Биллевич, Леон

Леон Билле́вич (пол. Leon Billewicz; 25 апреля 1870, село Вербична, Волынь — апрель 1940, Харьков) — русский полковник и польский генерал, представитель древнего литовского шляхетского рода.

Окончил Киевское юнкерское училище и Офицерскую пехотную школу(Санкт-петербург). С 1893 года офицер русской армии, принимал участие в подавлении «Боксёрского восстания» (1900) и русско-японской войне 1904—1905 гг., командовал ротой и батальоном.

Во время Первой мировой войны командовал полком, в 1915 году был тяжело ранен, несколько месяцев находился в госпитале, затем вернулся на фронт. Последний чин — полковник. Служил в 1-м польском корпусе на Востоке.

В ноябре 1918 года вступил в Войско Польское. Во время советско-польской войны (1920) командовал 13-й пехотной бригадой. В 1919 году ему было присвоено звание бригадного генерала. После Рижского мира он остался на военной службе, в 1921—1927 гг. был командующим Брестским укреплённым районом. В апреле 1927 года ушел в отставку по возрасту.

После ввода советских войск в восточные районы Польши в сентябре 1939 года был арестован сотрудниками НКВД и отправлен в СССР, где его поместили в одну из тюрем. В конце 1939 года был интернирован в Старобельском лагере. В апреле 1940 расстрелян в подвале управления НКВД в Харькове .

Литература

• T. Kryska-Karski, S. Żurakowski, Generałowie Polski Niepodległej, wyd. Editions Spotkania, Warszawa 1991, s. 75. (польск.)

Отрывок, характеризующий Биллевич, Леон

– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.