Биссинг, Петрович
| Петрович Биссинг нем. Petrowitsch Bissing | |
| Имя при рождении |
Петер Биссинг |
|---|---|
| Место рождения | |
| Страна | |
| Профессии | |
| Инструменты |
скрипка, дольсет |
Петрович Биссинг (нем. Petrowitsch Bissing, настоящее имя Петер, нем. Peter; 1871, Екатериненштадт, Российская империя — 30 ноября 1961) — американский скрипач и музыкальный педагог.
Биография
Сын немца-колониста Юстуса Биссинга. В 1875 г. семья Биссингов покинула Поволжье и вместе с двумя другими семьями перебралась в США, где в 1876 г. основала в штате Канзас немецкое поселение, названное Катариненштадт (как и покинутая ими поволжская колония). Здесь маленький Петер начал учиться музыке, играя на четырёхоктавном ручном органе, который сделал его отец. С восьми лет учился игре на скрипке, продолжил музыкальное образование в Чикагском колледже музыки, а затем в Консерватории Канзас-сити (у Франсуа Буше).
С 1880 г. Петер Биссинг, вместе с четырьмя своими братьями, играл в составе духового оркестра, в 1894 г. стал его руководителем. В 1901 г. он основал в городе Хейс собственную музыкальную школу, однако уже в 1903 г. отправился в Прагу, чтобы усовершенствовать исполнительское и педагогическое мастерство под руководством Отакара Шевчика. Вернувшись в США в 1906 г., Биссинг возродил свою музыкальную школу и в этот же период принял псевдоним Петрович Биссинг. В 1914 г. Биссинг перебрался в Чикаго, где некоторое время продолжал преподавать самостоятельно, а с конца 1910-х гг. преподавал в Чикагском колледже музыки; наиболее известный из его учеников — джазовый скрипач Эдди Саут[1]. Выпустил учебное пособие «Разработка скрипичного вибрато» (англ. Cultivation of the Violin Vibrato Tone; 1914).
Помимо исполнительской и педагогической деятельностью, Биссинг занимался конструированием музыкальных инструментов. Изобретённый им в 1909 г. дольсет (англ. dolcette) — инструмент, сочетающий свойства фортепиано и арфы, — был изготовлен в количестве 50 экземпляров братом Биссинга Юстусом Биссингом-младшим (1861—1936) — конструктором и архитектором, автором ряда заметных для региона архитектурных сооружений[2]. Однако предприятие по производству нового инструмента потерпело финансовый крах; уцелело пять инструментов, один из которых был приобретён в 1925 году Канзасским историческим музеем[3].
Напишите отзыв о статье "Биссинг, Петрович"
Примечания
- ↑ Vincent Cotro. Violin and Bowed Strings in Jazz: A French School? // Eurojazzland: Jazz and European Sources, Dynamics, and Contexts / Ed. by Luca Cerchiari, Laurent Cugny, Franz Kerschbaumer. — University Press of New England, 2012. — P. 84. (англ.)
- ↑ [www.elliscountyhistoricalmuseum.org/index.asp?documentid=766 Justus Bissing, Jr. «Renaissance Man»] // Ellis County Historical Society Museum (англ.)
- ↑ [kshs.org/kansapedia/cool-things-dolcette/10192 Cool Things — Dolcette] // Kansas Historical Society (англ.)
Ссылки
- [assets.mediaspanonline.com/prod/3024846/hdn08162009D04.pdf Elisha Beck. Fall fundraiser will tour Rush County sites] // «Hays Daily News», 16.08.2009. (англ.)
Отрывок, характеризующий Биссинг, Петрович
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
