Бийо-Варенн, Жак Никола

Жак Никола Бийо-Варенн
фр. Jacques Nicolas Billaud-Varenne
Ж.Н. Бийо-Варенн. Портрет работы Ж.Б. Грёза (ок. 1790). Музей искусств Далласа.
Дата рождения:	23 апреля 1756(1756-04-23)
Место рождения:	Ла-Рошель
Дата смерти:	3 июня 1819(1819-06-03) (63 года)
Место смерти:	Порт-о-Пренс
Гражданство:	Франция
Партия:	якобинцы
Род деятельности:	памфлетист, член Парижской коммуны и Национального конвента
Супруга:	Анна-Анжелика Дуа
Жак Никола Бийо-Варенн на Викискладе

Жак Никола Бийо-Варенн, или Билло-Варенн (фр. Jacques Nicolas Billaud-Varenne; 23 апреля 1756, Ла-Рошель — 3 июня 1819, Порт-о-Пренс, Гаити) — деятель Великой французской революции, видный член «великого» Комитета общественного спасения, левый термидорианец.

Биография

До революции

Жак Никола Бийо родился в семье нотаблей Ла-Рошели; его отец был адвокатом президиального суда. Изучал словесность в ораторианском коллеже в Ньоре, философию в Ла-Рошели, в 1778 году закончил юридический факультет университета Пуатье и стал адвокатом. Клиентов у него было мало, и он посвятил себя драматургии. В 1782 году поступил в ораторианский коллеж Жюйи в качестве префекта пансиона (надзирателя), но пришелся не ко двору и в 1784 г. был уволен; в этот период написал оперу «Морган», постановки которой не смог добиться. С 1785 г. служил адвокатом Парижского парламента. В 1786 г. женился на Анне-Анжелике Дуа, незаконной дочери верденского откупщика, немке по происхождению, и добавил к своей фамилии приставку «Варенн» (это было название деревни близ Ла-Рошели, где у отца была ферма), став Бийо-Варенном. В 1789 году как «философский писатель» написал несколько памфлетов, направленных против духовенства.

Начало революции

Уже с конца 1789 г. Бийо-Варенн неоднократно критиковал «предателей революции». В брошюре «Политический художник» он заклеймил закон о военном положении, принятый 21 октября и ограничивавший право на собрания, и отмечал, что решения Учредительного собрания не соответствуют Декларации прав человека и гражданина. В 1790 году опубликовал статью, посвящённую восстанию швейцарского полка Шатовьё в Нанси и его подавлению, резко порицая действия правительства. В том же году вступил в Якобинский клуб. Там он подпал под влияние Марата, Дантона и Робеспьера и вскоре стал одним из самых пылких ораторов клуба. Он громил короля и двор и поддерживал Робеспьера в борьбе с жирондистами, добивавшимися войны. В 1791 году написал памфлет «Ацефократия, или Федеративное правительство», где призывал ввести всеобщее избирательное право и ограничить полномочия исполнительной власти. В июле в очередной брошюре предложил ввести республику.

После 10 августа 1792 года Бийо-Варенн вошёл в состав Парижской коммуны. Он стал заместителем Манюэля, прокурора-синдика Коммуны. Едва ли непосредственно участвовал в сентябрьских убийствах, но в своих текстах безусловно их одобрил. После этого выезжал в Шалон как комиссар Коммуны для проверки поведения «подозрительных» генералов. Написал в Законодательное Собрание неодобрительный рапорт о позиции шалонского муниципалитета, не повлекший последствий.

Депутат Конвента

7 сентября 1792 года 472 голосами выборщиков из 676 был избран от Парижа в Национальный Конвент. Сразу же примкнул к монтаньярам. Одним из первых предложений Бийо-Варенна было требование смертной казни для всех, кто пропустит врагов на территорию Франции. При голосовании по вопросу участи Людовика XVI он голосовал за смерть, добавив к этому: «Поскольку Брут без колебаний послал своих детей на муки, я говорю „нет“», и в другой раз: «Смерть в двадцать четыре часа». В апреле 1793 г. в качестве комиссара Конвента был послан в Ренн для подавления восстаний крестьян, вызыванных вандейским мятежом, для чего потребовал вооружённой силы от Временного исполнительного совета (исполнявшего функции правительства), но ничего не добился.

В Конвенте Бийо-Варенн вёл активную борьбу с жирондистами, в частности, с «Комиссией двенадцати», созданной для расследования эксцессов Коммуны. 23 июня добился отмены закона о военном положении, принятого 21 октября 1789 года. Осудил и выступление Жака Ру, лидера «бешеных», который 25 июня подал в Конвент петицию, критиковавшую только что принятую Конституцию I года с левых позиций. Ездил с миссией в департаменты Нор и Па-де-Кале; по возвращении потребовал в Конвенте, чтобы войска, направленные вовнутрь страны, двигались прямо к границам и чтобы в армию были призваны все мужчины в возрасте от двадцати до тридцати лет. 5 сентября поддержал требование парижских секций, изложенное Пашем, Эбером и Шометтом, о формировании «революционной армии» (о чём и был принят декрет по инициативе Барера) и способствовал отдаче под суд министров-жирондистов Клавьера и Лебрёна-Тондю. Вечером того же дня Бийо-Варенн председательствовал в Конвенте и вместе со своим другом Колло д’Эрбуа был введён в состав Комитета общественного спасения.

В 1793 году написал работу «Элементы республиканизма», где утверждал, что, даже если политическая система должна обеспечивать каждому мирное пользование его собственностью, во имя права на существование все блага должны быть распределены между гражданами при максимальном соблюдении принципа эгалитарности.

Член Комитета общественного спасения

В Комитете вместе с Колло д’Эрбуа отвечал за связь с комиссарами Конвента («депутатами в миссии») и за переписку с гражданскими властями. Так, 29 октября 1793 года (8 брюмера II года) Чрезвычайный уголовный трибунал по его инициативе был переименован в Революционный трибунал. Внёс закон от 14 фримера II г. (4 декабря 1793 г.), заложивший основы временного революционного правительства: укреплялась централизация, все местные власти должны были подчиняться Конвенту и Комитетам, посты прокуроров-синдиков, «революционные армии» и революционные трибуналы на местах упразднялись. Но 29 декабря (9 нивоза II года) отверг предложение Мерлена из Тионвиля придать Комитету функции правительства, заявив: «Править должен Конвент. Мы его аванпост, правая рука, но мы не правительство». В январе по поручению Якобинского клуба составил «обвинительный акт против всех королей мира». Одобрил расправы над эбертистами (это он 24 вантоза II года, то есть 14 марта 1794 г., изложил в Клубе «заговорщические планы» эбертистов, хотя сам был к ним близок по убеждениям) и «снисходительными» (дантонистами).

Термидорианский переворот и его последствия

Весной-летом 1794 года Бийо, до тех пор неизменно поддерживавший Робеспьера, стал постепенно отдаляться от него, усматривая в его действиях стремление к диктатуре. Так, он резко воспротивился принятию закона от 22 прериаля II года (10 июня 1794 г.) (не обсуждённого заранее в Комитете), упрощавшего судебную процедуру и усиливавшего террор. Бийо-Варенн обвинял Робеспьера в стремлении «гильотинировать Конвент», назвал его «тираном» и «контрреволюционером». Правда, 5 термидора (23 июля) по инициативе Барера была сделана последняя попытка примирить членов Комитета, и Бийо обратился к Робеспьеру со словами: «Мы твои друзья; мы всегда шли вместе с тобой». Но 8 термидора он воспринял речь Робеспьера в Конвенте, упоминавушую неназванных врагов, как угрозу для себя лично и окончательно примкнул к участникам давно задуманного термидорианского переворота. Вечером того же дня в Якобинском клубе, попытавшись выступить против Робеспьера, был изгнан и исключён из клуба вместе с Колло д’Эрбуа.

9 термидора, получив слово от того же Колло, председательствовавшего в тот день, Бийо-Варенн заговорил о заговоре, якобы составленном Якобинским клубом, о том, что Робеспьер как тиран уже шесть месяцев диктует свою волю и даже напомнил, что последний не спешил казнить Эбера и Дантона. В дальнейшем в ту ночь принял активное участие в деятельности Конвента, свергнувшего Робеспьера.

Тем не менее очень скоро стал объектом травли со стороны «правых термидорианцев». Кампанию против «левых» открыл памфлет Меэ де ла Туша «Охвостье Робеспьера», вышедший в августе. Потом, 28 августа, против Бийо выступил Лекуантр, а позже, 30 октября, — Лежандр. 3 ноября (13 брюмера III года) Бийо-Варенн, долго не реагировавший на нападки, наконец выступил в Якобинском клубе (куда был снова введён), где заявил, имея в виду революцию: «Лев не умер, когда он спит, а по пробуждении он истребит всех своих врагов». В ответ правые обвинили его, что он настраивает народ против Конвента.

В декабре 1794 г. была создана специальная комиссия по расследованию деятельности Бийо-Варенна, Колло д’Эрбуа, Вадье и Барера. В ночь с 12 на 13 жерминаля III года (1-2 апреля 1795 г.) Конвент без суда приговорил их к ссылке в Гвиану (Вадье удалось бежать, а Барера позже оставили во Франции). 20 июня Бийо и Колло, которых по пути на корабль едва не растерзала толпа, прибыли в Кайенну.

В изгнании

Четыре года Бийо-Варенн провел в каторжной тюрьме Синнамари. В 1796 году умер его бывший коллега Колло д’Эрбуа. В 1797 г. жена Бийо, которая осталась во Франции и с которой он переписывался, добилась развода в связи с отсутствием мужа и вышла за американца по имени Генри Джексон.

Первый консул Бонапарт, пришедший к власти 18 брюмера VIII года (9 ноября 1799 г.), подписал ему помилование, но Бийо отказался возвращаться во Францию. Судя по его записям, он раскаивался в участии в термидорианском перевороте: «Мы совершили в тот день роковую ошибку… Девятого термидора Революция погибла. Сколько раз с тех пор я сокрушался, что в пылу гнева принял участие в заговоре! Отчего люди, взяв в руки кормило власти, не умеют отрешиться от своих безрассудных страстей и мелочных обид?.. Несчастье революций в том, что надо принимать решения быстро; нет времени на размышления, действуешь в непрерывной горячке и спешке, вечно под страхом, что бездействие губительно, что идеи твои не осуществятся… Восемнадцатое брюмера было бы невозможно, если бы Дантон, Робеспьер и Камилл сохранили единство».

Не вернулся он и в 1809 году, когда Гвиану захватили португальцы. Он жил скромно, возделывая свой участок, в обществе уроженки Гваделупы по имени Виржини. Поддерживал дружеские отношения с Виктором Югом, бывшим комиссаром Конвента в Гваделупе.

Только в 1816 году, после Реставрации, он покинул Гвиану и перебрался на Гаити, недавно ставшее независимой республикой. Президент Александр Петион назначил ему пенсию. Умер он в Порт-о-Пренсе 3 июня 1819 года. Ему приписывают такие последние слова: «Во всяком случае, мои останки будут лежать в земле, которая желает Свободы; но я слышу голос потомства, обвиняющего меня в том, что я слишком щадил кровь европейских тиранов».

Цитата

• «Если накопление больших масс имущества в руках малого числа людей постепенно приводит ко всяческим социальным бедствиям, то зажиточность большинства людей, плод труда и мастерства, а также торговых операций, поднимает нацию на более высокую ступень благополучия и придаёт её правлению подлинное величие» (Billaud-Varenne. Les elements du republicanism. Paris, ann I.).

Литература

• Ревуненков В. Г. Очерки по истории Великой Французской революции 1789—1814 гг. СПб: изд-во СПб. ун-та, 1996. ISBN 5-288-01584-8
• Жорес, Жан. Социалистическая история Французской революции. — М.: Прогресс, 1983. — Т. VI.
• Conte, Arthur. Billaud-Varenne: géant de la Révolution. Paris: O. Orban, 1989. ISBN 2-85565-506-4
• Guilaine, Jacques. Billaud-Varenne, l’ascète de la Révolution: 1756—1819. Paris: Fayard, 1969.

Ссылки

• Билло-Варен, Жан Николай // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [web.archive.org/web/20070818054528/vive-liberta.narod.ru/ref/ref2.htm#BV Материалы о Бийо-Варенне на сайте vive-liberta]

Отрывок, характеризующий Бийо-Варенн, Жак Никола

– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.


В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4 й Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно спокойным, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому нибудь из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и «туда то я буду послан, – думал он, – с бригадой или дивизией, и там то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю всё, что будет предо мной».
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему всё думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется итти впереди войск.
Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и виднелось что то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади двигалась пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо себя войска. Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая мимо его пехота остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди что нибудь задержало ее.
– Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные колонны и шли в обход деревни, – сердито сказал Кутузов подъехавшему генералу. – Как же вы не поймете, ваше превосходительство, милостивый государь, что растянуться по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем против неприятеля.
– Я предполагал построиться за деревней, ваше высокопревосходительство, – отвечал генерал.
Кутузов желчно засмеялся.
– Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши.
– Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство. По диспозиции…
– Диспозиция! – желчно вскрикнул Кутузов, – а это вам кто сказал?… Извольте делать, что вам приказывают.
– Слушаю с.
– Mon cher, – сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, – le vieux est d'une humeur de chien. [Мой милый, наш старик сильно не в духе.]
К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем на шляпе, в белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело четвертая колонна?
Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к Болконскому:
– Allez voir, mon cher, si la troisieme division a depasse le village. Dites lui de s'arreter et d'attendre mes ordres. [Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.]
Только что князь Андрей отъехал, он остановил его.
– Et demandez lui, si les tirailleurs sont postes, – прибавил он. – Ce qu'ils font, ce qu'ils font! [И спросите, размещены ли стрелки. – Что они делают, что они делают!] – проговорил он про себя, все не отвечая австрийцу.
Князь Андрей поскакал исполнять поручение.
Обогнав всё шедшие впереди батальоны, он остановил 3 ю дивизию и убедился, что, действительно, впереди наших колонн не было стрелковой цепи. Полковой командир бывшего впереди полка был очень удивлен переданным ему от главнокомандующего приказанием рассыпать стрелков. Полковой командир стоял тут в полной уверенности, что впереди его есть еще войска, и что неприятель не может быть ближе 10 ти верст. Действительно, впереди ничего не было видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым туманом. Приказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь Андрей поскакал назад. Кутузов стоял всё на том же месте и, старчески опустившись на седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза. Войска уже не двигались, а стояли ружья к ноге.
– Хорошо, хорошо, – сказал он князю Андрею и обратился к генералу, который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны с левого фланга уже спустились.
– Еще успеем, ваше превосходительство, – сквозь зевоту проговорил Кутузов. – Успеем! – повторил он.
В это время позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся полков, и голоса эти стали быстро приближаться по всему протяжению растянувшейся линии наступавших русских колонн. Видно было, что тот, с кем здоровались, ехал скоро. Когда закричали солдаты того полка, перед которым стоял Кутузов, он отъехал несколько в сторону и сморщившись оглянулся. По дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них крупным галопом скакали рядом впереди остальных. Один был в черном мундире с белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в белом мундире на вороной лошади. Это были два императора со свитой. Кутузов, с аффектацией служаки, находящегося во фронте, скомандовал «смирно» стоявшим войскам и, салютуя, подъехал к императору. Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра, подъехал и салютовал ему.
Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло. Он был, после нездоровья, несколько худее в этот день, чем на ольмюцком поле, где его в первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение величавости и кротости было в его прекрасных, серых глазах, и на тонких губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости.