Битва при Кавите

Битва при Кавите
Основной конфликт: Испано-американская война
"Манильская битва". Рисунок из журнала того времени
Дата	1 мая 1898
Место	Филиппины, близ Манилы
Итог	победа США
Противники
США США Испания
Командующие
Джордж Дьюи Патрисио Монтехо-и-Пасарон
Силы сторон
4 больших бронепалубных крейсера 2 канонерских лодки 2 больших безбронных крейсера 2 малых бронепалубных крейсера , 2 малых безбронных крейсера, 1 канонерская лодка
Потери
9 раненых все корабли потоплены 161 убитый

Битва при Кавите (исп. Batalla de Cavite) — морское сражение в ходе испано-американской войны. Состоялось 1 мая 1898 года на Филиппинах у Кавите близ Манилы между американской эскадрой коммодора Джорджа Дьюи и испанской контр-адмирала Патрисио Монтехо. Это сражение известно также в американский историографий по имени Битва в Манильской бухте (англ. Battle of Manila Bay)

Состояние американской эскадры

США рассматривали действия против Филиппин как второстепенное направление по сравнению с главной задачей по захвату испанских владений в Вест-Индии. Единственный имевшийся у американцев на Тихом океане броненосец «Орегон» перед войной был направлен в Атлантику. Тем не менее, на Дальнем Востоке находились американские корабли крейсерской Азиатской эскадры, существенно превосходившие по мощи испанскую эскадру, базировавшуюся в Маниле. В апреле 1898 г. в Гонконге под командованием коммодора Дж. Дьюи собрались четыре бронепалубных крейсера (водоизмещение от 3 до 6 тыс. тонн), две мореходных канонерские лодки крейсерского типа и три вспомогательных судна.

Американские корабли имели высокую скорость, сильную артиллерию, но слабую броневую защиту, поскольку предназначались, прежде всего, для подрыва вражеской морской торговли. Большая удаленность американцев от собственных баз на тихоокеанском побережье США создавала им трудности в обслуживании и снабжении боеприпасами (на кораблях был неполный запас снарядов). Также, в случае получения судами серьёзных повреждений, у них могли возникнуть серьёзные проблемы с ремонтом. В связи с этим нападение одними крейсерами на вражеский флот, находящийся в защищенной гавани, вначале представлялось крайне рискованным делом. Тем не менее, Дьюи, имевший сведения о состоянии испанских сил на Филиппинах, был готов выполнить приказ о немедленной атаке Манилы.

24 апреля 1898 г. в Гонконг пришли сообщения о начале войны между США и Испанией. Британские власти потребовали от американской эскадры покинуть нейтральный порт. Дьюи перешел в близлежащую бухту Мирс, где проводилась заключительная подготовка к сражению, догружался уголь и боеприпасы, доставленные буквально накануне объявления войны. 25 апреля эскадра вышла к Филиппинам, во время пути проводились учения и тренировки личного состава.

Состояние испанских морских сил на Филиппинах

Формально испанцы располагали на Филиппинах 12 военными кораблями, значительную часть которых составляли небоеспособные суда. На деле контр-адмирал Монтехо мог использовать в бою лишь 6 крейсеров и 1 канонерскую лодку. Два испанских корабля с водоизмещением в 3 тыс. тонн считались «крейсерами 1-го ранга», четыре остальных (1000—1100 т.) — «крейсерами 2-го ранга». Фактически эти «крейсера» являлись обычными канонерками.. Общее водоизмещение испанской флотилии на Филиппинах составляло 11,7 тыс. т., корабельная артиллерия насчитывала 31 орудие среднего калибра (не более 160-мм) против 19,1 тыс. т. общего водоизмещения и 53 орудий крупного и среднего калибра (в том числе 11 орудий калибром 203-мм) американской эскадры.

Подготовка испанцев к сражению заключалась, прежде всего, в усилении береговой обороны, для чего снимались орудия с небоеспособных кораблей. Так из пяти канонерок вооружение сохранил лишь «Маркиз дель Дуэро». Была снята и часть артиллерии с кораблей, оставшихся в строю. Этими орудиями были вооружены спешно построенные земляные укрепления на островах у входа в Манильскую бухту. Всего у испанцев на батареях было 43 орудия (в большинстве — устаревших), которые были рассредоточены по обширному побережью Манильской бухты. Готовилось затопление на фарватерах старых судов и установка минных заграждений. Было решено соорудить укрепления и в бухте Субик, куда первоначально предполагалось перебазировать эскадру.

25 апреля, сразу после получения известий о начале войны, контр-адмирал Монтехо перешел с эскадрой из Манилы в бухту Субик, но обнаружил, что начатое там строительство батарей далеко от завершения. Испанский адмирал принял решение вернуться в Манильскую бухту и 28 апреля покинул Субик. Во время похода вышла из строя машина старого деревянного крейсера «Кастилия», который должен был идти на буксире.

Наиболее сильные береговые батареи испанцев защищали Манилу. Там, в частности, было 4 мощных крупповских орудия калибром 240-мм, более дальнобойные, чем 203-мм орудия американцев. Однако адмирал Монтехо, чтобы не подвергать Манилу опасности обстрела, отвел свои корабли к арсеналу Кавите, который защищали только три 120-мм и два 150-мм орудия старого типа. У бухты было выставлено и минное заграждение. Уход от Манилы объяснялся и тем, что у Кавиты в случае повреждения в бою корабли затонули бы на мелком месте, и их экипажи имели бы лучшую возможность для спасения. Таким образом, адмирал Монтехо с самого начала считал свою эскадру обреченной и думал только о мерах по уменьшению потерь. Испанские корабли подготовили к бою. Их выкрасили в маскирующий серый цвет, сняли с мачт рангоут и разложили на палубах брустверы из мешков с песком для защиты от осколков снарядов.

Прорыв в Манильскую бухту

30 апреля американская эскадра подошла ко входу в Манильскую бухту. Крейсер «Бостон» и канонерку «Конкорд» были отправлены для разведки бухты Субиг. Не обнаружив там испанцев, Дьюи провел вечером совещание, на котором было решено той же ночью под прикрытием темноты идти в Манильскую бухту, выбрав для прорыва не используемый обычно северный проход, а более сложный для судоходства южный проход Бака Гранде между островами Эль-Фрайле и Кабальо.

Дьюи, несмотря на опасность мин, возглавил эскадру на своем флагманском крейсере «Олимпия» Когда на совещании ему предложили пустить вперед транспорт, американский командующий ответил: «Есть там мины или нет, — но я поведу эскадру сам». Командиры кораблей получили короткую инструкцию: «Следуйте в кильватере флагмана и повторяйте все его маневры». В 21:45 на американской эскадре была сыграна боевая тревога и погашены бортовые огни, кроме одного фонаря за кормой, чтобы держать строй в колонне.

Вслед за «Олимпией» корабли 8-узловым ходом двинулись по проливу в Манильскую бухту. В 00:15 с береговой батареи на Эль-Фрайле, наконец, заметили американскую эскадру и сделали несколько выстрелов по идущим в конце «Конкорду» и «Бостону», но не добились попаданий. Вести прицельный огонь было невозможно из-за отсутствия у испанцев прожекторов. Американцы также ответили несколькими пущенными в сторону берега снарядами, после чего испанская батарея замолчала.

Пройдя пролив, американцы снизили ход до самого малого, медленно двигаясь по обширной бухте. Возможно, Дьюи не рискнул приближаться в предутренних сумерках к берегу, так как опасался атаки испанских минных катеров, слухи о которых дошли до американцев. В 02:00 Монтехо, получив сообщения с Эль-Фрайле, поднял свою эскадру по тревоге. Шесть крейсеров и канонерка стояли на якорях восточней мыса Сангли у входа в бухту Канакао. Из семи кораблей эскадры Монтехо два — «Кастилия» и «Дон Антонио де Улоа» — по причине неисправных машин могли использоваться только как плавучие батареи.

На рассвете американцы вышли к Маниле, но испанских военных судов там не оказалось. Эскадра взяла курс на юг и около 5 утра обнаружила противника у Кавите. Три американских вспомогательных судна получили приказ выйти из линии и отойти на время боя в дальнюю часть бухты. Боевые корабли, выстроившись в кильватерную колонну, двинулись в сторону мыса Сангли, к стоявшей там испанской эскадре.

Первый этап сражения

Испанцы первыми открыли огонь с кораблей и берега, когда американцы были от них на дистанции 30 кабельтовых (5,5 км), но не добились попаданий, так как снаряды падали с недолетами. Однако потом вблизи идущей в голове американской колонны «Олимпии» произошло два сильных взрыва. По одной версии это были близкие разрывы долетевших всё же снарядов, по другой — подводные мины, которые испанцы установили на слишком большой глубине либо подорвали преждевременно. Американцы пока не открывали огня по испанским кораблям. Дьюи только отдал приказ сократить интервалы в колонне. Американская эскадра двигалась со скоростью 6 узлов, дистанция между кораблями в колонне была 200 ярдов (183 м).

В 05:40 Дьюи скомандовал поворот на северо-запад, чтобы все его корабли могли вести огонь левым бортом, и отдал ставший знаменитый приказ командиру «Олимпии» Чарльзу Гридли: «Когда будете готовы, Гридли, можете открывать огонь». Выстрел 203-мм орудия носовой башни «Олимпии» стал сигналом начала стрельбы для всех американских кораблей. В тот момент испанцы были от них на расстоянии 20 кабельтовых (3,7 км). Пройдя две мили параллельно линии испанской эскадры, американцы совершили разворот на юго-восток, чтобы вести теперь огонь правым бортом. Всего Дьюи совершил пять подобных галсов, постепенно приблизившись к испанским кораблям до дистанции в 10 кабельтовых (1,8 км). Свидетель битвы вспоминал, что американские крейсеры «двигались медленно и четко, почти не ломая строй», их действия напоминали «тщательно отрепетированный спектакль». Первыми американцы уничтожили два испанских баркаса, принятые ими за минные катера.

Главную роль в сражении сыграли два сильнейших американских крейсера — флагманская «Олимпия» ((водоизмещение 5,8 тыс. тонн, скорость 21 узел, четыре 203-мм орудия в двух башнях, десять 127-мм орудий) и идущий за ней «Балтимор» (4600 т., 20 узлов, четыре 203-мм и шесть 152-мм орудий). Они шли первыми в колонне, ведя непрерывный огонь по противнику. Первоначально американцы стреляли недостаточно метко, однако количество выпущенных ими снарядов было столь велико, что испанцы получали всё новые попадания, которые причиняли им серьёзные повреждения и вызывали многочисленные пожары. По мере сближения с противником эффективность обстрела возрастала.

Из испанских кораблей наиболее активно вели ответный огонь ближайший к американцам крейсер «Дон Хуан де Аустрия» (1130 т., четыре 120-мм орудия) и флагман адмирала Монтехо крейсер «Рейна Кристина». (3500 т., 16 узлов, шесть 160-мм орудий). Американцы сосредоточили огонь на «Дон Хуане» и вскоре заставили его выйти из боя, отступив вглубь бухты. Затем под обстрел попала «Рейна Кристина» и второй большой корабль испанцев — «Кастилия» (3200 т., из четырёх 150-мм и двух 120-мм орудий часть была уже снята). На деревянной «Кастилии» вспыхнул пожар, из-за перебитой якорной цепи её развернуло к противнику бортом, где уже были сняты орудия. Потеряв возможность вести дальше бой, экипаж «Кастилии» перешел на подошедший «Дон Хуан де Аустрия», также серьёзно пострадавший от обстрела. Тяжелые повреждения получил и однотипный с «Дон Хуаном» крейсер «Дон Антонио де Улоа».

В 07:00 крейсер «Рейна Кристина» по приказу адмирала Монтехо двинулся навстречу американской эскадрой. На приближающийся испанский крейсер обрушился общий огонь «Олимпии», «Балтимора» и идущего за ними «Рейли». За короткое время безбронный испанский корабль получил множество попаданий. На «Рейне Кристине» американские снаряды снесли рубку и капитанский мостик, заднюю дымовую трубу и все три мачты, были пробиты котлы, выведено из строя рулевое управление, в корпусе зияли огромные пробоины, корабль охватил пожар, угрожавший взрывом боевого погреба, который пришлось затопить. Из-за разрывов снарядов была выбита практически вся орудийная прислуга, а прямое попадание в кают-компанию уничтожило переполненный лазарет. Один из снарядов сбил с клотика испанский флаг, который, однако, был немедленно поднят вновь на обломке мачты.

Адмирал Монтехо приказал повернуть свой разбитый корабль к берегу. Американцы не прекращали обстреливать тонущую «Рейну Кристину», к которой подошли для оказания помощи «Исла де Куба», «Исла де Лусон» и «Маркиз дель Дуэро», также получившие повреждения. В 07:30, практически сразу после расстрела «Рейны Кристины», Дьюи дал своей эскадре приказ о выходе из боя. Это было объявлено под предлогом того, чтобы дать командам возможность позавтракать. На самом деле Дьюи получил от капитана Гридли неожиданный доклад об исчерпании боезапаса. Поэтому американский командующий решил прервать сражение и уточнить ситуацию. К неудовольствию охваченных горячкой боя команд (матросы кричали: «Ради бога, не останавливайте нас! К чертям завтрак!») американские корабли прекратили обстрел и отошли от берега. В сражении наступил перерыв.

Второй этап сражения

Испанская эскадра после двухчасового боя потеряла «Рейну Кристину» и «Кастилию». Оставленные командами, они затонули на мелководье, но верхняя часть корпусов осталась на поверхности. Из других кораблей наиболее тяжело пострадал «Антонио де Улоа», стоявший, полузатонув, у берега с разобранной машиной и снятой артиллерией обращенного к берегу борта. Тем не менее, часть команды оставалась на корабле и готовилась продолжать бой. У канонерки «Маркиз дель Дуэрро» были сбиты два орудия и повреждена машина, однако судно сохранило ход. Мало пострадали однотипные крейсеры «Исла де Куба» и «Исла де Лусон» — единственные из испанских кораблей, имевшие защиту в виде броневой палубы. Адмирал Монтехо, поднявший флаг на «Исла де Куба», вместе с «Лусоном», «Хуаном де Аустия», и «Маркизом дель Дуэрро» отошел в расположенную южнее Кавиты бухту Бакур, где уже стояли разоруженные крейсер «Веласко» и четыре канонерки, а также два транспорта.

Адмирал Дьюи в это время принимал сведения со своих кораблей. Информация об исчерпании боезапаса оказалась ошибочной. За время боя американцами не было получено ни одного серьёзного повреждения. Дьюи принял решение довершить до конца уничтожение испанских военно-морских сил на Филиппинах. В 10:45 американская эскадра получила приказ вновь идти к Кавите. Крейсеры подошли к бухте Канакао, причем небольшой и быстроходный «Рейли» должен был зайти в саму бухту. Канонерки отделились от эскадры и направились на юг для проведения разведки.

В 11:16 сражение возобновилось. «Олимпия», «Бостон» и шедший от них отдельно «Рейли» открыли огонь по «Антонио де Улоа» — единственному из испанских кораблей, с которого по американцам было сделано несколько выстрелов. Вскоре «Антонио» был окончательно добит и покинут командой. Обстрелу подверглись также возвышавшие над поверхностью воды остовы «Кастилии» и «Рейны Кристины».

Крейсер «Балтимор», посланный перехватить показавшееся торговое судно, попал под обстрел двух 150-мм испанских орудий из форта на мысе Сангли. Испанцам удалось добиться единственного попадания в американский корабль. На «Балтиморе» было сбито одно 6-дюймовое орудие и ранено 9 человек. Крейсер открыл ответный огонь по форту. Вскоре к «Балтимору» присоединились и «Олимпия» с «Бостоном». Американцы обнаружили, что испанские береговые орудия не имели достаточного угла снижения и не могли обстреливать корабли на близкой дистанции. Воспользовавшись этим, американцы подошли к берегу на 5 кабельтовых и, находясь в «мертвой зоне», могли безнаказанно расстреливать укрепления испанцев.

Канонерка «Конкорд» в это время перехватила к юго-востоку от Кавиты испанский почтовый пароход. Канонерка «Петрел», обнаружив к югу от арсенала Кавите весь оставшийся испанский флот, открыла огонь. Адмирал Монтехо сразу отдал приказ своим командам покинуть суда, открыв кингстоны. Между тем у Монтехо всё ещё было два практически неповрежденных малых бронепалубных крейсера британской постройки — «Исла де Куба» и «Исла де Лусон» (по 1000 тонн, 16 узлов, четыре 120-мм орудия), которые вполне могли бы дать бой «Петрелу» (860 т., 12 узлов, четыре 152-мм орудия). Тем не менее, «Исла де Куба» и «Исла де Лусон» самозатопились у берега, очевидно, опасаясь появления вслед за канонеркой всей американской эскадры. С «Петрела» на брошенные испанцами крейсеры были посланы матросы, которые подожгли верхние надстройки этих кораблей. В 12:30 Дьюи приказал прекратить огонь и передал испанскому коменданту Кавите ультиматум о сдаче, угрожая бомбардировкой уже самого города. Над фортом мыса Сангли был поднят белый флаг.

Итоги сражения

Испанская эскадра на Филиппинах была полностью уничтожена. Потери в личном составе составили 161 человек убитый и 210 раненых. Основные жертвы пришлись на «Рейну Кристину». На флагманском крейсере адмирала Монтехо погибло 130 матросов и офицеров, в том числе — командир корабля Луис Кадарсо, последним уходивший с крейсера и убитый уже в шлюпке. 23 человека погибло на «Кастилии», и 8 — на всех остальных кораблях. Всего американцы добились 145 попаданий в испанские суда, из которых примерно по 40 пришлось в «Рейну Кристину» и «Кастилию», 33 — «Антонио де Улоа», 13 — в «Хуана де Аустриа», 10 — в «Маркиза де Дуэрро». Менее других пострадали «Исла де Куба» и «Исла де Лусон», пораженные соответственно 5 и 3 раза. Такое количество попаданий при выпущенных американцами в ходе сражения 5900 снарядов говорит о недостаточной меткости их стрельбы. Сами американские корабли получили от испанцев 19 попаданий, из которых одно единственное (в «Балтимор») было достаточно серьёзным. Людские потери ограничивались 9 ранеными. В ходе боя умер от теплового удара инженер-механик одного из сопровождавшего эскадру Дьюи транспорта, но его смерть нельзя отнести к боевым потерям.

2 мая американцы заняли Кавите, ставшую их базой на Филиппинах. 3 мая они высадились и на острове Коррихидор, оставленный испанцами без боя, и уничтожили находившиеся там береговые батареи, которые держали под контролем выход из Манильской бухты. Однако американская эскадра не могла без помощи крупного десантного корпуса овладеть самой Манилой. Столица Филиппин оставалась в руках у испанцев до самого конца войны. Таким образом, чисто военное значение битвы у Кавите было сравнительно небольшим. Уничтожив эскадру Монтехо, Дьюи несколько ослабил оборону Манилы, лишив её морских орудий, и ликвидировал угрозу, которую испанские корабли могли теоретически представлять для транспортов с американскими войсками, направленными позже на Филиппины.

Гораздо большим было психологическое значение битвы в Манильской бухте. Блестящая победа всего лишь через неделю после объявления войны воодушевила американское общество, придала уверенность в быстром успехе всей военной кампании. Американский флот впервые разгромил в эскадренном сражении флот одной из европейских держав и вошел в число ведущих военных флотов мира. Битва при Кавите сделала Дж. Дьюи, сразу произведенного в контр-адмиралы, а потом — в адмиралы флота, национальным героем США. Во время его торжественной встречи в Нью-Йорке после окончания войны на фейерверки было потрачено больше пороха, чем американцы израсходовали при Кавите. Флагман Дьюи крейсер «Олимпия» позднее стал музейным кораблем.

Литература

• [militera.lib.ru/h/stenzel/2_21.html Штенцель А. История войн на море Глава VIII. Испано-американская война 1898 г. ]
• [alexdrozd.narod.ru/spamwar.htm «Морской атлас». Т. III, военно-исторический, часть первая, описания к картам., 1959. Испано-американская война 1898 г. ]
• [navycollection.narod.ru/ships/Spain/Cruisers/Reina_Cristina/history.html Митюков Н. В. Испанские крейсера 1-го ранга типа «Reina Cristina»]
• [www.spanamwar.com/mbay.htm The Battle of Manila Bay (Cavite)]
• [www.revistanaval.com/armada/batallas/cavite.htm Batalla de Cavite (1 de mayo de 1898): El sol del Imperio comienza a ponerse (por Alejandro Anca Alamillo, Investigador Naval)]

Отрывок, характеризующий Битва при Кавите

– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.