Битва в Сент-Антуанском предместье

Битва в Сент-Антуанском предместье
Основной конфликт: Фронда Франко-испанская война (1635—1659)
Бой у Сент-Антуанских ворот. Картина неизвестного современника
Дата	2 июля 1652
Место	Сент-Антуанское предместье (Париж)
Итог	Победа королевских войск
Противники
Королевство Франция Королевство Франция Фронда
Командующие
маршал Тюренн принц Конде
Силы сторон
12 000 5 000
Потери
тяжелые тяжелые

Битва, или бой в Сент-Антуанском предместье (фр. bataille ou combat du faubourg Saint-Antoine) — сражение у Сент-Антуанских ворот Парижа 2 июля 1652 между королевскими войсками маршала Тюренна и армией Фронды во главе с принцем Конде.

Кампания 1652 года во Франции

В ходе кампании 1652 года, известной, как «Шестимесячная война» (апрель-октябрь), Тюренну удалось спасти королевскую армию от полного разгрома, отбросив кавалерию Конде в Жьенском сражении. Планы испанцев по окружению Парижа сорвались, поскольку маршал Окенкур привел в порядок свои разбитые части и перекрыл дорогу со стороны Орлеана, из которого в направлении столицы выступили испанские войска, союзники Фронды. Столкнувшись с препятствием, в Орлеан испанцы вернуться не могли, так как город перешел на сторону короля.

Конде рассчитывал овладеть Парижем, предприняв стремительный бросок от берега Луары, но Тюренн немедленно устремился за ним следом, и в результате армия принцев оказалась под угрозой удара с двух сторон. Опасаясь быть уничтоженным Тюренном и Окенкуром, Конде укрылся в Этампе, надеясь дождаться подхода из Фландрии испанской армии эрцгерцога Леопольда. В случае осады испанцами Парижа принц собирался оттянуть на себя часть королевских войск.

Тюренн обложил Этамп, но сил для ведения осады было недостаточно, и маршал предполагал либо одолеть противника с помощью голодной блокады, либо заставить Конде выйти из города и принять бой. Его планам помешало вторжение во Францию герцога Карла IV Лотарингского с 10-тыс. войском. Герцог, владения которого были оккупированы французами, находился на положении кондотьера, которому принцы заплатили за помощь. Он заверял Мазарини, что не собирается помогать Фронде, но продвигался к Парижу, требуя снятия осады Этампа.

В случае соединения герцога Лотарингского и Конде Париж был бы для сторонников короля потерян, и, по словам Тюренна, ему оставалось бы только эскортировать двор в Лион. Наступил критический момент кампании, когда её исход решал выигрыш двух-трех часов. Тюренн снял осаду Этампа и быстрым маршем двинулся через Корбей на Вильнёв-Сен-Жорж, где занял позицию Карл Лотарингский.

Конде также выступил из Этампа на Вильнёв, но Тюренн сумел его опередить, пройдя форсированным ночным маршем по правому берегу Сены, захватив мост, который лотарингцы навели для соединения с Конде, и заняв позицию перед лагерем герцога, которому предложил убраться из Франции. В расположение лотарингцев прибыл английский король, установивший связь со своим братом герцогом Йоркским, сопровождавшим Тюренна. Мазарини предлагал Карлу крупную сумму за то, чтобы тот оставил сторону принцев.

По словам Тюренна, герцог Лотарингский занимал неплохую позицию, поскольку доступ к его лагерю был только по береговой равнине Сены, между лесом справа и рекой слева, и фронт был прикрыт шестью редутами. Проход был настолько узким, что герцог кроме трех линий кавалерии, имел ещё тысячу всадников в резерве. Пехота лотарингцев занимала редуты, а 500 мушкетеров располагались в лесу. Королевская армия имела 15 более сильных эскадронов, и на 1500 пехотинцев больше, тем не менее, позиция герцога была удобной для обороны, если бы Карл не опасался одновременной атаки с фронта, через лес и по мосту Вильнёв-Сен-Жоржа. Подписав соглашение с Тюренном, Карл Лотарингский покинул пределы Франции.

Маневры под Парижем

Этампская армия показалась на другом берегу Сены, когда Тюренн уже занял лотарингский лагерь. Конде развернулся, и через Бри двинулся на Париж, 17 июня прибыл в Бур-ла-Рен, и встал лагерем между Сен-Клу и Сюреном. Парижане оказались впустить его в город, где продолжались беспорядки и кровавые стычки фрондеров с лоялистами. Контролируя переправу в Сен-Клу, принц мог уйти от преследования по любому берегу Сены.

Королевская армия провела два дня в Вильнёве, после чего двинулась в Ланьи, где перешла реку и расположилась у Доммартена, чтобы воспрепятствовать предполагаемому продвижению испанского корпуса из Фландрии к Парижу долиной Уазы.

20 июня Конде направил 800 кавалеристов занять Пуасси, чтобы облегчить соединение с испанцами. 27 июня двор покинул Мелён и перебрался через Ланьи в Сен-Дени, куда маршал Ла-Ферте привел три тыс. человек и корабли из Понтуаза для наведения моста у Эпине, через остров Сен-Дени. Конде с несколькими эскадронами и двумя-тремя сотнями мушкетеров безуспешно пытался помешать сооружению переправы. Перейдя с частью войск на правый берег Сены, Ла-Ферте создал угрозу окружения армии принца, и Конде был вынужден ночью скрытно перейти реку и отступить на восток за Шарантон, чтобы снова прикрыться водной преградой на выступе, образованном слиянием Сены и Марны.

Итак, Принц двинул свои войска с наступлением темноты 1 июля 1652 г., чтобы прибыть в Шарантон прежде, чем туда могли бы войти войска короля. Силы Принца проследовали по Кур-Ла-Рен-Мер и вдоль внешних укреплений Парижа от ворот Сент-Оноре до ворот Сент-Антуан, чтобы оттуда направиться по шарантонской дороге. Он не захотел обратиться за разрешением на пропуск их через город, опасаясь, что ему не удастся его получить и что отказ, при сложившихся обстоятельствах, может быть сочтен признаком дурного состояния его дел; опасался он и того, как бы его войска, если бы такое разрешение все же было получено, не разбрелись по всему городу, и что, в случае нужды, он не сможет заставить их из него выйти.

— Ларошфуко. Мемуары, с. 137

Быстро пройдя Булонский лес, армия вышла к воротам Сент-Оноре, а затем шла в обход города до ворот Сен-Дени. В авангарде двигался граф де Таванн, в центре герцог Немурский, а в арьергарде шел принц.

Получив из Парижа известия, что армия принцев обходит город за Монмартром, двигаясь между ним и предместьем Сен-Мартен, Мазарини приказал Тюренну выступать. Тот направил приказ Ла-Ферте подвезти артиллерию, но маршал мог подойти только через пять-шесть часов. Тюренн, не дожидаясь его, развернул войска в боевой порядок на равнине между Сен-Дени и Парижем, выдвинув вперед несколько эскадронов, которые сбили арьергард Конде с высот Сен-Дени.

Конде больше не надеялся уйти от преследования, и решил обороняться в Сент-Антуанском предместье, воспользовавшись баррикадами, сооруженными горожанами на случай отражения лотарингской атаки. Авангард принца уже продвинулся к Шарантону, но по тревоге прекратил марш и занял оборонительную позицию, соединившись с арьергардными частями.

Сражение

Тюренну для штурма требовалась артиллерия, но под давлением влиятельных придворных он был вынужден наступать имеющимися силами. Сент-Антуанское предместье было разделено тремя главными улицами, расходившимися в виде птичьей лапки: Шарантонской, Сент-Антуанской и Шароннской. Сходились эти улицы на большой площади перед самыми воротами столицы, где находилась крепость Бастилия с мощной артиллерией. В самом предместье радиальные улицы соединялись несколькими параллельными коммуникациями.

Конде разместил отряды в крупных зданиях и за несколькими линиями баррикад. Герцог Немурский оборонял Шарантонскую улицу, де Валлон главную, а де Таванн Шароннскую. Сам Конде с Ларошфуко и отборным отрядом находился в резерве.

Первый штурм

В семь часов утра 2 июля сражение началось. Король и двор заняли наблюдательную позицию на Шароннском холме. Тюренн наступал в центре, по левой улице шел маркиз де Навай, по правой маркиз де Сен-Мегрен, подполковник жандармов и шеволежеров королевы. Вместе с ним шли маркиз Рамбуйе и 17-летний Паоло Манчини, любимый племянник кардинала и надежда семьи.

Стремительной атакой Сен-Мегрен прорвал баррикады Таванна, но мушкетеры, засевшие в домах, остановили наступление противника частым огнём. На узких средневековых улицах балконы домов с обеих сторон почти сходились друг с другом, что позволяло вести огонь с удобных позиций, а атакующим приходилось очищать от противника здания этаж за этажом, что придало сражению чрезвычайно упорный характер.

Нетерпеливый Сен-Мегрен предпринял атаку кавалерией, прорвавшись со своими жандармами и шеволежерами до самых городских ворот, где стоял резерв Конде, Ворвавшись на площадь, конница была встречена залпами, Сен-Мегрен, Рамбуйе и Манчини смертельно ранены, а их люди в беспорядке бросились назад, смяв свою же пехоту, чем воспользовались недобитые солдаты Конде, возобновившие обстрел из окон домов. В полном расстройстве и с большими потерями королевские части были отброшены назад за баррикады.

На левом участке маркиз де Навай повторил ошибку Сен-Мегрена, Начав атаку с 1600 пехотинцами при поддержке кавалерии, он быстро преодолел баррикаду, после чего пехота овладела одним из домов, фланкировавших улицу. Затем Навай направил полк дю Плесси-Пралена в обход садовой стены дома, чтобы овладеть соседним зданием и выйти на улицу с другой стороны, нанеся удар с тыла по противнику. Конде с резервом пришел на помощь своим людям, отбросил Навая вдоль набережной к баррикадам, но стрелки, размещенные в зданиях, расстроили его порядки огнём, и королевские части провели контратаку, оттеснив принца назад к площади.

Не дожидаясь, пока подтянется пехота, Навай бросил вперед кавалерию, но она была остановлена плотным огнём, врезалась в пехотные порядки, и в результате войска откатились назад, едва удержавшись на первой линии баррикад, благодаря подходу вспомогательного полка Тюренна.

Сам маршал наступал в центре и достиг баррикады перед Сент-Антуанским аббатством. После жестокого боя он прорвал эту линию обороны, а командовавшие там Валлон и Кленшан были ранены и вышли из боя. Конде приказал Таванну вернуть позицию, но Тюренн после упорного боя отбросил его части. Конде стянул все силы, заняв стрелками позиции у дворцовых оград и решеток домов. Командующие с пистолетами в руках сами вели своих людей в атаки и контратаки. В ходе ожесточенного боя Тюренну удалось потеснить принца, но последним усилием Конде смог вернуть позицию и вторично отбросить королевские войска за баррикады.

Второй штурм

Наступил полдень, стороны понесли крупные потери, из строя выбыла половина личного состава, но к королевским войскам подошли подкрепления и долгожданная артиллерия. Немного отдохнув и перегруппировавшись, маршал снова повел людей в атаку, после чего в предместье развернулось сражение, ещё более яростное, чем прежде. Конде лично возглавил оборону на Сент-Антуанской баррикаде. Тюренн усилил левый фланг несколькими полками, приказав Наваю отбросить герцога Немурского на Шарантонской улице, а затем повернуть в поперечный проход и выйти принцу в тыл.

Немур начал отступать под натиском превосходящих сил, тогда Конде направил ему на помощь резерв Ларошфуко, что позволило остановить противника и контратаковать. Герцог де Бофор вышел из Парижа с отрядом ополчения и присоединился к Ларошфуко и Немуру, но маркиз де Навай занял упорную оборону, встретив фрондеров мушкетным огнём из окон, и нанеся им значительные потери, в результате чего солдаты отказались двигаться дальше.

Отборный отряд знати спешился и несколько раз с большими потерями атаковал баррикаду Навая. Под пулями полегли принц Тарентский, господа де Монморанси, Фламарен, Экар, Кастр, Гито, Ларош-Жиффар, Боссю, Ламот-Гийон, Берсенн и многие другие. Ларошфуко, Бофор, Немур и юный принц де Марсийяк с остатком людей прорвались к самой баррикаде, когда принц, бросивший оборону у Сент-Антуанского монастыря, наконец, пришел к ним на помощь. К этому времени в Немура попало 13 пуль, Ларошфуко лежал без сознания с пробитой головой, на руках своего сына, и один Бофор продолжал отчаянно сражаться. Конде прикрыл отход сильно поредевших частей к Сент-Антуанским воротам.

Расположив орудия маршала Ла-Ферте на трех улицах, Тюренн в упор расстреливал выбитого из домов противника, отогнав остатки армии Конде к площади перед воротами, где они, сбившись в кучу, ожидали неминуемой смерти. От гибели принца спасло вмешательство Великой Мадемуазели, сторонники которой взяли под контроль Бастилию, обрушив на королевские войска огонь крепостной артиллерии, и позволив принцу укрыться в городе.

Между тем грохот пушек Бастилии породил в уме кардинала Мазарини два весьма различных предположения, ибо сначала он решил, что Париж выступил против Принца и что теперь он восторжествует и над этим городом и над своим врагом, но, обнаружив, что, напротив, стреляют по королевским войскам, направил маршалам Франции приказы отвести армию и вернуться в Сен-Дени. Этот день может быть сочтен одним из славнейших во всей жизни Принца. Никогда победа не зависела в большей мере от его личной доблести и образа действий. Можно сказать, что никогда столь знатные лица не вели в бой столь малочисленные войска и что войска никогда не были так верны своему долгу.

— Ларошфуко. Мемуары, с. 140

Окончание кампании

Чрезвычайно жестокое и кровопролитное сражение ничего не решило, поскольку Конде в последний момент чудом удалось ускользнуть. Обосновавшись в Париже, он вместе с принцами и Парламентом попытался создать нечто вроде Временного правительства во главе с Гастоном Орлеанским, претендовавшим на пост главного наместника королевства, а сам намеревался стать при нём «генералиссимусом». 4 июля в Париже состоялось общее собрание, закончившееся очередным побоищем, в котором погибло 300 человек, и пожаром.

Тем временем 20-тыс. испанская армия двинулась из Фландрии на Париж. Наступил второй критический момент кампании, так как у Тюренна не было сил, чтобы остановить это вторжение. Маршалу удалось, путем искусных маневров и действия на вражеских коммуникациях, не допустить соединения сил противников, пока агенты Мазарини вели в столице подрывную работу против Фронды. Тюренн смог удержаться к югу от города в Вильнёве, а в октябре перешел на северо-восток, в Санлис. Тем временем сторонники двора добились успеха в столице, жители которой были недовольны Конде и его испанскими солдатами. В сентябре парижские сторонники мира устроили демонстрацию перед Пале-Роялем, нацепив на шляпы белые ленты, и Конде уже не решился их разогнать.

13 октября принц, лишившийся поддержки населения, покинул город, и отправился во Фландрию, где поступил на испанскую службу, а неделю спустя Людовик XIV с войсками Тюренна торжественно вступил в столицу.

Литература

• Relation véritable de ce qui se passa le mardi 2 juillet au combat donné au faubourg Saint-Antoine entre les troupes du cardinal Mazarin, commandées par les maréchaux de Turenne et de La Ferté, et celles de M. le duc d’Orléans et de M. le Prince. — P.: Nicolas Vivenay, s. d., in-4
• Comte de Sainte-Aulaire L.-C. Histoire de la Fronde. T. III. — P.: Baudouin Frères, 1827.
• Mémoires du Marquis de Chouppes… suivis des Mémoires du duc de Navailles et de La Valette… (1630—1682). — P.: J. Techener, 1861.
• Maréchal de Turenne H. Mémoires du maréchal de Turenne. T. I. — P.: Librairie Benouard, 1909.
• Petitfils J.-Ch. Louis XIV. — P.: Perrin, 2014. — ISBN 978-2262048235.
• Губер П. Мазарини. — М.: КРОН-ПРЕСС, 2000. — ISBN 5-232-01256-8.
• Франсуа VI де Ларошфуко. Мемуары. Максимы. — М.: Наука, 1971.
• Рутченко А., Тубянский М. Тюренн. — М.: Государственное военное издательство наркомата обороны СССР, 1939.

Отрывок, характеризующий Битва в Сент-Антуанском предместье

Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.
Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения, которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили от него. Что вы совершили этим? Peche veniel или peche mortel? [Грех простительный или грех смертный?] Peche veniel, потому что вы без дурного умысла совершили поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое…
– Но я думаю, – сказала вдруг соскучившаяся Элен с своей обворожительной улыбкой, – что я, вступив в истинную религию, не могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.
Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего трудами умственными построенного здания аргументов.
– Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] – сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.


Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.
И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих и боится огорчить того и другого.
По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том, в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака; но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот, очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою глупость и неумение жить в свете.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым голосом сказала ей:
– У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так то делают. – И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату.
На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове заключалась вся соль сказанного.
Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то, что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз, когда ему случалось видеть свою дочь.
– Helene, j'ai un mot a vous dire, – говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. – J'ai eu vent de certains projets relatifs a… Vous savez. Eh bien, ma chere enfant, vous savez que mon c?ur de pere se rejouit do vous savoir… Vous avez tant souffert… Mais, chere enfant… ne consultez que votre c?ur. C'est tout ce que je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое что сказать. Я прослышал о некоторых видах касательно… ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что сердце отца твоего радуется тому, что ты… Ты столько терпела… Но, милое дитя… Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] – И, скрывая всегда одинаковое волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.
Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у блестящих женщин, друзей мужчин, никогда не могущих перейти в роль влюбленных, Билибин однажды в petit comite [маленьком интимном кружке] высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.
– Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин, всегда называла по фамилии), – и она дотронулась своей белой в кольцах рукой до рукава его фрака. – Dites moi comme vous diriez a une s?ur, que dois je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин: скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]
Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах задумался.
– Vous ne me prenez pas en расплох, vous savez, – сказал он. – Comme veritable ami j'ai pense et repense a votre affaire. Voyez vous. Si vous epousez le prince (это был молодой человек), – он загнул палец, – vous perdez pour toujours la chance d'epouser l'autre, et puis vous mecontentez la Cour. (Comme vous savez, il y a une espece de parente.) Mais si vous epousez le vieux comte, vous faites le bonheur de ses derniers jours, et puis comme veuve du grand… le prince ne fait plus de mesalliance en vous epousant, [Вы меня не захватите врасплох, вы знаете. Как истинный друг, я долго обдумывал ваше дело. Вот видите: если выйти за принца, то вы навсегда лишаетесь возможности быть женою другого, и вдобавок двор будет недоволен. (Вы знаете, ведь тут замешано родство.) А если выйти за старого графа, то вы составите счастие последних дней его, и потом… принцу уже не будет унизительно жениться на вдове вельможи.] – и Билибин распустил кожу.
– Voila un veritable ami! – сказала просиявшая Элен, еще раз дотрогиваясь рукой до рукава Билибипа. – Mais c'est que j'aime l'un et l'autre, je ne voudrais pas leur faire de chagrin. Je donnerais ma vie pour leur bonheur a tous deux, [Вот истинный друг! Но ведь я люблю того и другого и не хотела бы огорчать никого. Для счастия обоих я готова бы пожертвовать жизнию.] – сказала она.
Билибин пожал плечами, выражая, что такому горю даже и он пособить уже не может.
«Une maitresse femme! Voila ce qui s'appelle poser carrement la question. Elle voudrait epouser tous les trois a la fois», [«Молодец женщина! Вот что называется твердо поставить вопрос. Она хотела бы быть женою всех троих в одно и то же время».] – подумал Билибин.
– Но скажите, как муж ваш посмотрит на это дело? – сказал он, вследствие твердости своей репутации не боясь уронить себя таким наивным вопросом. – Согласится ли он?
– Ah! Il m'aime tant! – сказала Элен, которой почему то казалось, что Пьер тоже ее любил. – Il fera tout pour moi. [Ах! он меня так любит! Он на все для меня готов.]
Билибин подобрал кожу, чтобы обозначить готовящийся mot.
– Meme le divorce, [Даже и на развод.] – сказал он.
Элен засмеялась.
В числе людей, которые позволяли себе сомневаться в законности предпринимаемого брака, была мать Элен, княгиня Курагина. Она постоянно мучилась завистью к своей дочери, и теперь, когда предмет зависти был самый близкий сердцу княгини, она не могла примириться с этой мыслью. Она советовалась с русским священником о том, в какой мере возможен развод и вступление в брак при живом муже, и священник сказал ей, что это невозможно, и, к радости ее, указал ей на евангельский текст, в котором (священнику казалось) прямо отвергается возможность вступления в брак от живого мужа.
Вооруженная этими аргументами, казавшимися ей неопровержимыми, княгиня рано утром, чтобы застать ее одну, поехала к своей дочери.
Выслушав возражения своей матери, Элен кротко и насмешливо улыбнулась.
– Да ведь прямо сказано: кто женится на разводной жене… – сказала старая княгиня.
– Ah, maman, ne dites pas de betises. Vous ne comprenez rien. Dans ma position j'ai des devoirs, [Ах, маменька, не говорите глупостей. Вы ничего не понимаете. В моем положении есть обязанности.] – заговорилa Элен, переводя разговор на французский с русского языка, на котором ей всегда казалась какая то неясность в ее деле.
– Но, мой друг…
– Ah, maman, comment est ce que vous ne comprenez pas que le Saint Pere, qui a le droit de donner des dispenses… [Ах, маменька, как вы не понимаете, что святой отец, имеющий власть отпущений…]
В это время дама компаньонка, жившая у Элен, вошла к ней доложить, что его высочество в зале и желает ее видеть.
– Non, dites lui que je ne veux pas le voir, que je suis furieuse contre lui, parce qu'il m'a manque parole. [Нет, скажите ему, что я не хочу его видеть, что я взбешена против него, потому что он мне не сдержал слова.]
– Comtesse a tout peche misericorde, [Графиня, милосердие всякому греху.] – сказал, входя, молодой белокурый человек с длинным лицом и носом.
Старая княгиня почтительно встала и присела. Вошедший молодой человек не обратил на нее внимания. Княгиня кивнула головой дочери и поплыла к двери.
«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.