Битва за Алжир
| Битва за Алжир | |
| La Battaglia di Algeri | |
 | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Продюсер | |
| Автор сценария | |
| В главных ролях | |
| Оператор | |
| Композитор | |
| Кинокомпания |
Igor Film, Casbah Film |
| Длительность |
121 мин |
| Сборы |
823 тыс. $ (в США) |
| Страна | |
| Год | |
| IMDb | |
«Битва за Алжир» (итал. La Battaglia di Algeri) — военная кинодрама итальянского режиссёра Джилло Понтекорво, удостоенная высшей награды Венецианского кинофестиваля — «Золотого льва св. Марка». Выход картины на экраны в 1966 году стал одним из самых громких киноскандалов десятилетия. Широко известна музыка к фильму, которую написал Эннио Морриконе.
Сюжет
В центре фильма — события алжирской борьбы за независимость в промежутке между 1954 и 1960 годах, пропущенные через воспоминания находящегося под арестом главного героя.
Фильм основан на книге мемуаров Саади Ясефа — одного из лидеров Фронта национального освобождения, спродюсировавшего картину и сыгравшего в ней самого себя.[1] Война показана с обеих сторон. Французский Иностранный легион до этого был выведен из Вьетнама, потерпев там поражение, и теперь его бойцам есть что доказывать. Алжирцы добиваются независимости. Столкновение этих сил вызывает взрыв. Французы применяют пытки, алжирцы — взрывают бомбы в магазинах. Война показана как отвратительная вещь, которая пятнает всех, кто в ней участвует.
В ролях
- Жан Мартен — полковник Матьё
- Брахим Хаджадж — Али Ла Пуант (Ali La Pointe)
- Саади Ясеф — Джафар
- Самия Кербаш — одна из девушек
- Уго Палетти — капитан
- Фусия Эль Кадер — Галима
- Мохаммед Бен Кассем — маленький Омар
Значение
Фильм, существующий в 120-, 125- и 135-минутной версиях, стал вершиной кинокарьеры Джилло Понтекорво, разделявшего многие идеалы повстанцев. В художественном отношении «Битва за Алжир» примыкает к итальянской неореалистической традиции. Широкое использование непрофессиональных актёров из Алжира и имитация приёмов кинохроники сообщают картине ощущение стопроцентной подлинности изображаемых событий.
Международный резонанс вокруг «Битвы за Алжир», как считается, подстегнул процесс деколонизации в странах третьего мира. О нём много писали в США — на «Оскар» он выдвигался по трём номинациям. Во Франции фильм был расценен как пропагандистский и запрещён к показу до конца десятилетия.
Реалистическое изображение партизанского движения сделало «Битву за Алжир» любимым фильмом различных радикалов террористического уклона, включая Андреаса Баадера и «чёрных пантер». В начале американского вторжения в Ирак в Пентагоне был организован показ фильма как документа партизанской борьбы в условиях арабского мегаполиса.[2]
Шумиха в прессе вокруг показа в Пентагоне и сопутствующее ей возрождение интереса к творчеству Понтекорво привело к тому, что в 2004 году отреставрированная кинофреска режиссёра вновь вышла на экраны Великобритании, Франции и США. В октябре того же года в рамках проекта The Criterion Collection состоялась презентация DVD c «Битвой за Алжир» и комментариями ведущих режиссёров США (Спайк Ли, Мира Наир, Джулиан Шнабель, Стивен Содерберг, Оливер Стоун) о месте фильма в истории киноискусства.
Награды и номинации
- 1966 — приз «Золотой лев» и приз ФИПРЕССИ Венецианского кинофестиваля
- 1967 — три премии «Серебряная лента» Итальянского национального синдиката киножурналистов: лучший режиссёр (Джилло Понтекорво), лучший продюсер (Антонио Мусу), лучшая чёрно-белая операторская работа (Марчелло Гатти)
- 1967 — номинация на премию «Оскар» за лучший фильм на иностранном языке
- 1969 — две номинации на премию «Оскар»: лучший режиссёр (Джилло Понтекорво), лучший оригинальный сценарий (Джилло Понтекорво, Франко Солинас)
- 1972 — приз ООН (UN Award) в рамках премии BAFTA
Напишите отзыв о статье "Битва за Алжир"
Примечания
Ссылки
Отрывок, характеризующий Битва за Алжир
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
