Битва за Арнем

Битва за Арнем
Основной конфликт: Вторая мировая война
Фотография автодорожного моста Арнем, полученная воздушной разведкой
Дата	17 — 26 сентября 1944 года
Место	Нидерланды, Арнем
Итог	Победа Германии
Противники
Великобритания Великобритания Польша Польша Нидерланды Нидерланды Германия
Командующие
Рой Уркварт Джон Фрост Станислав Сосабовски Вальтер Модель Вильгельм Биттрих
Силы сторон
1-я воздушно-десантная дивизия 1-я парашютная бригада 30-й армейский корпус ВВС Великобритании 1 боевая группа 1 танковая дивизия
Потери
около 1984 убито и 6854 попало в плен около 1300 убито и 2000 ранено

Битва за Арнем (англ. Battle of Arnhem) — битва за город Арнем на востоке Нидерландов в ходе военной операции союзников, проводившейся с 17 сентября по 26 сентября 1944 года во время Второй мировой войны.

После решительных наступательных действий на территории Франции и Бельгии летом 1944 года члены антигитлеровской коалиции были готовы начать боевые действия на территории Нидерландов. Британский фельдмаршал Бернард Монтгомери предлагал начать наступление на севере в долине Нижнего Рейна, позволив Второй британской армии пересечь линию Зигфрида и атаковать Рур. 17 сентября 1944 года союзники начали Голландскую операцию. Воздушно-десантные войска были сброшены в Нидерландах, чтобы занять ключевые мосты и города вдоль линии атаки. Силы 1-й британской воздушно-десантной дивизии при поддержке британского планёрного полка и 1-й польской парашютной бригады были высажены возле Арнема, чтобы захватить мосты через Недеррейн. 30-й британский армейский корпус должен был обеспечить подкрепление десанту в течение двух-трех дней после высадки.

Британские войска высадились на некотором расстоянии от запланированных целей и довольно скоро наткнулись на неожиданное сопротивление. Среди обороняющихся выделялись подразделения 9-й танковой дивизии СС «Хоэнштауфен» и 10-й танковой дивизии СС «Фрундсберг». Лишь небольшая часть десанта смогла добраться до Арнемского автомобильного моста, в то время как основная часть дивизии была задержана ​​на окраине города. 30-й армейский корпус не смог в запланированные сроки выдвинуться на север и обеспечить подкрепление десанту из-за разрушенного моста на его пути. После четырёх дней боёв десантники на мосту были подавлены. Остальные подразделения оказались в ловушке к северу от реки. Туда не могло добраться подошедшее подкрепление поляков и 30-го корпуса, а также снабженческие рейсы королевских ВВС. После девяти дней боёв остатки воздушно-десантных войск были эвакуированы в ходе операции «Берлин».

Ввиду отсутствия безопасных мостов через Недеррейн войска антигитлеровской коалиции не смогли продвинуться дальше, и линия фронта установилась к югу от Арнема. 1-я воздушно-десантная дивизия потеряли почти три четверти своего состава.

Предыстория

К сентябрю 1944 года войска антигитлеровской коалиции победно завершили Фалезскую операцию, имевшую решающее значение для успеха всей Нормандской операции, и преследовали остатки сил Вермахта, разбросанные по северу Франции и Бельгии. Командование союзных войск предполагало продолжить наступление широким фронтом в Германии и Нидерландах, однако, британский фельдмаршал Бернард Монтгомери предложил смелый план выступить на север в направлении голландского Гелдерланда, миновать защитную линию Зигфрида и открыть путь к немецкому промышленному центру в Руре. Изначально предлагалось, что наступление будет осуществлено силами британских и польских подразделений под кодовым названием «Комета». Вскоре план был значительно пересмотрен и расширен, задействовав почти всю 1-ю воздушно-десантную армию союзников и получив кодовое название «Маркет Гарден».

Согласно плану Монтгомери 101-я американская воздушно-десантная дивизия должна была захватить ключевые мосты у голландского города Эйндховен; 82-я воздушно-десантная дивизия США должна была захватить ключевые переправы у Неймегена; и 1-я британская воздушно-десантная дивизия при поддержке планёрного полка и 1-й польской парашютной бригады должна была захватить три моста через Рейн у Арнема. 1-й воздушно-десантной армией руководил американский генерал-лейтенант Льюис Бреретон, однако на время проведения воздушно-десантной операции командование было поручено его заместителю британскому генерал-лейтенанту Фредерику Браунингу. Вторая британская армия, во главе с 30-м армейским корпусом, должна была начать продвижение вслед за десантом, обеспечивая ему подкрепление, и переправиться через Рейн в течение двух дней. В случае успеха операции, открывались двери в Германию, а к концу года могла завершиться и вся война в Европе.

Подготовка

Британский план

Так как 6-я британская воздушно-десантная дивизия восстанавливалась после операции «Тонга» и последующих боевых действий в Нормандии, задача по захвату мостов через Рейн была поставлена 1-й британской воздушно-десантной дивизии под командованием генерал-майора Роя Уркварта. Дивизия состояла из трёх пехотных бригад (две парашютных и одна планерная) при поддержке артиллерийской и противотанковой батарей, а также инженерного, транспортного и медицинского корпусов. Значительная часть дивизии была знакома с британскими воздушно-десантными операциями в Северной Африке и Сицилии, особенно 1-я парашютная бригада и 1-я воздушно-десантная бригада. Теперь подразделениям дивизии впервые предстояло воевать вместе.

Перед предстоящей операцией дивизия была существенно усилена. Под командование Уркварта поступили 1200 солдат британского планёрного полка, что фактически увеличило дивизию на два батальона. Небольшие отряды голландских коммандос и американских связистов вошли в состав дивизии. 1-я польская парашютная бригада также была передана под командование Уркварта для участия в операции по захвату мостов.

Перед дивизией была поставлена задача захватить автомобильный, железнодорожный и понтонные мосты через Рейн у Арнема и удерживать их в течение двух-трёх дней до подхода 30-го британского армейского корпуса. С самого начала Уркварт был серьезно ограничен в выборе методов подготовки и размещении войск для предстоящей битвы. Транспортные подразделения имели ограниченное количество техники, что не позволяло одновременно забросить целую дивизию в нужное место. Кроме того, командир транспортного отряда генерал-майор Уильямс заявил, что в день будет возможно сделать только один вылет. Это означало, что для переброски всех сил потребуется три дня. Ограниченное число территорий, пригодных для посадки планеров, и невозможность подлететь слишком близко к Арнему из-за противовоздушной обороны города вынудили Уркварта планировать зоны выброски (DZ) и зоны посадки (LZ) на расстоянии до 8 миль (13 км) от Арнема на северной стороне реки. В связи с необходимостью защиты мостов, пригородов и зон выброски для последующих снабженческих доставок десантникам предстояло оборонять периметр в 18 миль (29 км), ожидая подкрепления.

Уркварт решил в первый день операции отправить 1-ю парашютную бригаду под командованием Джеральда Латбери и 1-ю воздушно-десантную бригаду под командованием Филиппа Хикса. Бригада Хикса с артиллерией, инженерным и медицинским корпусами должна была приземлиться в зонах посадки «S» и «Z» и обеспечить безопасность остальных посадочных зон. Три батальона парашютной бригады Латбери должны были приземлиться в зоне выброски «X» и тремя отдельными группами захватить мосты. 2-й парашютный батальон под командованием подполковника Джона Фроста должен был проследовать вдоль реки к центру Арнема и захватить автомобильный и железнодорожный мосты, а также понтонный мост между ними. 3-й парашютный батальон подполковника Фитча должен был пройти в Арнем через Остербик, помочь в захвате автомобильного моста и занять позиции на востоке города. 1-й парашютный батальон подполковника Доби должен был проследовать к северу от железнодорожной линии, чтобы занять высоту на севере и северо-западе от Арнема

На следующий день к десантникам должна была присоединиться 4-я парашютная бригада под командованием Джона Хакетта. В сопровождении артиллерии и оставшихся сил 1-й воздушно-десантной бригады, они должны были приземлиться в зоне выброски «Y» и зоне посадки «X». Три батальона Хакетта должны были обеспечить подкрепление на позициях к северу и северо-западу от Арнема. 1-я польская парашютная бригада должна была высадиться на третий день к югу от реки в зоне выброски «К». Вместе с артиллерией, которую должны будут доставить в зону посадки «L» на планёрах, бригада должна была усилить позиции на востоке города. После этого 1-я воздушно-десантная бригада должна была сменить позицию, чтобы прикрыть Остербик с запада, а 1-я парашютная бригада должна была занять оборону на южной стороне. После прибытия и закрепления 30-го британского армейского корпуса на аэродром Дилен должна была высадиться 52-я британская пехотная дивизия для поддержки войск к северу от Рейна. Остальные подразделения должны были следовать за 30-м корпусом. В течение всей операции 38-я и 46-я группы королевских военно-воздушных сил Великобритании должны были осуществлять доставку подкрепления, используя во второй день зону посадки «L», а в последующие зону выброски «V».

Разведка

Из-за плохо организованной разведки союзники не ожидали какого-либо серьёзного сопротивления немцев при проведении операции. По имеющейся информации ожидалось наличие незначительного количества резервных сил. Многие верили в то, что эта операция приведёт к окончанию войны. Некоторые, рассчитывая на некоторое время оккупации Германии, брали с собой предметы для отдыха. Офицер разведки 1-й воздушно-десантной армии Брайан Уркварт получил информацию от 21-й британской группы армий в Бельгии и голландского сопротивления о том, что в окрестности Арнема присутствуют бронетанковые войска противника. Воздушная разведка, отправленная для проверки данных, подтвердила информацию. Генерал-лейтенант Браунинг пренебрёг данными сведениями при подготовке, приказав отправить Уркварта в госпиталь. Главное командование союзных сил было осведомлено о присутствии возле города двух танковых дивизий вермахта, но также предпочло проигнорировать этот факт. Эта информация также была известна из перехваченных и дешифрованных Блетчли-парком особо важных секретных сообщений противника.

Немецкие войска

Во время освобождения Антверпена 4 сентября 11-я британская бронетанковая дивизия нанесла значительный урон немецким силам в Нидерландах. Однако, заминка союзников на голландской границе дала рейху время, чтобы перегруппироваться и реорганизовать войска. Кроме того, это значительно осложнило союзникам все последующие попытки выяснить точное количество противостоящих сил противника.

Незадолго до операции союзников командующий группой армий «B» вермахта генерал-фельдмаршал Вальтер Модель переместил свою штаб-квартиру в Арнем и занялся восстановлением обороны в округе и координацией реорганизации рассеянных подразделений. Таким образом, к началу десантной высадки город уже имел некоторую защиту. К западу от Арнема расположилась боевая группа немецкого генерала Ганса фон Тетау, по численности эквивалентная семи батальонам и состоящая из всевозможных немецких подразделений, таких как пехота, воздушные силы, военно-морской флот, войска СС. В состав группы входил учебный батальон 16-й танково-гренадерской дивизии СС «Рейхсфюрер СС» под командованием штурмбаннфюрера СС Зеппа Крафта, который сыграл решающую роль в начале предстоящей битвы. В самой Арнеме находился городской гарнизон под командованием генерал-майора Фридриха Кассина.

Кроме того, 2-й танковый корпус под командованием обергруппенфюрера СС Вильгельма Биттриха расположился к северу от Арнема для ремонта и реорганизации. Корпус состоял из остатков 9-й танковой дивизии СС «Хоэнштауфен» Вальтера Харцера и 10-й танковой дивизии СС «Фрундсберг» Хайнца Хармеля. Несмотря на значительные повреждения, полученные во время недавнего выхода из окружения, корпус в основном состоял из опытных ветеранов, что означало значительно большую боеспособность, чем могли от него ожидать союзники. К тому же обе дивизии в составе танкового корпуса были специально обучены для ведения противовоздушных операций. В период формирования оба подразделения прошли месячную подготовку, ожидая технику, а также провели последние 15 месяцев, изучая лучшие тактики ведения боя против парашютного десанта, как в классах, так и в полевых учениях. В состав 9-й танковой дивизии входили танково-гренадерская бригада, разведывательный батальон, артиллерийский батальон, две батареи самоходных артиллерийских установок и танковый батальон. Точно неясно, сколько именно человек уцелело после Фалезской операции. Некоторые источники считают, что только в 9-й дивизии было до 6000 человек, другие полагают, что в обоих в общей сложности осталось около 6000-7000 человек.

Помимо этого в Арнеме присутствовали голландские подразделения, союзные немцам. Эти образования были включены в состав немецкой армии и в основном состояли из преступников, уклонистов и членов национал-социалистического движения.

В ходе битвы, всё больше и больше сил рейха вовлекалось в действие. Адольф Гитлер признал, что оборона в Нидерландах должна стать первоочередной задачей, поэтому в течение всего сражения немцы получали подкрепление от военного округа Везеля и вооруженных сил под командованием генерала Фридриха Христиансена. Модель организовал отправку новых подразделений сразу в бой, чтобы избежать заминок с логистикой, а также формировал пулемётные группы и батальоны для уличных боёв. С каждым днём немецкая военная сила росла, в то время как британские подкрепления уменьшались. К 21 сентября, на пятый день битвы за Арнем, численность немецких войск превосходила численность сил союзников в три раза и продолжала расти.

Битва

День 1. 17 сентября

Перед началом высадки десанта тактическая авиация военно-воздушных сил Великобритании вместе с 8-й и 9-й воздушными армиями США провели интенсивную бомбардировку и обстрел местности. Целью были известные зенитные установки и немецкие гарнизоны в окрестности города. Первыми в 12:40 на место прибыли парашютисты, которые должны были разметить посадочные зоны для планёров и парашютистов до прибытия основных сил. Последующая высадка не встретила значительного сопротивления, и к 14:45 собравшиеся батальоны готовы были приступить к выполнению своих задач. 1-я воздушно-десантная бригада под командованием Филиппа Хикса заняла оборонительные позиции вокруг посадочных зон. 1-я парашютная бригада под командованием Джеральда Латбери была готова выдвинуться на восток в сторону мостов. Несмотря на незначительные потери техники в ходе переброски, подразделение было хорошо оснащено и действовало согласно плану.

Немцы не были готовы к высадке десанта и первоначально впали в замешательство. Генерал-фельдмаршал Модель, ошибочно полагавший, что десантники посланы для его захвата, срочно покинул свою штаб-квартиру в Остербике и обосновался на востоке Арнема в Дутинхеме, сразу же взяв ведение битвы под личный контроль. 10-я танковая дивизия СС «Фрундсберг» была отправлена на юг для противостояния американскому десанту в Неймегене и защиты участка между Нижним Рейном и Ваалом. 9-я танковая дивизия СС «Хоэнштауфен» осталась для защиты Арнема. 9-я дивизия к этому моменту уже готовилась вернуться в Германию и Хайнц Хармель находился в Берлине, добиваясь большего подкрепления и усиления. Ему было приказано немедленно вернуться в Арнем, в то время как его подразделение готовилось к бою. Командир артиллерийского полка оберштурмбаннфюрер Людвиг Шпиндлер в сжатые сроки организовал небольшую боевую группу около 120 человек. Он выдвинулся на запад в сторону Остербика и занял оборону, чтобы предотвратить вторжение британцев в центр Арнема. Разведывательному батальону под командованием гауптштурмфюрера Виктора Грабнера было приказано выдвинуться на юг, в сумерках перейдя автомобильный мост. Изначально ни одно немецкое подразделение не имело приказа оборонять мост. Командующий гарнизоном Арнема генерал-майор Фридрих Кассин был убит десантниками 3-го парашютно-десантного батальона по пути в штаб-квартиру, что внесло некоторый беспорядок в руководство защитой города. Только ближе к вечеру батальону 10-й дивизии СС было приказано оборонять мост. На момент высадки только учебный батальон 16-й танково-гренадерской дивизии СС «Рейхсфюрер СС» под командованием штурмбаннфюрера СС Зеппа Крафта оказался организованным подразделением в нужном месте.

Наступление союзников очень скоро было замедлено. Разведка попала в засаду на северном фланге линии обороны Крафта и отступила. 1-й и 3-й парашютные батальоны также столкнулись с обороной Крафта и провели остаток дня в попытках её обойти. 3-й батальон направился на юг и остановился в Остербике на ночь, 1-й батальон направился на север, но встретил группу оберштурмбаннфюрера Шпиндлера и не смог продолжить движение. Тогда Доби отказался от текущего плана и решил помочь Фросту на мосту. Батальон направился на юг в Остербик на ночь.

Только 2-й батальон не встретил серьёзного сопротивления на своём пути. Однако, солдат замедлили приветствия голландских мирных жителей, поэтому до цели они добрались только ближе к вечеру. Железнодорожный мост был взорван немецкими инженерами, как только союзники подошли к нему, а у понтонного моста не хватало центрального участка. Десантники под командованием майора Дигби Татам-Уортера видели подразделение Грабнера, пересекающее мост. Большая часть батальона общей численностью около 740 человек прошла в центр Арнема и в связи с оплошностью в немецкой обороне смогла захватить незащищённый северный конец автомобильного моста. Лейтенант Джон попытался захватить и южную часть моста, но попытка оказалась неудачной. Все последующие попытки с использованием огнемётов только привели к поджиганию свежеокрашенных балок моста. Тем не менее, британцы сумели хорошо укрепиться на занятой позиции и быстро отбили подошедшие для обеспечения обороны моста немецкие войска.

В это время 1-я воздушно-десантная бригада рассредоточилась для обеспечения безопасности посадочных зон. 2-й батальон южно-стаффордширского полка занял Вольфхезе, 1-й батальон пограничного полка для обороны зоны выброски «X» рассредоточился по территории зоны и коммуны Ренкюм, 7-й батальон шотландских пограничников занял оборону в зоне выброски «Y» Здесь они устроили засаду голландскому батальону СС, который направлялся в Арнем из Эде. Артиллерия и штаб дивизии разместились в Вольфхезе и Остербике, где медицинский корпус развернул военный госпиталь.

Наступление союзников сильно осложнялось отсутствием хорошей коммуникации между подразделениями на важных начальных этапах операции. Диапазон работы раций десантников был сильно ограничен лесистой местностью. Поэтому при продвижении вперёд батальоны потеряли связь со штабом дивизии, оставшимся в районе зон высадки.

День 2. 18 сентября

На рассвете следующего дня 9-я танковая дивизия СС «Хоэнштауфен» продолжила обеспечивать немецкую оборону подкреплением. Подразделение Зеппа Крафта ночью отступило назад и присоединилось к обороняющемуся отряду Людвига Шпиндлера, поступив под его командование. Силы Шпиндлера настолько возросли, что он смог разделить их на две боевые группы. Его оборонительная линия теперь блокировала всю западную сторону Арнема. Разрывы в обороне вдоль реки, которыми накануне вечером воспользовался подполковник Джон Фрост со 2-м парашютным батальоном, были полностью ликвидированы.

Ещё до рассвета 1-й и 3-й батальоны покинули Остербик и попробовали обойти обороняющихся немцев с юга, фактически повторив манёвр 2-го батальона, в надежде прорваться вслед за ними к центру Арнема. Наткнувшись на укрепления, в течение нескольких часов десантники пытались прорвать немецкую линию обороны. Однако, постоянно пополняемые войска Шпиндлера выстояли, и к десяти часам утра продвижение британцев было остановлено. Днём последовала более организованная атака союзников, но и она тоже была отбита. Генерал-майор Уркварт попытался отступить к штабу дивизии в Остербике, но был отрезан от него и вместе с двумя офицерами вынужден укрыться в доме голландской семьи. Латбери был ранен, и также вынужден скрываться.

В то же время, на мосту немецкие войска 9-й танковой дивизии СС окружили батальон Фроста, отрезав его от остальной дивизии. Около девяти часов утра разведывательный батальон танковой дивизии направился обратно в Арнем с южного берега реки, заключив, что возле Неймегена его помощь не требуется. Несмотря на известия о британских войсках на мосту, батальон решил прорываться. В результате двухчасовой битвы немцы были отброшены назад с большими потерями: половина бронетехники батальона была уничтожена или выведена из строя, а его командир был убит в бою во время штурма. Немецкие атаки по периметру засевших на мосту продолжались в течение всего дня, но англичане держались.

В отсутствие Уркварта и Латбери командование дивизией взял на себя Филипп Хикс. Он отправил 2-й батальон южно-стаффордширского полка в Арнем, чтобы помочь войскам закрепиться на мосту. Подкрепление выдвинулось утром и во второй половине для соединилось с 1-м парашютным батальоном

С самого утра немецкие войска проверяли 1-ю британскую воздушно-десантную бригаду на прочность. Боевая группа генерала Тетау атаковала граничные позиции союзников. Небольшие столкновения произошли в районе посадочной зоны «X», чего, однако, было недостаточно, чтобы серьезно затруднить посадку планеров. В районе зоны выброски «Y» голландский батальон СС начал активные боевые действия с батальоном шотландских пограничников, что могло осложнить прибытие подкрепления. Связь с прибывающим десантом отсутствовала, поэтому нельзя было их предупредить об атаке. В то же время, из-за отсутствия связи вторая волна десанта не могла предупредить первую о задержке своего прибытия из-за тумана в Англии. 4-я парашютная бригада под командованием Джона Хакетта в сопровождении артиллерии высадились на несколько часов позже запланированного срока. Высадка парашютистов была произведена после 15:00 под огнём противника. Некоторые самолёты и парашютисты были сбиты. Тем не менее, прибытие полной бригады позволило одержать верх над голландцами, которые были разбиты, и в массовом порядке сдавались.

Несмотря на трудности, в целом, общие потери среди десантников были незначительны. Однако, смена обстановки в Арнеме привела к тому, что задачи также изменились. 11-й парашютный батальон и оставшиеся силы южно-стаффордширского полка были направлены в Арнем, чтобы помочь прорваться к мосту. После наступления темноты они соединились с 1-м и 3-м парашютными батальонами. Решение Хикса отправить 11-й батальон в Арнем ослабляло 4-ю парашютную бригада, о чём безрезультатно попытался возразить Хакетт. Ему отдали под командование подразделение шотландских пограничников с целью обеспечить защиту посадочной зоны «L» для безопасного прибытия подкрепления во вторник. 10-й и 156-й парашютные батальоны выдвинулись к северу от железнодорожной линии, чтобы занять запланированные позиции к северо-западу от Арнема. Однако, после столкновения части 156-го батальона с основными силами 9-й танковой дивизии СС после наступления темноты подразделения отступили назад на ночь.

Вскоре после прибытия подкрепления в зону «L» был проведен первый рейс снабжения. Несмотря на то, что большая часть поставок была успешно сброшена, только небольшое количество было получено десантниками, так как область выброски не находилась под полным британским контролем. Из-за отсутствия радиосвязи десантники не смогли предупредить об этом пилотов. Отсутствие полного контроля за запланированными зонами в дальнейшем стало серьезной проблемой для союзников.

День 3. 19 сентября

С подходом южно-стаффордширского и 11-го парашютного батальонов на позиции 1-го и 3-го парашютных батальонов к западу от Арнема британцы посчитали, что теперь у них достаточно сил для прорыва к позициям Фроста на мосту. Доби предполагал атаковать противника ещё до рассвета, однако, из-за ошибочного доклада о разгроме Фроста нападение отменили. Ошибку в отчёте уточнили только незадолго перед рассветом, но в силу приоритета задачи поддержки десантников на мосту было решено всё-таки продолжить наступление. Продвижение на узком фронте возглавил 1-й парашютный батальон при поддержке остатков 3-го парашютного батальона. Южно-стаффордширский батальон прикрывал левый фланг, а 11-й батальон двигался несколько позади. С рассветом 1-й батальон был замечен и остановлен огнём немецкой оборонительной линии. Оказавшиеся в ловушке на открытой местности под шквальным огнём с трёх сторон, передовые британские войска потеряли строй и с потерями отступили. Южно-стаффордширский батальон оказался отрезан, только около 150 человек уцелело. 11-й батальон, до этого практически не вступавший в бой, теперь оказался в меньшинстве на открытых позициях при попытке захватить высоту к северу. Стаффордширцы также пытались закрепиться на высоте, но безуспешно. После того, как стало ясно, что шансов прорваться сквозь оборонительную линию нет, около 500 выживших из четырёх батальонов отступили на запад в направлении главных сил в 5 км от Остербика. Там они были встречены командиром артиллерийского полка Томпсоном, который сформировал из большинства солдат оборонительную линию под командованием майора Роберта Кейна в 800 метрах перед позицией артиллерии. Под прикрытием битвы генералу Уркварту удалось прорваться обратно в штаб в Остербике, где он впервые смог оценить силы немецких войск.

В это время в Великобритании в очередной раз туман препятствовал вылету подкрепления. Тридцать пять планёров 3-й волны десанта, на которых должна была прибыть 1-я польская парашютная бригада, были задержаны, что позже имело серьёзные последствия.

К северу от железнодорожной линии 156-й и 10-й батальоны столкнулись с немецкой оборонительной линии при попытке захватить высоту к северу от Остербика. Продвижение батальонов было приостановлено хорошо защищёнными немецкими позициями. В итоге, ко второй половине дня они так и оставались на исходных позициях. В целях усиления обороны позиций союзников, и чтобы подразделения не оказались отрезанными к северу от железной дороги, Уркварт приказал им вернуться к Вольфхезе и Остербику. Отступление проходило с боями с преследовавшими их немцами под командованием штурмбаннфюрера СС Зеппа Крафта через посадочную зону «L», где подразделение шотландских пограничников ожидало прибытия польской парашютной бригады. Планеры подкрепления прибыли как раз к середине отступления, что повлекло немедленные бои с немцами и тяжёлые потери среди поляков. Подразделения союзников отступили на юго-запад через железную дорогу, собравшись в лесу на южной стороне, где большинство из них провели ночь.

Во второй половине дня королевскими ВВС была запланирована первая крупная миссия снабжения с использованием 164 самолётов, для доставки 350 тонн груза десантникам. Немцы ожидали подобных действий, поэтому заранее переместили пять зенитных батарей специально для атаки рейсов снабжения. Как только авиация вошла в зону обстрела, было сбито 10 самолётов. Несмотря на храбрость лётчиков, десантники смогли получить только 28 тонн груза. Зона выброски «V» по-прежнему была в руках немцев, но британские лётчики об этом не знали, так как сообщений об этом в Великобританию не поступало.

Подразделение Фроста продолжало удерживать занятые позиции в районе автомобильного моста, но без снабжения и подкрепления их положение становилось всё сложнее. Немцы поняли, что пехота союзников не в состоянии прорвать их оборонительную линию, чтобы прийти на помощь Фросту, поэтому при помощи танков, артиллерии и минометов они стали систематически разрушать здания, в которых укрывались британцы. Немецкая авиация, ввиду отсутствия у союзников поддержки с воздуха, также принимала в этом участие.

День 4. 20 сентября

К двадцатому сентября сил союзников было недостаточно для организации очередной попытки прорваться к позициям Фроста. Из девяти пехотных батальонов только один по-прежнему представлял собой целое действующее подразделение, в то время как остальные понесли тяжёлые потери или были разрознены. Уркварт принял непростое решение о создании оборонительного периметра вокруг Остербика, фактически не оставлявшее шансов 2-му парашютному батальону. Удерживая недействующую паромную переправу, Уркварт надеялся продержаться до прибытия 30-го корпуса, который должен был установить новый плацдарм на Рейне, восстановив паромную переправу

Положение в восточной части Остербика стабилизировалось по сравнению с отступлениями накануне. Многочисленные боевые группы защищали подступы к городу. Майор Ричард Лонсдейл принял командование отдаленными группами, которые отошли от Арнема в предыдущий день, и чьи позиции подвергались наиболее тяжёлым немецким атакам, прежде чем они отступили обратно к основному оборонительному периметру. Сектор Лонсдейла оставался основной линией обороны в юго-восточной части периметра. Силы шотландского пограничного полка удерживали западную часть города, частично заполняя и пробелы в обороне северного направления. Поскольку все больше сил отступало к новому оборонительному периметру, они были реорганизованы, сформировав оборонительный периметр в форме пальца, используя в качестве южной части Рейн.

С самого утра смешанные подразделения в Вольфхезе начали отступление к Остербику, несколько из них были окружены и захвачены в плен. 150 человек 156-го парашютного батальона во главе с Джоном Хакеттом оказались скованы и укрылись в ложбине в 400 метрах к западу от оборонительного периметра Остербика. Только ближе к вечеру около 90 из них прорвались к силам обороняющегося пограничного полка.

Снабжение в этот день оказалось немного лучше, чем в предыдущий. Наконец-то в Великобританию было передано сообщение, в котором была обозначена новая точка выброски в Остербике. Несмотря на это, некоторые самолёты по-прежнему доставили груз в посадочную зону «Z», где тот попал в руки немцам. Немецкие солдаты использовали британские сигналы для обозначения зоны доставки, и многие пилоты были не в состоянии отличить настоящее место доставки груза от поддельных. Десять самолётов были сбиты около Арнем, только 13 % доставленного груза попало в руки британцев.

Фросту всё-таки удалось осуществить радиосвязь с командованием десанта и узнать, что подкрепления ждать скорее всего не приходится. Вскоре после этого, примерно в 13:30, Фрост получил ранение ног в результате миномётного обстрела. Командование перешло к майору Гофу, но к концу дня позиция стала непригодной для обороны. Когда многие здания с ранеными оказались охвачены огнём, возникло двухчасовое затишье в битве. Раненые, в том числе и Фрост, были взяты в плен. К 05:00 утра следующего дня сопротивление на мосту прекратилось. В последние часы борьбы с моста было отправлено радиосообшение. Оно не было получено британцами, но было перехвачено немцами, которые отметили, что оно закончилось словами: «Закончились боеприпасы. Боже, храни короля».

Литература

• Ambrose, S. Band of Brothers. — Pocket Books & Design, 1992. — ISBN 0-7434-2990-7.
• Badsey, S. Arnhem 1944, Operation Market Garden. — Osprey Publishing, 1993. — ISBN 1-85532-302-8.
• Bennett, D. A Magnificent Disaster. — Casemate, 2008. — ISBN 978-1-932033-85-4.
• Buckingham, W. Arnhem 1944. — Temps Publishing, 2002. — ISBN 0-7524-1999-4.
• Evans, M. The Battle for Arnhem. — Pitkin, 1998. — ISBN 0-85372-888-7.
• Frost, J. A Drop Too Many. — Cassell, 1980. — ISBN 0-85052-927-1.
• Gavin, J. Airborne Warfare. — Infantry Journal Press, 1947. — ISBN 0-89839-029-X.
• Goldman, W. William Goldman's Story of a Bridge Too Far. — Coronet Books, 1977. — ISBN 0-340-22340-5.
• Kershaw, R. It Never Snows In September. — Ian Allan Publishing, 1990. — ISBN 0-7110-2167-8.
• Middlebrook, M. Arnhem 1944: The Airborne Battle. — Viking, 1994. — ISBN 0-670-83546-3.
• Rodger, A. Battle Honours of the British Empire and Commonwealth Land Forces. — Marlborough: The Crowood Press, 2003. — ISBN 1-86126-637-5.
• Ryan, C. A Bridge Too Far. — Wordsworth Editions, 1999. — ISBN 1-84022-213-1.
• Shulman, M. Defeat in the West. — Cassell, 2004. — ISBN 0-304-36603-X.
• Steer, F. Battleground Europe – Market Garden. Arnhem – The Bridge. — Leo Cooper, 2003. — ISBN 0-85052-939-5.
• Vaessen, H. The Battle of Arnhem. — Pelikaanpers, 2011. — ISBN 978-94-90000-04-2.
• Waddy, J. A Tour of the Arnhem Battlefields. — Pen & Sword Books Limited, 1999. — ISBN 0-85052-571-3.
• Wilmot, C. The Struggle For Europe. — Wordsworth Editions, 1997. — ISBN 1-85326-677-9.

Отрывок, характеризующий Битва за Арнем

– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.