Бирманская операция (1944)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Бирманская операция 1944 года
Основной конфликт: Бирманская кампания
Дата

январь - ноябрь 1944

Место

Мьянма

Противники
Великобритания Великобритания
Китайская Республика Китайская Республика
Японская империя
Государство Бирма
Азад Хинд
Командующие
Луис Маунтбеттен

Уильям Слим
Вэй Лихуан
Джозеф Стилуэлл
Кавабэ Масакадзу
Рэнъя Мутагути
Субхас Чандра Бос
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
29.324 71.289

Бирманская операция 1944 года — боевые действия на территории современной Мьянмы, а также прилегающих территориях Индии и Китая, длившиеся с января по ноябрь 1944 года.





Планы сторон

На 1944 год обе стороны на Юго-Восточно-Азиатском ТВД готовились наступать с ограниченными целями, причём каждая из сторон рассчитывала нанести удар первой, используя благоприятные условия сухого периода начала 1944 года.

Планы японцев

В марте 1943 года новым командующим 15-й армией стал генерал-лейтенант Мутагути. Он полагал, что на огромной территории, действуя против наступающего противника, имеющего абсолютное превосходство в силах, почти невозможно удержаться только оборонительными действиями, и считал, что лучше в таких условиях упредить противника в наступлении, напасть на его основные базы и разгромить их. В конце июня 1943 года штаб Бирманского фронта провёл штабные учения, посвящённые исследованию вопроса тактики действий 15-й армии в будущем. По их итогам было решено, что для обеспечения прочной обороны Центральной и Северной Бирмы необходимо, воспользовавшись тем, что противник ещё не закончил подготовку наступления, наступать на его основную базу в Импхале и разгромить её, вести наступательные действия с целью установления оборонительной линии к западу от Импхала и по труднодоступным горным хребтам на бирмано-индийской границе. Против китайских войск на фронте по реке Салуин и на направлении Хукаун во время наступательной операции осуществлять стойкую оборону.

В начале сентября Императорская Ставка официально отдала директивные указания о подготовке Импхальской операции, которую стали называть операцией «У-го».

Планы Союзников

Генеральный штаб Великобритании собирался ограничиться зимой 1944 года локальными операциями в Аракане и Северной Бирме с надеждой открыть сухопутное сообщение с Китаем. Большое значение придавалось «чиндитам» Уингейта, который вообще полагал, что вся армия должна обслуживать его партизан. В Лондоне полагали, что японцы предпочтут оборонительный вариант, и до самого последнего момента не учитывали возможность японского наступления.

Японское наступление

Успех плана японского командования сильно зависел от того, поверят ли англичане в то, что основное наступление японцы готовят в Аракане. Основное наступление 15-й армии на севере должно было начаться лишь после того, как командующий британскими войсками в восточной Индии перебросит в Аракан все резервы.

Операция «Ха-го»

Японское наступление в Аракане застало британские 6-ю и 7-ю дивизии врасплох. На первых порах стандартная японская тактика инфильтрации принесла успех. Однако вскоре выяснилось, что британцы также научились основам войны в джунглях: когда японские части окружили 7-ю дивизию — та не запаниковала, а, приведя в действие заранее разработанный план снабжения дивизии по воздуху, упорно сопротивлялась. Когда же японские части увязли в боях — британцы бросили в сражение две свежие дивизии из резерва. Уже в феврале 1944 года стало ясно, что молниеносное японское наступление провалилось, и генерал Ханая приказал перейти к обороне. Британцы немедленно начали контрнаступление.

Операция «У-го»

Ввод в бой обеих британских резервных дивизий дал японцам сигнал к началу Ассамской операции. Понимая серьёзность положения, британский командующий запросил поддержки у начальника штаба Чан Кайши американского генерала Джозефа Стилуэлла, а тот, не надеясь сам уговорить китайского генералиссимуса, обратился к Маунтбеттену с просьбой подключить к этому Объединённый комитет начальников штабов. Но на следующий день случилось непредвиденное: Маунтбеттен сильно повредил глаз, напоровшись на обломанный побег бамбука, его пришлось госпитализировать, и его послание в Вашингтон не было направлено до 17 февраля.

Пока британские резервы ещё перебрасывались в Аракан, японцы начали через три перевала продвигаться от Чиндуина к западу. 33-я и 15-я дивизии двигались южными перевалами через Тидейн и Таму, чтобы выйти к Импхалу с юго-востока и юго-запада, и отрезать этот город от остальной территории Индии; 31-я дивизия двигалась через горы от Хоумалина, чтобы занять Кохиму и ударить в тыл отступающим от Импхала британским войскам. Вместе со 100 тысячами японских солдат двигались и 7 тысяч солдат индийской освободительной армии Боса.

Британское командование проглядело японский марш через джунгли, ожидая, что те начнут наступать не ранее 27 марта. Тем временем британский командующий Слим был вынужден отбиваться от Уингейта, утверждавшего, что победит японцев силами своих «чиндитов», если Слим отдаст ему авиацию. В результате в самый решительный момент, несмотря на отчаянное сопротивление Слима и его офицеров, около 10 тысяч человек вместе с соответствующим обеспечением были переброшены на планерах и транспортных самолётах на базы в горах в тылу японцев.

17-я и 20-я британские дивизии в это время находились в горах, готовясь к наступлению в сторону Чиндуина; 23-я дивизия находилась в резерве. Из-за ошибок британской разведки и штабов японские войска 7 марта незамеченными перешли Чиндуин, и начали окружать растянувшиеся по горным вершинам и перевалам части. Приказ о наступлении был получен британскими войсками лишь 13 марта, но к этому времени японцы уже успели поставить ряд заслонов в тылу 17-й дивизии, и 15 марта та уже сражалась в окружении. Попытки деблокады с помощью 23-й дивизии долгое время не приносили успеха. Однако и здесь войска уже умели сражаться в джунглях, и не стали бежать или сдаваться в плен; тут же было организовано снабжение окружённых частей по воздуху, а боевой дух был на высоте — солдаты знали, что в японском тылу сражаются «чиндиты», которые должны перерезать японские пути снабжения. И действительно, уже в середине марта британская 16-я бригада захватила Калаут в японском тылу, а 8 апреля для борьбы с десантировавшимися британскими частями японцы были вынуждены сформировать 33-ю армию (командующий — генерал-лейтенант Хонда), в которую вошли 18-я, 53-я и 56-я дивизии из стратегического резерва. Однако британский воздушный десант не только поставил в критическое положение 18-ю дивизию, но и стал важным фактором в определении перспектив развития наступления для главных сил всей 15-й армии: автомобильные части, которые предполагалось использовать для переброски предметов снабжения ближе к линии фронта, оказались блокированными, что вызвало трудности в снабжении войск, наступающих на Импхал.

Тем временем британская 17-я дивизия смогла 24 марта вырваться из окружения, и с бронетехникой направилась к Импхалу. Командующий японской 33-й дивизией Янагида высказал 27 марта командующему 15-й армией своё мнение о необходимости приостановить наступление и перейти к обороне. Командующий армией Ямагути высказал резкое недовольство командиру дивизии и, указав, что 31-я и 15-я дивизии стремительно наступают вперёд, потребовал выполнять приказ.

6 апреля японская 15-я дивизия заняла Кохиму, а 10 апреля ворвалась главными силами на северную и северо-восточные окраины Импхала. Импхал был почти окружён, фактически оказавшись в осаде. Однако британцы организовали для его снабжения воздушный мост, активно используя вертолёты Sikorsky R-4, хорошо проявившие себя в горных условиях данного ТВД. У японцев пала половина вьючных лошадей, были истощены боеприпасы для горной артиллерии; к концу апреля боевой состав дивизий уменьшился до 40 %. Британцы же в середине апреля используя свыше 70 транспортных самолётов перебросили в долину Импхала 5-ю индийскую дивизию и большие запасы снаряжения. Отрезанные друг от друга части японских 31-й и 15-й дивизии, понеся огромные потери, были вынуждены переходить к самостоятельным, нескоординированным действиям. Однако начальник японского генерального штаба не отдал в мае распоряжения о приостановке Импхальской операции, чем был упущен благоприятный для этого момент.

Китайское наступление

В 1942 году, пытаясь хоть как-то задержать наступающих японцев, британское командование было вынуждено обратиться за помощью к Чан Кайши. В северную Бирму вошли китайские дивизии, однако бегство англичан оголило их фланги и отрезало от Китая, в результате чего им пришлось отступать вслед за британскими войсками в восточную Индию. Там они были перевооружены американским оружием, и им был отдан самый восточный участок фронта, примыкающий к китайской границе. Весь 1943 году Стилуэлл продвигал идею использования этих войск для деблокирования Бирманской дороги и открытия сухопутного сообщения с Китаем. И вот, наконец, время для этого настало.

Когда стало ясно, что британцы побеждают под Импхалом, с разрешения Чан Кайши китайско-американские части в апреле 1944 года начали наступление в долине Хукаун на крайнем севере Бирмы. Трёхтысячный отряд «мародёров Меррилла», усиленный четырьмя тысячами китайских солдат и 600 качинскими партизанами, смог обойти по горам японские заслоны, и 17 мая захватить важный аэродром в Мьичине. Сразу же по воздуху туда были переброшены аэродромные части, зенитная артиллерия и пехота. Однако японцы сумели удержаться в самом городе, и началась 80-дневная осада Мьичины. Бои на улицах города велись за каждый сантиметр, и в конце-концов дошли до подземно-минной борьбы. В ночь на 3 августа оборонявшиеся переправили на восточный берег реки Иравади до 800 солдат и офицеров, раненые были отправлены по реке на плотах в Бамо. Отправив последнее донесение, отдав последние распоряжение и проводив уходящих солдат, генерал-майор Мидзуками покончил с собой.

Сезон дождей

Приход весенне-летнего муссона ударил в первую очередь по ворвавшимся в Индию японским войскам. Измученные долгими боями, лишённые припасов, оборванные и голодные японцы шли в отчаянные атаки на британские позиции, но успеха добиться не могли. Наконец, вечером 30 мая командовавший 31-й дивизией генерал Сато сообщил командующему армией Мутагути, что ему не остаётся иного выхода кроме отступления. Ответ Мутагути был короток: «Отступите — пойдёте под трибунал». Сато ответил также коротко: «Мы пойдём под трибунал вместе». На следующий день штаб армии получил от Сато последнюю телеграмму: «Оперативные способности штаба армии ниже, чем у кадетов». После этого рация была разбита (как и всё остальное, что можно было уничтожить), и дивизия начала отходить на восток. Узнав об этом, Мутагути заявил, что Сато — предатель, сорвавший победное наступление, и приказал оставшимся 15-й и 33-й дивизиям вновь наступать на Импхал. Наступление провалилось, и начался тяжёлый отход. Дивизия Сато 27 июня перешла через Чиндуин, и он был уволен в запас «по болезни»; через несколько недель Мутагути также был снят с поста командующего армией.

23 июля Маунтбеттен представил на рассмотрение Объединённого комитета начальников штабов два альтернативных плана дальнейших действий в Бирме. Первый из них — «Кэпитл» — предусматривал выдвижение британских войск к Чиндуину и выход весной 1945 года к линии Мандалай-Пакхоуку на Ирвавди с целью дальнейшего наступления на Рангун. Второй план — "Дракула — предлагал захват Рангуна с моря и воздуха, а армии Слима отводилась пассивная роль в Северной Бирме.

В Лондоне горячо поддерживали план «Дракула», а наступление, предпринятое Стилуэллом в северной Бирме, охарактеризовали как «неразумное и никому не нужное». Чтобы подчеркнуть свою решимость уделить основное внимание морским операциям, Лондон приказал перевести штаб командования Юго-Восточной Азии в город Канди на Цейлоне. Там Маунтбеттена и застало известие о захвате аэродрома Мьичины, а на следующий день он получил язвительное послание от Черчилля: «Как получилось, что американцы блестящей победой посадили нас в лужу?»

Ещё 6 августа Слим двинул две дивизии по следам медленно отступавших японских заслонов с целью приблизиться к Чиндуину. Однако муссонная погода и японское сопротивление делало это продвижение крайне медленным, а войска несли огромные небоевые потери (так, в первые же дни передовая бригада одной из дивизий потеряла 9 человек убитыми, 85 ранеными и 507 больными, после чего её пришлось снять с фронта).

Юньнаньский фронт

Единственный участок, где японцам сопутствовал успех, была бирмано-китайская граница в районе реки Салуин. Связано это было с тем, что Чан Кайши не желал бессмысленной гибели своих лучших войск ради интересов англичан, и поэтому китайские войска придерживались пассивной оборонительной тактики.

Ещё в октябре 1943 года китайская 36-я дивизия попыталась закрепиться на западном берегу Салуина, но была отброшена. После этого японская 18-я дивизия была передислоцирована в район Мьичины, и фронт целиком остался на попечении японской 56-й дивизии (командир — генерал-лейтенант Мацуяма).

В начале мая, когда наступил кризис в боях за Импхал, когда неудачей закончилась японская попытка ликвидации высадившегося у них в тылу британского воздушного десанта, когда был на грани крушения фронт в долине Хукаун в северной Бирме, китайские войска из провинции Юньнань начали решительное наступление. Ночью 11 мая четыре дивизии переправились через Салуин, и начали продвигаться в район севернее Дэнъюэ, а ещё по одной дивизии двигались к Ламэну и Пинцзя. Мацуяма решил нанести контрудар, но 1 июня, когда японская 56-я дивизия готовилась перейти в контрнаступление северо-восточнее Дэнъюэ, четыре китайских дивизии форсировали Салуин между Ламэном и Пинцзяном, и продвинулись далеко вглубь к Лунлину. Мацуяма решил перейти на северном участке фронта к обороне, а на южном провести наступление. Он смог отразить наступление на Лунлин, а в начале августа деблокировал Пинцзя.

Японское командование решило оттянуть войска из Индии и долины Хукауна, а за счёт высвободившихся резервов нанести контрудар на Юньнаньском фронте, уничтожить силы экспедиционной армии противника, сгруппировавшиеся в районе Лунлина, выйти на линию реки Салуин и деблокировать гарнизоны Ламэна и Дэнъюэ.

Наступление японской 33-й армии началось 5 сентября. В первый день оно развивалось по плану, однако в последующие дни, несмотря на неоднократные атаки, японские части так и не смогли прорвать китайских позиций. 7 и 14 сентября были получены сообщения о падении Ламэна и Дэнъюэ. 33-я армия прекратила наступление, и приняла решение захватить Пинцзя, что и было проделано 56-й дивизией 16 сентября.

Предполагая, что захватившие Мьичину американо-китайские войска двинутся на юг в направлении Бамо и Нангана, и попытаются установить взаимодействие с китайской экспедиционной армией, наступающей от Лунлина к Манши и Нангану, японское командование решило провести операцию на внутренних линиях: организовать оборону под Манши и Лунлином, и контратаковать противника у Нангана. Однако когда стал ясен масштаб потерь, понесённых в Импхальской операции, японский штаб был вынужден учесть возможность того, что армии его противников сообща двинутся на Мандалай, чтобы одним ударом овладеть центральной и северной Бирмой. Поэтому главные силы были оттянуты в центральную Бирму.

Источники

  • У. Черчилль. От Тегерана до Рима // Вторая мировая война. — М.: ТЕРРА — Книжный клуб, 1998. — Т. 5. — ISBN 5-300-01788-4.
  • Б. Лиддел-Гарт. Вторая мировая война. — М.: ООО «Издательство АСТ», 1999. — ISBN 5-237-03175-7.
  • Хаттори Такусиро. Япония в войне. 1941—1945. — СПб.: ООО «Издательство Полигон», 2000. — ISBN 5-89173-085-5.
  • И. В. Можейко. Западный ветер — ясная погода. — М.: Издательство АСТ, 2001. — ISBN 5-17-005862-4.

Напишите отзыв о статье "Бирманская операция (1944)"

Отрывок, характеризующий Бирманская операция (1944)

«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.