Биси

Биси (кит. трад. 贔屭, упр. 赑屃, пиньинь: bìxì, палл.: биси) — помесь китайского дракона с китайской же черепахой, один из «Девяти сыновей дракона» (龙生九子) в китайской мифологии.

Повадки биси традиционно описываются как «биси любят носить тяжести» (赑屃喜负重, bixi xi fu zhong), и поэтому в китайской архитектуре они обычно появляются в виде исполинской ушастой, зубастой и/или косматой черепахи, несущей на своей спине стелу с важным текстом. В разных вариантах такие черепахи встречаются как в Китае, так и в сопредельных государствах: Вьетнаме, Корее, Монголии и даже в России (две черепахи из Уссурийска в Приморском крае).

В древних китайских традициях черепаха часто являлась символом баснословного долголетия; её форма связывалась со строением мироздания; приписываемая черепахам близость к божественному обусловила их использование для гадания. Все эти факторы могли служить основанием для выбора черепахи как символического существа, по чьему образу и подобию должно строить сооружения, рассчитанные на вечность. Некоторые западные авторы высказывали также мнение, что мотив черепахи-постамента связан с традиционным индийским образом черепахи, держащей на своей спине слона, на котором покоится весь мир (ср. World Turtle; Курма).

Другие китайские названия, употребляемые для таких каменных черепах — «гуйфу» (龟趺) и «бася» (霸下). Чаще всего, впрочем, монумент такого типа описывается просто как «стела, несомая черепахой» (龟驮碑, «гуйфу бэй»).

История

Возникновение традиции

Традиция установления стелы на каменную черепаху началась не позднее III в. н. э. Согласно археологическим обзорам Виктора Сегалена (около 1917 г.) и Чжэн Дэкуня (1957 г), древнейший известный памятник такого рода — стела у мавзолея Фань Миня (樊敏) в уезде Лушань, городского округа Яань (провинция Сычуань). Он относится к 205 г. н. э., то есть последним десятилетиям ханьской династии. Стела имеет закруглённый верх с барельефом дракона; Чжэн Дэкунь рассматривает его как возможный предшественник популярного мотива более поздних стел, увенчанных двумя сплетёнными драконами.

К несколько более позднему времени (272 г) относится хранящийся в Нанкинском музее керамический сосуд «хуньпин» (hunping), украшенный миниатюрной скульптурной группой, включающей в себя модель черепахи со стелой, сооружённых цзиньским губернатором города Чанша (совр. пров. Хунань).

Широко известен сравнительно хорошо сохранившийся ансамбль скульптур у гробницы Сяо Сю (Xiao Xiu; 475—518), младшего брата первого лянского императора У-ди, под Нанкином, включающий четырёх черепах со стелами в разной степени сохранности . Пара черепах уцелела и от мавзолея другого императорского брата, Сяо Хуна (蕭宏; 473—526).

Поскольку во времена лянской и последующих Южных Династий украшать гробницы стелами и скульптурами на поверхности земли разрешалось лишь членам императорского дома, менее знатным персонам приходилось довольствоваться миниатюрными стелами (табличками) c эпитафиями, спрятанными внутри гробниц. Эти мини-стелы (так называемые «мучжи», 墓志) нередко также стояли на небольших каменных черепашках. Существовала и довольно редкая форма «мучжи» без стелы как таковой; в этом случае эпитафия могла быть написана прямо на черепахе.

Несколько хорошо сохранившихся биси сунского периода (царствие Хуэйцзуна, 1100—1126) можно увидеть в храмовом комплексе Даймяо (岱庙) у подножия священной горы Тайшань.

Каменные черепахи в степях и тайге

Уже в первом тысячелетие нашей эры образ гигантской черепахи — носителя важной информации стал проникать к соседним народам, находившимся под влиянием китайской культуры. Древнейший дошедший до нас памятник Тюркского каганата — так называемая «Бугутская стела» конца VI века из аймака Архангай в центральной Монголии, с согдийским и (видимо) санскритским текстом — была установлена на такой черепахе.

По мнению турецкого исследователя Чингиза Алъилмаза, именно по примеру этого монумента многие из стел с древнетюркскими руническими надписями, возведенные в Восточно-тюркском (позднее, Уйгурском) каганате в VIII веке были установлены на подобных же черепахах. Такова, например, Терхинская стела (около 744 года, долина реки Терхин-гол в Монголии). Ныне эта черепаха, с руническими письменами на ней самой и на сохранившихся обломках стелы, находится в Улан-Баторе в Институте истории Академии наук Монголии.

В 1868 году в районе нынешнего Уссурийска были найдены две каменные черепахи, очевидно установленных у чьих-то захоронений. Одна из них, весом 6400 килограмм, была в 1896 году перевезена в Хабаровск; c 1900 года она стоит там перед зданием краеведческого музея. Как установил советский востоковед Виталий Ларичев, эта черепаха была надгробием чжурчжэньского полководца Эсыкуя (кит. упр. 阿思魁, пиньинь: Asikui, палл.: Асыкуй; 1080—1136), принадлежавшему к клану Ваньянь (完颜), основавшему династию Цзинь. Вторая же черепаха до сих находится в Уссурийске. где после нескольких перемещений по городу она обосновалась в городском парке (см. фото).

Монгольская династия Юань, правившая Китаем в XIII—XIV веках, продолжала ценить каменных черепах. Вера в их долговечность не была напрасной: практически всё, что осталось на поверхности земли от ранней юаньской столицы, Каракорума (на территории современной Монгольской Республики) — это одинокая каменная черепаха, первоначально видимо нёсшая стелу или колонну.

Минский и цинский Китай

Большинство биси, сохранившихся до наших дней, относятся к Минской и Цинской династий Китая.

Согласно правилам, утверждённым основателем династии Мин Чжу Юаньчжаном в год её провозглашения (1368 г), мавзолеям мандаринов высших трёх разрядов полагалось 6 статуй животных и стела, стоящая на черепахе и увенчанная сплетёнными безрогими драконами чи (螭, chi). Представителям 4-го и 5-го разрядов также полагалась биси со стелой того же типа, но лишь с 4 животными. Мандаринам низших, 6-го и 7-го разрядов ни животных, ни биси уже не полагалось: их увековечивала всего лишь стела с простым закруглённым верхом на обычном четырехугольном постаменте; ну а простолюдинам дозволялся лишь простой могильный камень.

В 1396 г. император сделал биси более эксклюзивными. Теперь биси полагались только дворянству высших степеней (公 титул и 侯 хоу), и мандаринам высших трёх разрядов. При этом лишь стелы высших дворян (гун и хоу) и мандаринов первого класса были увенчаны безрогими драконами; при этом ансамбль их мавзолеев мог также включать статуи 2 человек, 2 тигров, 2 лошадей, 2 баранов, и 2 колонны. Стелы мандаринов второго разряда вместо драконов должны были увенчиваться единорогами (цилинь?), а третьего — мифическими животными тяньлу и бисе (см. en:bixie).

Прочим чиновникам приходилось довольствоваться простыми стелами с закруглённым верхом на четырехугольном постаменте, и меньшим (или вообще никаким) набором статуй.

Когда сам Чжу Юаньчжан скончался в 1398 г, ключевым объектом его мавзолея Сяолин под Нанкином стала, естественно, установленная его сыном Чжу Ди стела на исполинской черепахе-биси. Длина черепахи 5,15 м, ширина 2,54 м, и высота 2,8 м; высота стелы вместе с черепахой составляет 8,78 м. Она находится в павильоне Сыфанчэн (四方城), при входе в мавзолейный комплекс.

Подобные же стелы можно увидеть и у гробниц большинства остальных минских и цинских императоров, а также по всему Китаю в местах, посещённых императором или каким-либо другим способом удостоенных высочайшего внимания. Огромное пресмыкающееся, величаво несущее плиту со словами императора и простирающее своё выразительное лицо к читателю, придавало особую значимость императорскому тексту. В наши дни текст на стеле многовекового возраста иной раз уже стёрся от эрозии, но его носительница-черепаха напоминает нам, что он был, и был важен.

Иногда биси несли стелы, посвящённые и иностранным правителям. Например, когда в 1408 г. молодой брунейский султан Абдул Маджид Хассан скончался во время своего визита в Китай, его захоронение под Нанкином было также оснащено приличествующей его званию черепахой. Когда ок. 1623-25 гг. во время строительных работ в Сиане была найдена Несторианская стела VIII века — древнейший христианский памятник в Китае, — то её также незамедлительно установили на черепаху.

Межгосударственные конфликты не были преградами для каменных черепах: стела на биси занимает столь же почетное место в мавзолее основателя Вьетнамской династии Ле, Ле Лоя (Lê Lợi) (1384 или 1385—1433), изгнавшего войска китайской Минской династии из Вьетнама, как и в мавзолее основателя Минской династии Чжу Юаньчжана (1328—1398), изгнавшего монголов из Китая.

Черепахи со стелами устанавливались как под открытым небом, так и в беседках, или даже в закрытых помещениях (как, например, биси цинского периода на Барабанной Башне в Нанкине).

К XVI в. биси, наряду с рядом мифических созданий, давно украшавших произведения китайской архитектуры и декоративно-прикладного искусства, попадает в составляемые рядом авторов списки «девять сыновей дракона». В частности, по традиции, представленной в книге «Шэнъань вайцзи» (升庵外集) поэта и писателя Ян Шэня (1488—1559), биси оказывается самым старшим из 9 детей дракона.

• Bia Vinh Lang.JPG

  Черепаха со стелой в честь вьетнамского императора Ле Лоя

• Nanjing-Drum-Tower-Kangxi-stele-3051.jpg

  Биси со стелой в честь посещения Нанкина цинским императором Канси

• Kangxi-Lugou-rebuilding-stele-3581.jpg

  Биси со стелой в честь перестройки Моста Марко Поло цинским императором Канси

• LugouQiao-Qianlong-bridge-rebuilding-stele-3615.JPG

  Биси со стелой в честь перестройки того же моста цинским императором Цяньлуном

• Tottori feudal lord Ikedas cemetery 097.jpg

  Гробница Икэда Мунэясу, даймё Тоттори (Япония, 1747)

Китайская Республика (1912—1949 гг.)

После свержения самодержавия в 1911 г., атмосфера восстаний и гражданских войн не была самой подходящей для монументального строительства.

Тем не менее, в 1916 г. после смерти Юань Шикая, и при жизни мечтавшего о императорских почестях, в его честь была воздвигнута стела на биси в Аньяне.

А когда молодая республика воздвигла мемориальный комплекс в Нанкине в честь бойцов, павших во время Северного похода (1927 г) и при защите Шанхая от японских захватчиков (1932 г), то наряду с пагодой Лингу в него вошла и стела, несомая черепахой-биси.

Китайская Народная Республика (с 1949 г.)

Строительство стел на черепахах было одно из многих традиций, незаслуженно забытых после победы коммунистов в гражданской войне. Хотя стелы и обелиски продолжали возводиться — например, Монумент народным героям (人民英雄纪念碑, Monument to the People’s Heroes) в Пекине (1952-58 гг) или Монумент с обращением Мао Цзэдуна в честь победы уханьцев над наводнением 1954 г. (en) (Ухань, 1969 г.) — они были лишены черепашьей поддержки. В годы Культурной революции образ черепахи-биси если и вспоминался, то как символ «старого общества»; его можно было даже увидеть на карикатуре, обличавшей очередного критикуемого руководителя в потворстве бывшим помещикам и кулакам.

Однако к концу XX в. китайские архитекторы и скульпторы стали возвращаться к национальным традициям, давая новую жизнь черепахам-биси. Так, например, именно драконоглавая биси держит стелу у Музея антияпонской войны китайского народа в пекинской крепости Ваньпин со словами «Правое дело народа будет жить в веках» (民族正气浩然长存, Minzu zhengqi haoran changcun), установленную в 1995 г. к 50-летию победы над Японией.

Эволюция форм каменных черепах

За почти два тысячелетия своего развития мотив черепахи-биси претерпел определённые изменения. Если в сунскую и цзиньскую эпохи (XI в) черепахи выглядели весьма натуралистично, то к раннеминскому периоду (XV в) их лица и панцири начинают приобретать некоторое количество украшений, и к эре Цяньлуна (цинская династия, XVIII в) их головы, как правило, становятся совсем драконьими. (Ср. например сунских и цинские черепахи у храма Даймяо). Во Вьетнаме же облик черепах остался верен ранним канонам, без значительного украшательства.

Интересную скульптуру можно увидеть в городке Цзиньгуаши (金瓜石) близ Тайбэя. Современные тайваньские скульпторы переосмыслили древнюю концепцию биси, и до какой то степени вернулись к её корням, выполнив статую черепахи в натуралистическом, а не в традиционном (цинском) «драконоподобном стиле». Подобный же монумент существует и в центре корейского Пусана.

Легенды о каменных черепахах

Как вероятно и было задумано скульпторами, гигантские каменные черепахи производили впечатление на население. Как и другие монументальные сооружения, они служили поводом к созданию легенд, особенно после того, как никто уже не помнил, в честь кого биси была установлена. В сборнике «Необыкновенные истории» (述异记, Шу и цзи), приписываемом Жэнь Фану (任昉, 460—508 н. э.), рассказывается про каменную черепаху, стоявшую на приморском холме, создание которой молва приписывала полулегендарному покровителю строителей Лу Баню (Lu Ban, 507—440 до н. э.). По легенде, каждое лето она уплывала в море, а на зиму опять возвращалась на свой холм.

Согласно рассказу, именно эта легенда вдохновила поэта Лу Цзи (261—303 н. э.) на строки:

Каменная черепаха хранит в сердце любовь к морю, Как же мне забыть о родном крае?

В сборнике «Всякая всячина из Юяна» (酉阳杂俎, Юян цзацзу, Miscellaneous Morsels from Youyang) IX века содержится история о другой биси, любившей море. Отсутствие стелы на спине этой черепахи из уезда Линьи (пров. Шаньдун) объяснялось следующим образом. По легенде, во времена Поздней Чжао (319—351 гг. н. э.) эта черепаха каждую ночь ходила в море купаться, вместе с со стелой на своей спине, и потому каждый день на ней были свежие водоросли. Но однажды один человек стал украдкой следить за ней, и окликнул её, как раз когда она собиралась войти в воду. Черепаха испугалась и убежала, а стела упала с её спины и разбилась.

А в уезде Юйяао (пров. Чжэцзян) рассказывали историю про двух каменных черепах с царского мавзолея из соседнего уезда Фуян, повадившихся по ночам есть зерно с казённого склада. Им отбили рты, и исчезновение зерна прекратилось.

Образ черепахи-биси остается источником вдохновения для современных поэтов и художников.

См. также

• Черепахи в китайской мифологии

Ссылки

• Chêng, Tê-kun (1957), [books.google.com/books?id=MSA9AAAAIAAJ&pg=PA144 Archaeological studies in Szechwan], Cambridge University Press, с. 144, <books.google.com/books?id=MSA9AAAAIAAJ&pg=PA144> 
• Segalen, Victor (2007), Billings, Timothy James & Bush, Christopher, eds., [books.google.com/books?id=fMRSgMh5JE0C&pg=PA52 Stèles, Volume 1], Wesleyan Poetry Series, Wesleyan University Press, ISBN 0819568325, <books.google.com/books?id=fMRSgMh5JE0C&pg=PA52>  Оригинальный текст Виктора Сегалена (1912 г; также находится на www.steles.net ) и английский перевод Т. Дж. Биллингса (Timothy James Billings) и К. Буша (Christopher Bush).  (фр.)  (англ.)
• Segalen, Victor (1995), [classiques.uqac.ca/classiques/segalen_victor/C18_chine_grande_statuaire/grande_statuaire.html "Chine. La grande statuaire", and "Les origines de la statuaire en Chine"], Collections Bouquins, Editions Robert Laffont, <classiques.uqac.ca/classiques/segalen_victor/C18_chine_grande_statuaire/grande_statuaire.html>  (Посмертная публикация работы, основанной на экспедициях 1909—1917 гг)  (фр.)

Отрывок, характеризующий Биси

Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
– Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, – сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
– Ils m'ont recu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] – заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
– Cependant, mon cher, – сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, – malgre la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
– Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
– Однако, серьезно говоря, – отвечал князь Андрей, – всё таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…
– Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
– Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
– Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, – улыбаясь сказал Билибин, – надо было притти в семь часов утра.
– Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? – тем же тоном сказал князь Андрей.
– Я знаю, – перебил Билибин, – вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер… Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.
– Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый, – сказал Болконский. – Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [очарование] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности.
– Именно от этого, мой милый. Voyez vous, mon cher: [Видите ли, мой милый:] ура! за царя, за Русь, за веру! Tout ca est bel et bon, [все это прекрасно и хорошо,] но что нам, я говорю – австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите вы нам свое хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда – un archiduc vaut l'autre, [один эрцгерцог стоит другого,] как вам известно – хоть над ротой пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это, как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете больше, comme si vous nous disiez: [как если бы вы нам сказали:] с нами Бог, а Бог с вами, с вашей столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите под пулю и поздравляете нас с победой!… Согласитесь, что раздразнительнее того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C'est comme un fait expres, comme un fait expres. [Это как нарочно, как нарочно.] Кроме того, ну, одержи вы точно блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.