Битва в долине Дюн

Битва в долине Дюн (битва при Валь-эс-Дюн; фр. Bataille du Val-ès-Dunes; 1047) — сражение между нормандскими баронами и войсками короля Франции Генриха I и герцога Нормандии Вильгельма I в 1047 году. Разгром мятежных баронов позволил герцогу Вильгельму утвердиться на нормандском престоле.

Долина Дюн представляет собой равнину в Нормандии на юго-восток от Кана, между деревнями Валмерай, Контевиль и Бургебу.

Вильгельм I (впоследствии король Англии Вильгельм I Завоеватель) формально считался герцогом Нормандии с 1037 года, после того, как его отец, герцог Роберт, умер в Никее. Ему было 8 лет, он был незаконнорожденным и часть баронов, главным образом из Верхней Нормандии не признала его права. В 1037—1047 гг. Нормандия переживала период анархии. В этот период произошло несколько мятежей против герцога. Очередной мятеж был организован Ги де Брийоном, сыном бургундского графа Рено. Он склонил на свою сторону крупных баронов западной Нормандии — Нигеля, виконта Кутанса, и Ральфа Тессона. Юного герцога поддержал французский король Генрих I. В начале 1047 года король ввел войска в Нормандию — через Аржантан до реки Лайзон, где к нему присоединилась двигавшаяся из Руана через долину Ож армия герцога.

О ходе и дате сражения почти ничего не известно. По легендам, герцог Вильгельм вызвал на бой и победил сильнейшего в Нормандии бойца Хардеса. Войска баронов были обращены в бегство, многие погибли при отступлении, затоптанные конями, многие утонули в разлившейся реке Орн.

Ги де Брийон не участвовал в сражении, его замок был осажден позже. Граф сдался на условии сохранения жизни, и его отпустили в Бургундию. С этого момента герцог стал фактическим правителем Нормандии. Осенью в Кане был созван церковный собор, восстановивший в Нормандии Божий мир.

Сражение упоминается в хроника Вильгельма Жюмьежского (История нормандцев. Книга VII.), Вильгельма де Пуатье и в некоторых песнях.

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Битва в долине Дюн

Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.