Битва за Вировитицкий плацдарм

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Битва за Вировитицкий плацдарм
Основной конфликт: Народно-освободительная война Югославии

Солдаты 18-й славонской бригады в боях за Славонску-Пожегу
Дата

10 декабря 194410 февраля 1945 года

Место

Вировитицко-Подравская жупания

Итог

тактическая победа вермахта

Противники
Югославия Югославия
СССР СССР
Третий рейх Третий рейх
Хорватия Хорватия
Командующие
Коста Надь Александер Лёр
Силы сторон
3-я армия Группа армий «E»
Потери
1778 чел. убитых, 5306 чел. раненых, 1305 чел. пропали без вести точных данных нет

Битва за Вировитицкий плацдарм (сербохорв. Borbe za virovitički mostobran) — наступательные и оборонительные военные действия 6-го, 10-го, 12-го армейских корпусов, а с 1 января 1945 года 3-й армии НОАЮ против немецких и усташско-домобранских частей 69-го и 91-го армейских корпусов группы армий «E» вермахта. Длилась с 8 декабря 1944 года до 10 февраля 1945 года на территории Подравины, Мославины и западной Славонии с центром в городе Вировитица[1].

Из-за того, что в боях с обеих сторон принимали участие граждане СССР, бои за плацдарм иногда называют «последней битвой гражданской войны».





История создания плацдарма

Освободив Белград и Воеводину, войска 2-го и 3-го Украинского фронтов Красной армии совершили перегруппировку сил и были нацелены на разгром немецких войск в Венгрии. С целью поддержки наступления 2-го Украинского фронта на Будапешт, начавшегося 29 октября 1944 года, 3-й Украинский фронт, сосредоточив главные силы в районе Баната, форсировал Дунай у населённых пунктов Апатин и Батина и, сломив в ожесточённых боях 7 — 26 ноября сопротивление немцев, развернул наступление по двум направлениям: в район между озером Балатон и Будапештом, охватывая Будапешт с юго-запада, а также южнее озера Балатон.

Внешние изображения
[pamyat-naroda.ru/ops/devyatyy-udar-razgrom-nemetsko-vengerskikh-voysk-na-territorii-vengrii/ Основные направления ударов советских войск на территории Югославии и Венгрии в октябре - декабре 1944 года. Портал «Память народа»].

В период с 17 по 20 ноября командующий фронтом маршал Ф. И. Толбухин побывал в Белграде, а затем в Софии, где согласовал взаимодействие с югославскими и болгарскими войсками. Югославское командование согласилось наступать вдоль реки Сава в общем направлении на Загреб и до начала действий болгарской армии выделить армейский корпус, чтобы обеспечить левый фланг 57-й армии[2].

В ходе Подравской наступательной операции (25 сентября — 18 октября 1944 года), а также в результате боевых действий в ноябре войска 6-го славонского и 10-го загребского корпусов НОАЮ освободили на севере Хорватии значительную территорию Подравины и Славонии, простиравшуюся вдоль правого берега реки Драва на восток от Вировитицы до села Подравска-Мославина и на северо-запад до окраин Копривницы. Войска НОАЮ контролировали города Дарувар, Джюрджевац, Пакрац, Подравска-Слатина, Славонска-Пожега и другие населённые пункты Даруварской и Пожежской долин. На юге и западе освобождённые районы включали покрытые лесом цепи холмов и гор Крндийя, Диль, Папук, Псунь и Било-Гору и пролегали вплоть до железнодорожной магистрали Белград — Загреб[1].

Завершившаяся победой Батинская операция советских и югославских войск создала возможность для освобождения Бараньи[3]. В процессе дальнейшего наступления 36-я и 51-я дивизии 12-го воеводинского корпуса заняли в первой половине декабря левый берег реки Драва от устья до венгерского села Залата (Zaläta). Войска 57-й армии 3-го Украинского фронта, наступая в ходе Апатин-Капошварской операции по территории Южной Венгрии, достигли 6 декабря линии озера Балатон — Барч, заняли этот город и левый берег Дравы, создав условия для соединения с частями НОАЮ в районе города Вировитица[1].

На основании ранее достигнутого соглашения между Верховным штабом НОАЮ и командованием 3-го Украинского фронта, с целью обеспечения левого фланга советских войск и устойчивого сопряжения с частями 6-го и 10-го корпусов, начиная с 8 декабря на правый берег реки Драва были переправлены два полка (703-й и 734-й) 233-й Кременчугско-Знаменской стрелковой дивизии под командованием полковника Т. И. Сидоренко, усиленные 23-м отдельным огнемётным батальоном, двумя дивизионами 684-го артиллерийского полка и взводом зенитно-пулеметной роты[4](все части из состава 57-й армии). Переправившиеся через реку части заняли позиции в районе Питомачи , Вировитицы и Сухополе[5][6][7] в ожидании подхода югославских частей[4]. С этого времени освобождённая территория с центром в Вировитице обрела значение оперативного плацдарма советско-югославских войск в Хорватии. За этой территорией закрепилось условное название «Вировитицкий плацдарм»[1].

По мере укрепления положения советских войск в Венгрии, усиливалась угроза наступления на Загреб. 1 декабря 1944 года для обеспечения единого руководства и по согласованию с ОКВ, немецкая 2-я танковая армия со всеми соединениями и частями, расположенными севернее реки Драва, была подчинена группе армий «Юг». К вечеру того же дня командование группы армий «F» передало группе армий «E» ответственность за оборону участка фронта 2-й танковой армии на Дунае и Драве. Задача обороны данного участка осложнялась образовавшимся в Подравине широким разрывом между флангами групп армий «Юг» и «Е». Необходимо было восстановить непрерывную линию фронта вдоль правого берега Дравы на участке протяжённостью около 100 км. Для этого требовалось ликвидировать Вировитицкий плацдарм[8].

Оперативное значение плацдарма

На 10 декабря 1944 года частям НОАЮ, при поддержке советских подразделений, удалось создать несколько плацдармов на правом берегу реки Драва. По оценке немецкого историка д-ра Карла Хниликка, наиболее тревожным стало вторжение частей 57-й армии на северном фланге группы армий «F» у города Барч, так как этот плацдарм создавал для 2-й танковой армии угрозу окружения её южного фланга[8]. 6-й славонский копус НОАЮ действовал на пространстве между городами Осиек, Джяково и Винковцы и удерживал в прочной блокаде Нашице и Джяково. Войска 6-го корпуса и 1-го пролетарского корпуса, дейтвовавшего на Сремском фронте, разделял лишь 30-километровый коридор, упорно удерживаемый немцами. С учётом крайне ограниченных резервов группы армий «F» и «Е», возможное соединение 1-го пролетарского и 6-го славонского корпусов, а также усиление военной группировки на Вировитицком плацдарме ставило бы под угрозу поражения силы немцев в Славонии и открывало дорогу на Загреб[8][1].

Для возможного наступления на Загреб важное логистическое значение имели вировитицкий транспортный узел и мостовая переправа через Драву у города Барч, завершавшая венгерский отрезок дороги Печь — Сигетвар — Барч, которая продолжалась на хорватской стороне магистралью Барч — Вировитица — Лозан — Стари-Градац — Питомача — Клоштар — Джюрджевац — Копривница — Дуго-Село — Загреб. Кроме этого, через Вировитицу в Загреб пролегала ещё одна дорога через Дарувар, Пакрац и Иванич-Град.

На момент создания плацдарма, вблизи Вировитицы, кроме бригады 1-й казачьей кавалерийской дивизии, сформированной в основном из бывших советских граждан-казаков, перешедших на сторону Третьего рейха[4], в распоряжении командования «Юго-Восток» других сил не было. Пополнение могло поступить только за счёт частей группы армий «Е», отступающих из Греции и южных районов Югославии. Для их переброски требовалось время[8] .

Отдел Генштаба «Иностранные армии Востока» (нем. Fremde Heere Ost, далее «аналитический отдел») в своей оценке оперативного положения от 10 декабря 1944 года отметил: «…активность противника на Дравском фронте и концентрация бандформирований (партизан) южнее отрезка Осиек — Барч позволяют прогнозировать, что противник попытается ограниченными силами занять плацдармы на правом берегу Дравы». Несколько позже немецкому командованию стало ясно, что Красная армия стремится укрепить силы НОАЮ отдельными советскими частями. Последует ли удар в направлении Загреба — этот вопрос для немецкого командования оставался открытым до середины декабря, после чего обстановка слегка разрядилась. К этому времени немцам стало очевидным, что основной целью Красной армии является продвижение через Венгрию на Вену. 20 декабря аналитический отдел Генштаба докладывал: « …Кажется подтверждаются ранние предположения, что ведение боевых действий на территории бывшей Югославии будет по политическим соображениям возложено на НОАЮ и болгарские войска». Вместе с тем, аналитики немецкого Генштаба и далее считались с угрозой, исходящей от Вировитицкого плацдарма. В докладной записке аналитического отдела от 27 декабря прогнозируется возможность переброски отдельных соединений НОАЮ на Дравский участок фронта с целью поддержки ударами с тыла болгарских войск, действующих на Сремском фронте, а также укрепления собственной группировки в районе Вировитицы[8].

Фазы военных действий на плацдарме

Первый этап операции (10 декабря 1944 года по 26 января 1945 года) включает действия войск НОАЮ, направленные на расширение Вировитицкого плацдарма, а также оборонительные действия против группировок немецких и усташско-домобранских сил, стремившихся ликвидировать плацдарм.

Второй этап операции (6 — 10 февраля 1945 года) охватывает оборонительные военные действия соединений и частей 3-й армии НОАЮ во время немецкой наступательной операции «Оборотень» (нем. Werwolf)[1].

В первой фазе своего существования плацдарм поначалу делился на два сектора: восточный и западный. С января 1945 года сформировался южный сектор плацдарма. Бои на западном секторе начались 10 декабря 1944, на восточном 12 декабря 1944 года и на южном — 10 января 1945 года. Первоначально они были наиболее интенсивными на западном секторе, затем на южном и, на заключительном 2-м этапе, на восточном секторе[9].

Бои за плацдарм в декабре 1944 года

Главный штаб народно-освободительной армии и партизанских отрядов (НОА и ПО) Воеводины 8 декабря отдал приказ 16-й дивизии переправиться через Драву в Подравину, занять село Мославина и развернуть наступление на Дони-Михоляц. 32-я дивизия 10-го корпуса перешла к активным действиям в Подравине, координируя свои удары с частями советских войск. В ночь с 9 на 10 декабря, по просьбе командования 57-й армии[К 1], бригады «Миховил Павлек Мишкина» и «Брача Радич» из состава 32-й загорской дивизии переправились на левый берег Дравы севернее Джюрджеваца и начали ликвидацию опорных пунктов усташей в сёлах Репаш, Ждала и Гола с целью выхода в тыл немецких частей, противостоящих советским войскам. К 12 декабря первые два населённых пункта были взяты, однако завершить задачу не удалось.

10 декабря немцы предприняли наступление силами 2-й бригады 1-й казачьей дивизии СС на направлении Дуго-Село — Копривница. После двухдневных боёв с 1-й загорской бригадой им удалось деблокировать Копривницу и соединиться с расположенной здесь 5-й усташской бригадой (5. ustaški stajaći zdrug)[11].

13 декабря эсэсовцы атаковали бригаду «Матия Губец», которая обеспечивала левый фланг 32-й дивизии и вынудили её 14 декабря оставить Джюрджевац. Чтобы избежать окружения, отступили с левого берега Дравы и бригады «Миховил Павлек Мишкина» и «Брача Радич».

В течение 14 декабря атаки немцев у села Калиновац были отбиты. Но, из-за продвижение казачьих частей со стороны Фердинандоваца, 32-я дивизия отошла на новые позиции: бригада «Брача Радич» расположилась вдоль дороги Калиновац — Подравске-Сесвете, бригада «Миховил Павлек Мишкина» на линии Джюрджевац — Клоштар, 1-я загорская бригада в районе Цепеловац, а бригада «Матия Губец» — у Клоштара в качестве дивизионного резерва. Эти позиции дивизия занимала до 20 декабря[11].

В ночь с 19 на 20 декабря части казачьей дивизии и батальон усташей атаковали 1-ю загорскую бригаду и вынудили её отступить в сторону Зида. Развивая успех, части 1-й казачьей дивизии, продвигаясь по направлениям Будровац — Сирова и Суха-Кателина — Клоштар, вышли в тыл 32-й дивизии. Ввиду этого дивизия получила приказ отойти в район Мала-Чрешневица — Грабовница — Диньевац — Козаревац. 20 декабря 2-я казачья бригады заняла Клоштар. В боях за этот населённый пункт погибли 106 бойцов 32-й дивизии, были ранены 83 человека, еще 12 пропали без вести. Потери понёс командный состав дивизии: был убит командир бригады «Матия Губец» Степан Дошен, ранен командир бригады «Брача Радич» Иван Вулич и командиры всех трёх батальонов этой бригады, комиссар бригады и политработники 2-х батальонов бригады «Миховил Павлек Мишкина». 25 декабря немцы атаковали бригаду «Миховил Павлек Мишкина», после чего она отступила в Грабовницу[11][1].

Тем временем, утром 17 декабря 1944 года 6-й Терский полк и подразделения хорватских усташей провели разведку боем, в ходе которой получили сведения о составе частей НОАЮ, оперировавших между боевыми порядками 1-й казачьей дивизии и частями 233-й дивизии. Генерал фон Паннвиц, прибывший в бригаду не позднее 20—21 декабря, принял решение атаковать советские позиции в Питомаче с последующим продвижением к Вировитице и Барчу, не дожидаясь усиления противника[4][12].

К 26 декабря немцы сосредоточили в районе боевых действий значительные силы численностью около 10 тысяч солдат из состава: 2-й казачьей Кавказской бригады (3-й Кубанский, 5-й Донской, 6-й Терский полки) под командованием немецкого полковника И. фон Шульца[13], 20-го полка 1-й хорватской ударной дивизии, усташей 1-го полка «поглавниковой» гвардии и других подразделений 5-й усташской бригады[14].

26 декабря, под русский боевой клич «ура!», эти силы перешли в наступление на направлениях Копривница — Джюрджевац — Питомача — Вировитица и Бьеловар — Шандровац — Отрованец — Турнашица — Вукосавлевица — Шпишич-Буковица. Основной удар наносился в 7 часов 30 минут по позициям советского 703-го стрелкового полка в Питомаче силами 2-й казачьей бригады при поддержке 4-х миномётных и 3-х артиллерийских батарей. Во втором эшелоне находился 20-й полк 1-й хорватской ударной дивизии. Всего в бой было введено до 6 тысяч человек. Скрытности сосредоточения наступающих способствовал густой предрассветный туман. Бой с казаками, наступавшими по трём направлениям, длился весь день. К 17 часам, смяв оборонительные позиции 703-го полка и 684-го артиллерийского полка на окраинах, казаки ворвались в Питомачу, где завязались ожесточённые бои с красноармейцами, продолжавшиеся до 21 часа. После этого подразделения обоих полков мелкими группами начали отход на восток. При этом подполковник М. Д. Шумилин распорядился расстрелять всех пленных-казаков (около 60-ти человек), которые были взяты в плен утром того же дня. Из-за неудачно выбранной диспозиции советских частей (дистанция между штабом дивизии, при котором располагался резерв, и передовыми позициями обороняющихся, составляла около 25-ти километров), помощь, направленная из Вировитицы, прибыла поздно[15] — только к 22 часам резервный 734-й стрелковый полк прибыл на место боя и контратакой выбил наступающих из населённого пункта Стари-Градац. Дальнейшее его продвижение к Питомаче было приостановлено по приказу командира 233-й дивизии — полк перешёл к обороне. На следующий день генерал Паннвиц произвёл многочисленные награждения отличившихся казаков в захваченном Питомаче. Успешный для вермахта бой был упомянут в ежедневных сводках ОКВ[16].

Историк С. И. Дробязко писал, опираясь на данные Центрального архива министерства обороны РФ в Подольске, что на поле боя осталось 205 убитых красноармейцев, 145 попали в плен[К 2]. В трофеи к наступающим попали 29 орудий, 6 минометов, 149 огнеметов, 13 противотанковых ружей, 42 пулемета, стрелковое оружие, много автомашин, боеприпасов и других материалов[4]. Как писал историк К. М. Александров, в ходе боя за Питомачу безвозвратные потери 233-й дивизии безусловно превысили 200 человек, 703-й и 684-й полки лишились 2/3 материальной части. О потерях 23-го отдельного огнемётного батальона данных нет. Советским частям в этом бою было нанесено сильное поражение. Тем не менее, по мнению Александрова, о разгроме 233-й стрелковой дивизии, как это утверждают немецкие исследователи, говорить нельзя: 734-й полк 26 декабря понёс минимальные потери, а 572-й вообще в бою не участвовал. Наиболее вероятные общие потери 2-й конной Кавказской бригады 1-й казачьей дивизии СС за 26 декабря составили от 500 — до 600 человек[17]. В бою за Питомачу на стороне советских частей сражался также один батальон югославской бригады "Матья Губец", отступивший вместе с подразделениями 703-го полка к селу Шпишич-Буковица[11].

Историк Николай Толстой, а вслед за ним и ряд других авторов, назвали эти бои между противостоящими друг-другу воинскими подразделениями, укомплектованными почти полностью гражданами СССР, «последней битвой гражданской войны».[18]

Бои на направлении Питомача — Вировитица с потерями с обеих сторон велись до 31 декабря. Из-за сложной ситуации в 32-й дивизии, штаб 10-го корпуса перебросил в конце декабря в район Вировитицы 33-ю дивизию (без 1-й бригады), с задачей действовать против фланга противника, наступавшего на Вировитицу[1]. Наступательные действия вермахта на этом участке фронта предотвратили попытку создания опорного плацдарма на южном берегу реки Дравы для совместного наступления советских и югославских войск вглубь Хорватии в направлении Загреба[17].

Внешние изображения
На Вировитицком плацдарме
[fototeka.sabh.hr/FotoAlbumi/Fotografija/1323 Бойцы НОАЮ и первые красноармейцы, переправившиеся через Драву, декабрь 1944 года. Fototeka SABA RH];
[fototeka.sabh.hr/FotoAlbumi/Fotografija/1281 На Вировитицком плацдарме, конец декабря 1944 года. Fototeka SABA RH];
[fototeka.sabh.hr/FotoAlbumi/Fotografija/1218 Батальон корпуса народной обороны (KNOJ) НОАЮ во время немецкого наступления на Вировитицкий плацдарм. Fototeka SABA RH];
[fototeka.sabh.hr/FotoAlbumi/Fotografija/1215 Артиллерия на Вировитицком плацдарме, декабрь 1944 года. Fototeka SABA RH];
[fototeka.sabh.hr/FotoAlbumi/Fotografija/156 Вировитицкая бригада в походе. Fototeka SABA RH];
[fototeka.sabh.hr/FotoAlbumi/Fotografija/1283 Беженцы в Подравине во время немецкого наступления в декабре 1944 года. Fototeka SABA RH].

На восточном секторе плацдарма части 16-й дивизии 12-го воеводинского корпуса форсировали 9 — 10 декабря реку Драва, заняли поселок Чаджавица и до 13 декабря вели бои за Подравску-Мославину, пытаясь продвинуться на направлении к Дони-Михоляц. Не достигнув успеха, 1-я и 2-я бригады 16-й дивизии перешли 17 декабря к обороне на линии Чаджавица — Адольфово-Село — Доне-Базье — Добрович — Чачинци.

12-13 декабря 40-я славонская дивизия начала активные боевые действия на направлении между Нашице и Осиеком. 12-я славонская дивизия в первой половине декабря наносила удары по опорным пунктам немцев в районе Нашице и Джяково, а также на участке между Нова-Капела — Врполе железной дороги Белград — Загреб. Были освобождены населённые пункты Плетерница, Кошка, Норманци, Прандановци, Врбица, Вука.

14 декабря Осиекская ударная бригада атаковала Широко-Поле. Гарнизон поселка был уже на грани уничтожения, однако немцы вовремя подтянули сюда подкрепление с танками и отбили штурм. В ходе боя большие потери понёс советский 4-й батальон Осиекской бригады[19]. Ряд успешных нападений на опорные пункты нацистов были совершены в районе Джяково. В ходе этих боёв было выведено из строя около 1546 солдат.

23 декабря подразделения СС и 15-й усташский батальон нанесли удары из Джяково по Осиекской и 12-й пролетарской бригадам 12-й славонской дивизии, занимавшим позиции вокруг населённого пункта Леваньска-Варош. Ожесточённые бои, отмеченные потерями с обеих сторон, длились пять дней. 28 декабря немцы при поддержке танков вытеснили обороняющиеся югославские бригады из села. В то же время значительные силы неприятеля начали наступление с направления Нова-Капела — Плетерница, стремясь выйти в тыл 12-й дивизии. Ввиду новой угрозы, командование корпуса отвело дивизию на новые, более удобные позиции к северу от дороги Леваньска-Варош — Плетерница. В новых условиях немцы продолжить атаки не решились[11].

Бои за Леваньска-Варош стали последними в составе НОАЮ для большей части бойцов советского батальона Осиекской бригады. По приказу 6-го корпуса с 29 декабря начался процесс перехода советских граждан — бойцов бригады в расположение частей Красной армии на Вировитицком плацдарме[20].

Тем временем, все отступающие из Греции части группы армий «Е» задействовались в интересах укрепления Дравского фронта[8]. Во второй половине декабря немцам удалось подтянуть из Восточной Боснии в район Нашице — Дони-Михоляц — Осиек — Вуковар — Винковцы — Рачиновци — Славонски-Брод — Джяково дополнительные силы пехоты и танков. После стабилизации положения на Сремском фронте, вермахт сосредоточивал и приводил в порядок силы для последующей ликвидации Вировитицкого плацдарма. По оценке генерал-фельдмаршала фон Вейхса, дальнейшее развитие обстановки зависело от погодных условий, влияющих на темпы переброски воинских подразделений[8][21].

Бои за плацдарм в январе 1945 года

По приказу Верховного штаба НОАЮ, 1 января 1945 года была создана 3-я армия в составе 6-го славонского, 10-го загребского и 12-го воеводинского корпусов, численностью 49394 солдат. С этого дня 40-я дивизия 6-го корпуса перебрасывается из района Нашице в район Вировитицы для укрепления западного сектора. 10-й корпус переместил сюда же две бригады из Мославины и района Бьеловара. Силы НОАЮ на плацдарме на 1 января занимали следующие позиции.

На западном секторе оборона проходила с севера на юг по линии Округлячя — Бушетина — Кория — Шпишич-Буковица — Зринска и удерживалась стрелковым полком 233-й дивизии, 2-й и 3-й мославинскими бригадами 33-й дивизии. 40-я дивизия и 1-я мославинская бригада 33-й дивизии занимали позиции на линии Чаджавица — Звонимировац — Црнац, перекрывая направление к селу Терезино-Поле вдоль Дравы из населённых пунктов Дони-Михоляц и Подравска-Мославина. Вторая бригада 16-й дивизии занимала оборону на линии Црнац — Милановац — Зденци — Феричанци с форпостом у Джурдженоваца, закрывая подходы к Подравска-Слатине из Нашице. Позиции к югу от Нашице и Чаглина занимали Осиекская ударная и чехословацкая бригады 12-й дивизии, обороняя пути, ведущие из Джяково и Славонски-Брод в районы гор Диль, Крндийя и далее на Подравину. На восточный сектор передислоцировали две бригады 16-й дивизии с территории Венгрии.

После боёв в канун нового 1945 года немцы перегруппировали свои силы в районе населённых пунктов Стари-Градац и Лозан. 2 января, после артподготовки, неприятель сосредоточил основной удар по позициям в селе Шпишич-Буковица и овладел им, угрожая теперь непосредственно городу Вировитица. В этих условиях, 32-я, 33-я дивизии и части 40-й дивизии, совместно со штрафными ротами 233-й стрелковой дивизии нанесли 3 января контрудар по противнику и отбросили его к населённым пунктам Отрованец и Питомача. 5 января казаки силами до одного полка снова контратаковали и овладели селом Лозан, однако в этот же день были выбиты из него силами боевого охранения 233-й дивизии, поддержаного артиллерийским и минометным огнем, а также ударом частей НОАЮ в северном направления во фланг наступающего противника. После этого, до 7 января здесь установилось относительное затишье[1][22][23].

В конце декабря 1944 года — начале января 1945 года противник предпринял попытки прорыва к Вировитице на восточном секторе из направлений Дони-Михоляц и Нашице, но после ожесточённых боёв был остановлен.

5 января, сосредоточив силы в районе Подравска-Мославина, оперативная группа СС «Штефан» и 15-й батальон усташей при поддержке танков атаковали 16-ю дивизию у селения Чаджавица. Ночью неприятель овладел новым дравским каналом и 6 января прорвался в центр Чаджавицы. Однако дальше развить успех немцам не удалось. 7 января контратакой 16-й и 12-й дивизий противник был отброшен[23].

Поскольку попытки немцев прорываться к Вировитице с запада и востока не принесли ожидаемого результата, противник приступил к подготовке удара с южного направления. Видя концентрацию немецких сил в районе Бьеловара и Банов-Яруга, штаб 10 корпуса отдал приказ держать оборону до переброски на плацдарм частей 12-го корпуса.

В период с 10 по 14 января немцы и домобраны вели наступательные бои на двух направлениях, наступая из Банова-Яруги и Бьеловара силами 1-й хорватской ударной и 1-й казачьей дивизий общей численностью группировок около 5500 солдат. В ходе ожесточённых боёв противник сначала был остановлен, а затем, после быстрой перегруппировки сил, 32-я, 33-я дивизии 10-го корпуса, усиленные двумя бригадами 6-го корпуса, в течение 14 и 15 января оттеснили неприятеля на линию Велика-Писаница — Грубишно-Поле.

Направление Копривница — Вировитица обороняли части 10-го корпуса и 40-й дивизии 6-го корпуса. Оборону плацдарма со стороны Дони-Михоляц и Нашице держали подразделения 12-й, 40-й дивизий 6-го корпуса и 16-й дивизии 12-го корпуса[24]. Для укрепления сил НОАЮ на плацдарме, 36-я и 51-я дивизии 12-го корпуса сдали свои позиции на Дравском фронте частям болгарских 11-й и 12-й дивизий, совершили марш к городу Барч и переправились на славонскую сторону. Уже 15-16 января они вступили в бой в районе Питомачи. 16-17 января главные силы 51-й дивизии были переброшены в район Подравска-Слатины и начали боевые действия на направлении села Чаджавица.

17 — 22 января в районе Питомачи югославские войска вели тяжёлые наступательные бои. Главная тяжесть атак легла на 36-ю дивизию, овладевшую опорными пунктами неприятеля в населённых пунктах Турнашица, Вукославлевица и Отрованец. 24 января дивизия взяла Грабовницу и приблизилась к Питомаче. За пять дней боёв были выведены из строя 2130 солдат противника[25].

В связи с обострением обстановки на фронте у озера Балатон, 703-й и 734-й полки 233-й дивизии, удерживавшие позиции у Вировитицы с 10 декабря 1944 года, сдали 20 января рубеж обороны частям НОАЮ, перешли на левый берег Дравы и начали сосредоточение в полосе обороны 57-й армии в районе станции Сулок (венг. Szulok)[26][22].

В тот же день, 20 января, в районе Подравска-Слатины 16-я и 51-я дивизия атаковали противника у села Чаджавица с целью овладения левым берегом нового дравского канала, имеющего большое тактическое значение. Вначале атака развивалась успешно, однако в течение ночи с 20 на 21 января противник подтянул танки и вынудил наступавших отойти на исходные позиции. В ходе ожесточённого боя неприятель потерял около 1000 человек убитыми и ранеными. Потери югославской стороны составили около 600 человек.

С 26 января противоборствующие стороны активных боевых действий не вели, ограничиваясь разведкой.

В целом, в течение января 1945 года на всех трех секторах плацдарма велись активные боевые действия, отмеченные чередованием атак и контратак, маневров и перегруппировок войск. Обе стороны несли тяжёлые потери: людские, вооружения и военной техники. Несмотря на тяжесть положения и суровые зимние погодные условия, были отмечены лишь единичные случаи дезертирства бойцов 3-й армии.

Положение сторон на 1 февраля 1945 года

С 1 февраля части 3-й армии перешли к активной обороне. На западном секторе оборону на линии Стари-Градац — Велика-Чрешневица — Седлярица — Дугачка-Коса держала 36-я дивизия 12-го корпуса с тремя пехотными и одной артиллерийской бригадой, всего 7000 бойцов. Ей противостояла 2-я бригада 1-й казачьей дивизии СС, сводная немецкая оперативная группа и 1-й усташский полк — в общей сложности 8000 солдат.

Оборона южного сектора проходила по линии Брзая — Бубня — Зринска — Горня-Ковачица — Велики-Грджевац — Павловац — Зденачки-Гай — Имсовац — Соколовац — Благородовац — Уляник — Духови — Антуновац. Здесь позиции удерживали части 10-го корпуса (1-я загорская бригада, 32-я и 33-я дивизии) численностью 4500 солдат, части 12-й ударной дивизии (12-я пролетарская ударная бригада и 2 батальона 4-й бригады), всего около 2000 бойцов и 40-я дивизия, около 4000 бойцов.

На стороне противника в районе Велика-Писаница — Бьеловар располагалась 1-я хорватская ударная домобранская дивизия, численностью около 6000 солдат. В районе населённых пунктов Велики-Грджевац, Херцеговац и Гарешница была сосредоточена 1-я бригада 1-й казачьей дивизии, насчитывающая около 5000 солдат и другие подразделения численностью около 500 солдат.

Линия восточного сектора проходила от берега Дравы на юг через населённые пункты Вранешевци — Кривая-Пустара — Брештановци — Велики-Растовац — Обрадовци — Зденци — Рушево — Плетерница. Здесь оборонялись 16-я и 51-я дивизии 12-го корпуса, около 14 500 солдат и три бригады 12-й ударной дивизии (чехословацкая, Осиекская и два батальона 4-й бригады), в общей численностью около 3500 бойцов.

Группировка противника в районе населённых пунктов Чаджавица, Црнац, Джурдженовац и Нашице состояла из 2-й бригады усташей (15-й 16-й и 18-й батальоны), около 2000 солдат, немецкого 893-го полка численностью около 2000 солдат, четырёх полицейских батальонов СС численностью около 3000 солдат. В районе Осиека, Джяково и Винковцы располагалась 7-я дивизия СС «Принц Ойген», 11-я авиаполевая дивизия (пехотная дивизия люфтваффе) и 297-я дивизия общей численностью около 23000 солдат. Возле города Нова-Градишка была сосредоточена 7-я хорватская горная домобранская дивизия численностью около 5000 солдат[23].

Предпринимаемые немецким командованием в декабре 1944 года — январе 1945 года попытки ликвидировать Вировитицкий плацдарм ударами со стороны Питомачи и Грубишно-Поля были отбиты его защитниками. Весь ход двухмесячного противостояния не давал неприятелю перспектив достижения цели. К 1 февраля противник стянул к плацдарму дополнительные резервы и создал значительное превосходство над обороняющимися в живой силе и артиллерии. Немцы готовили решающее наступление с целью ликвидации Вировитицкого плацдарма и восстановления стабильной линии фронта по правому берегу Дравы, обеспечивающей левый фланг и тыл Группы армий «Е» на Сремском фронте и в Боснии[1].

Готовящемуся к наступлению противнику противостояли измотанные двухмесячными боями и суровыми зимними условиями бригады НОАЮ. И все же, войска держали высокую дисциплину и боевой дух. Учитывая нарастающую угрозу для обороны Вировитицкого плацдарма, командование 3-й армии ещё 25 января обратилось в Верховный штаб НОАЮ с просьбой о подкреплении, в том числе силами союзных советских и болгарских войск. Подкрепление на плацдарм не пришло[27].

Ликвидация плацдарма

Ликвидация плацдарма возлагалась командованием группы армий «Е» на 69-й и 91-й армейские корпуса. Начало операции было назначено на 6 февраля 1945 года. Задействовались 6 дивизий. Общая численность войск составляла около 60000 солдат. Их действия поддерживали около 50 танков и 200 артиллерийских орудий. В соответствии с планом, 91-й корпус наносил основной удар с востока на направлении Нашице — Подравска-Слатина — Вировитица главными силами 297-й пехотной дивизии, 7-й дивизии СС и 202-го танкового батальона. Его задачей было рассечь оборону 3-й армии и, соединившись в районе Вировитицы с частями 69-го корпуса, уничтожить плацдарм. Вспомогательный удар наносился частями 7-й дивизии СС из района Славонски-Брод по направлению Кутьево. 69-й корпус наступал с запада на направлении Бьеловар — Вировитица силами боевой группы «Мошков», а также 1-й и 2-й бригад 1-й казачей дивизии СС. 7-я усташско-домобранская дивизия атаковала из района Капела — Бартина по направлению на Пожежскую долину, где должна была соединиться с частями 7-й дивизии СС[1].

2 и 3 февраля разведка 3-й армии зафиксировала концентрацию сил 297-й немецкой дивизии и танков в районе Нашице и Джурдженоваца, а также дивизии СС «Принц Ойген» в районе Джяково.

Утром 6 февраля 264-я и 297-я немецкие дивизии при поддержке танков пошли в атаку из районов Нашице — Джурдженовац — Црнац в направлении на Подравска-Слатину. В тот же день ночью противник занял Феричанци, Ораховицу, Чачинци, Суха-Млака и отбросил южный фланг защитников плацдарма на линию Миклеуш — Доне-Базье. 7 февраля после ожесточённого боя немцы взяли Миклеуш. 8-го февраля они захватили Подравска-Слатину. Сильные атаки неприятель предпринял и на других участках обороны плацдарма[28].

В этой обстановке штаб 3-й армии, по согласованию с Верховным штабом, отдал 8 февраля приказ корпусам и ввереным частям[1]:

  • переправить 8-9 февраля на левый берег Дравы артиллерийские орудия, за исключением горных, все склады и санитарные подразеления;
  • 36-й дивизии отвести войска на линию река Драва — Нетеча — Горне-Базье — Диелка — Драва и оборонять этот плацдарм «любой ценой», пока части 12-го корпуса не переправятся на левый берег;
  • 16-й и 51-й дивизиям отвести войска на левый берег Дравы в течение 9 февраля и ночи с 9 на 10 февраля;
  • 6-му славонскому и 10-му загребскому корпусам оставаться в Славонии с задачей выхода в тылы и на фланги наступающих колонн 69-го и 91-го корпусов, а затем, опираясь на горные массивы Папука и Псуни, действовать на коммуникациях неприятеля. 6-му корпусу — на участке дороги от Джяково до Вировитицы, а 10-му корпусу — от Пакраца до Славонска-Пожеги.

9 февраля немцы при поддержке 52 танков продолжили концентрические атаки на Вировитицу со стороны Питомачи, Велика-Писаницы, Вочина и Цабуны. В этот день дивизия «Принц Ойген» захватила Славонска-Пожегу и продолжила движение по Пожежской долине до села Рушево. В то же время, продвижение 7-й дивизии СС было остановлено 12-й дивизией, а попытка подразделений 69-го корпуса соединиться с этой дивизией была сорвана частями 6-го и 10-го корпусов в боях на склонах Било-Горы.

10 февраля немцы заняли Вировитицу. К этому времени командование 3-й армии уже завершило эвакуацию города. Ещё в ночь с 9 на 10 февраля части 12-го воеводинского корпуса организованно переправились по понтонному мосту на правый берег Дравы. 6-й и 10-й корпуса отступали в горные районы Било-Горы и Папука[28]. В течение 10 — 11 февраля части 6-го и 10-го корпусов вели ожесточённые бои с 7-й дивизией СС и боевой группой «Мошков» на северных склонах Папука, западнее от Вочина, а также на восточных склонах Било-Горы. После этого, 10-й корпус отступил в район Кончаница — Рибняци — Дарувар — Бадлевина. 12-я дивизия отошла в район Велика — Каптол — Ветово, в то время как 40-я дивизия заняла оборону на подступах к освобождённой территории в районе Банова-Яруга — Окучани. Этим завершилась оборона Вировитицкого плацдарма[1].

Внешние изображения
[fototeka.sabh.hr/FotoAlbumi/Fotografija/865 Переход частей 6-го корпуса в направлении Папука, 1945 год. Fototeka SABA RH].

В ходе последующих боевых действий с 16 по 28 февраля 1945 года противник силами оперативной группы в составе 1-й хорватской дивизии, 1-й казачьей дивизии СС, 7-й добровольческой горной дивизии СС «Принц Ойген» и 7-й домобранской горной дивизии безуспешно пытался уничтожить части 6-го и 10-го корпусов в Славонии и Мославине. Немцы незамедлительно начали наступление из районов населённых пунктов Грубишно-Поле, Банова-Яруга, Славонска-Пожега, Вочин, Пивница-Славонска в направлении Дарувара, Пакраца, Плетерницы и Звечево.

7-я домобранская горная дивизия заняла Пожежскую гору, Плетерницу и Псунь. Кроме территориальных захватов успехов в борьбе с партизанами дивизия не имела. Спалив около 30 бараков на базах 6-го корпуса и встретив сопротивление 12-й дивизии, домобраны отступили. 14 февраля эсэсовцы дивизии «Принц Ойген» взяли Звечево. Немцы сожгли партизанские бараки, но после контрудара 40-й дивизии отступили.

18 февраля 1-я хорватская дивизия захватила Дарувар. Её дальнейшее продвижение к населённому пункту Равна-Гора было остановлено частями 10-го корпуса. 24 февраля домобраны оставили Дарувар и отвели свои части к Бьеловару. Эсэсовцы 1-й казачьей дивизии 19 февраля захватили города Пакрац и Липик, но опасаясь за свои тылы, уже 24 февраля отступили в район Пакрачка-Поляна. 7-я домобранская дивизия отвела свои подразделения в Нова-Градишка, а дивизия «Принц Ойген» была переброшена на защиту основных линий коммуникаций Славонии.

Под контролем 6-го корпуса остался район Папука и Псуни. 10-й корпус продолжал удерживать часть Мославины и Било-Гору[29].

Потери сторон

Потери НОАЮ и 233-й стрелковой дивизии РККА

За время двухмесячных боёв на плацдарме, соответственно с 10-го декабря 1944 года на западном секторе, с 1 января на восточном и с 10 января на южном секторе, соединения НОАЮ понесли следующие потери: — 6-й корпус: 322 убитых, 812 раненых, 51 пропали без вести, 6 попали в плен; —10-й корпус: 340 убитых, 1458 раненых, 181 пропали без вести, 23 попали в плен; —12-й корпус: 1116 убитых, 3036 раненых, 1073 пропали без вести, 58 попали в плен.

Общие потери трёх корпусов составили 1778 убитых, 5306 раненых, 1305 пропали без вести, 87 бойцов попали в плен. Кроме людских жертв, три корпуса имели значительные потери различного вооружения[29]. Потери 3-й армии за период немецкого наступления с 6 по 10 февраля составили 347 человек убитыми, 656 человек ранеными и 646 — пропавшими без вести[1].

Потери вермахта и хорватских войск

В ходе боёв за Вировитицкий плацдарм немецкие и хорватские войска (хорв. hrvatske postrojbe) понесли значительные потери, как в людях так и в технике. Численные данные о людских потерях противоречивы. Историки сходятся в оценках, что потери личного состава немецких и хорватских частей соразмерны, если не превосходят потери партизанских корпусов[29]. Только лишь общие потери 69-го и 91-го немецких армейских корпусов в ходе операции «Оборотень» оцениваются в около 3500 убитых и раненых[1]. Кроме того, 181 солдат противника были взяты в плен, из них больше всего эсэсовцев из казачьей дивизии. Незначительное количество пленных с обеих сторон свидетельствует об ожесточённости борьбы[29].

Сведения об участии советских граждан в боях на плацдарме на стороне НОАЮ

В боях на Вировитицком плацдарме в составе 6-го и 10-го корпусов НОАЮ принимали участие свыше 500 советских граждан, бывших военнопленных и принудительных рабочих, насильно мобилизованных фашистами на временно оккупированных территориях СССР и бежавших из неволи к югославским партизанам. Они воевали рядовыми бойцами и командирами практически во всех бригадах, оборонявших плацдарм. Многие из них сражались в составе «русских» подразделений, состоящих из советских граждан многих национальностей — в батальоне Осиекской ударной бригады 12-й ударной дивизии 6-го славонского корпуса, а также в ротах:

По состоянию на 31 декабря 1944 года в 6-м корпусе числилось 374 советских бойцов, в том числе 49 на командирских должностях, в 10-м корпусе — 178 бойцов[31].

Пример участия советских людей в боях за Вировитицкий плацдарм и обстановки того времени иллюстрирует донесение 18-й славонской ударной бригады штабу 40-й дивизии от 3 января 1945 года. Так, 29 декабря 1944 года, по приказу 6-го корпуса, из района населённого пункта Леваньска-Варош в расположение советских войск на Вировитицком плацдарме убыла «русская» рота 3-го батальона Осиекской ударной бригады. Бойцы отправились в пеший поход, имея на вооружении 4 ручных пулемёта (сербохорв. puškomitraljezа), 1 лёгкий пулемёт (сербохорв. laki mitraljez), 1 лёгкий миномёт, 4 автомата (šmajsera), 35 винтовок, 37 гранат, 2700 винтовочных патронов, 3500 пулемётных патронов, 370 автоматных патронов[32].

В Вировитицу рота прибыла в момент немецкого наступления. Подразделения немцев и усташей были уже на подступах к городу и рвались к переправе через Драву. С учетом ситуации на фронте, рота была временно придана для усиления 3-му батальону 18-й ударной славонской бригады. 3 января 1945 года советские бойцы приняли участие в контрударе 32-й, 33-й и 40-й дивизии на западном секторе обороны Вировитицкого плацдарма. 3-му батальону 18-й бригады и советской роте была поставлена задача взять немецкие позиции на участке от высоты 223 (Голо-Брдо) до высоты 160 включительно, занятые подразделениями 1-й казачьей дивизии СС численностью около 350 человек. Атака началась ночью в 1 час 15 минут. Бой был ожесточённым. Передний опорный пункт казаков располагался на высоте 149 южнее Голо-Брдо, что исключало фактор внезапности атаки. Оборону противника усиливали тяжёлые миномёты. Под их прикрытием казаки контратаковали наступающих и дважды вынуждали их отойти. Третья атака партизан закончилась победой. В 3 часа 45 минут казаки были окончательно выбиты с высот и отступили к селу Шпишич-Буковица[33].

13 января 1945 года штаб 3-й армии отдал приказ собрать в селе Цабуна, расположенном недалеко от Подравска-Слатины, всех советских бойцов, независимо от того, кто, когда и как вступил в ряды НОАЮ. Комиссарам подразделений предписывалось составить на каждого бойца характеристику. Из Цабуны их должны были до 25 января отправить в штаб 3-й армии для дальнейшего следования в расположение Красной армии на Вировитицком плацдарме. В указанный пункт прибыли несколько групп советских бойцов. Остальные из-за сложной военной обстановки продолжали сражаться в частях НОАЮ[20]. По прибытии в расположение советских войск, их распределяли по боевым частям 3-го Украинского фронта. Впереди их ждало участие в Балатонской операции и в боях в Австрии.

Заключение

Подводя итоги операции «Оборотень», немецкий историк д-р Карл Хниликка писал: несмотря на изначально упорное сопротивление частей НОАЮ, наступавшим с восточного направления немецким войскам удалось скоро продвинуться вперед; только казачья бригада наступала недостаточно быстро. По этой причине, расчленённые силы противника (войска НОАЮ) выиграли время, чтобы отвести свои части на север, на левый берег Дравы, а также на юг, в горы, где они местами еще долго оказывали упорное сопротивление. Хотя за несколько дней группе армий «Е» удалось ликвидировать разрыв линии фронта, партизаны сумели вовремя увернуться и затем снова стать опасными в другом месте, как это почти всегда бывало при подобных операциях. Несмотря на немедленно организованное преследование в горах, в течение последующих недель не удалось нанести поражение партизанам, так что горы Папук оставались источником опасности в тылу фронта[8].

Двухмесячная оборона Вировитицкого плацдарма не завершилась для НОАЮ достижением значительных оперативных результатов. В то же время, это была первая широкомасштабная армейская фронтовая операция, проводимая практически в тылу противника на большой территории Мославины, Подравины и западной Славонии, простиравшейся с востока на запад на 120 км и с севера на юг на 80 км. Операция продолжалось 64 дня (с паузой между фазами в 10 дней). Из-за боёв на Вировитицком плацдарме начало большого немецкого наступления под Балатоном было сдвинуто с 20 февраля на 6 марта 1945 года[1].

Плацдарм длительный период времени создавал угрозу немецким войскам у озера Балатон и на Сремском фронте. 6-й, 10-й и 12-й корпуса постоянно отвлекали на себя 5-6 немецких и усташско-домобранских дивизий численностью около 68 тысяч солдат. Из этого числа войск на передней линии борьбы немцы были вынуждены постоянно держать около 37 тысяч солдат. Своими действиями части 3-й армии облегчали задачи 1-й армии на Сремском фронте и прикрывали левый фланг 3-го Украинского фронта[29].

Формирование 3-й армии в момент наивысшего обострения обстановки в обороне плацдарма было наилучшим способом обеспечить успешную координация и взаимодействие частей и партизанских отрядов. Штаб 3-й армии принял командование над всеми тремя корпусами, не нарушив действовавшую систему управления и ответственности. На штаб 10-го корпуса было возложено командование западным сектором Вировитицкого плацдарма. Восточным сектором управлял штаб 6-го корпуса.

Баланс сил противоборствующих сторон (49000 : 60000) отмечался численным и качественным преимуществом вермахта. Подразделения НОАЮ уступали противнику не только в вооружении и оснащении, но и в опыте и подготовке. Успех немецкого наступления в заключительной фазе боёв на плацдарме был обеспечен значительным превосходством сил войск Группы армий «Е» над частями 3-й армии НОАЮ. Особенное преимущество противнику создавали танки, в том числе тяжёлые, превосходство в артиллерии и лучшая организация управления войсками.

Наиболее сложной задачей во второй фазе боевых действий стал отвод с плацдарма на левый берег Дравы частей 12-го корпуса. Эта задача была успешно выполнена в полном объёме[1].

В донесении штаба 6-го славонского корпуса командованию 3-й армии от 2 марта 1945 года сформулирована следующая оценка обороны Вировитицкого плацдарма:

…Ввиду большого превосходства сил противника, штаб 3-й армии отдал приказ об отводе частей 12-го корпуса на левый берег Дравы. Нашим частям было приказано держать оборону для обеспечения организованного отхода этих подразделений. Задачу корпус выполнил полностью. 9 февраля была завершена переправа на левый берег как войск, так и большого количества беженцев.

…После двух месяцев тяжёлой, напряжённой борьбы и походов, в условиях довольно холодной зимы и недостаточного обмундирования солдат, силы наших подразделений были исчерпаны. Войска нуждались в отдыхе для приведения в порядок. Вместе с тем, военная обстановка требовала держаться, потому что противник, видя отступление наших войск, стремился пресечь наш организованный отход и концентрацию и немедля продолжил наступление по всей Славонии с целью вторжения в центр освобождённой территории.

…Несмотря на численное превосходство, противнику не удалось полностью реализовать свои цели. Ему нанесены ощутимые потери, что подтверждается показаниями пленных. В боях, происходивших в период с 27 февраля по 1 марта 1945 года на линии коммуникаций Вочин — Каменска, противник потерпел поражение и вынужден был оставить Даруварскую долину. Эта победа, по нашей оценке, обеспечивает стабилизацию обстановки в Славонии и позволит нам подготовиться к последующим наступательным действиям[34].

Командование 3-й армии в донесении Главному штабу НОАЮ в Хорватии об итогах битвы за плацдарм отмечало крайнюю физическую измотанность войск постоянными оборонительными или наступательными боями. Нехватка зимнего обмундирования приводила к многочисленным обморожениям солдат, влекущим за собой ампутации конечностей. Тем не менее, командование дало высокую оценку морали и боевого духа бойцов. Оборона плацдарма явила примеры массового героизма и самопожертвования его защитников. Даже в дни февральского наступления противника, в условиях танковых прорывов и окружения некоторых подразделений, практически не наблюдалось паники. 3-я армия НОАЮ не дала более сильному противнику разбить себя. Она организованно вывела на левый берег Дравы и на территорию Славонии, Било-Горы и Мославины основные силы обороняющихся. На контролируемую Красной армией территорию в Венгрии были эвакуированы массы гражданского населения, в том числе многие дошкольные учреждения с освобождённой территории. С плацдарма в госпитали Воеводины были также переправлены около 4000 раненых.[28].

Приказ командования 10-го Загребского корпуса от 1 марта 1945 года подчиненным штабам частей и подразделений о предстоящих задачах командного состава по использованию накопленного опыта двухмесячной борьба в Подравине гласил:

Два месяца обороны Вировитицкого плацдарма стали поворотным пунктом в развитии наших войск. Бои были тяжёлыми и кровопролитными, с гораздо более сильным и лучше оснащённым врагом. От этого и наш успех, достигнутый в борьбе, является гораздо большим и более значительным[35].

Напишите отзыв о статье "Битва за Вировитицкий плацдарм"

Комментарии

  1. Согласно записи в журнале боевых действий 57-й армии от 10 декабря 1944 года, командованию 233-й стрелковой дивизии надлежало: «…установить связь и организовать взаимодействие с частями НОАЮ и привлечь их для обороны указанных для дивизии пунктов с обязательным расположением сильных гарнизонов в узлах дорог Подравска-Слатина, Сухополе, Булавец, Джюрджевац. Поставить задачу 6 СК НОАЮ частью сил форсировать р. Драва в районе Молве, Визвар с задачей захватить район Берзенце (венгерский населённый пункт Берценс, венг. Berzence) и удерживать его до подхода наших частей»…[10]
  2. Историк К. М. Александров писал, что несмотря на то, что советское командование всего за несколько часов до падения Питомачи расстреляла взятых тем же утром в плен казаков, ответных репрессий по отношению к пленным красноармейцам не последовало. Напротив, командиру 5-го Донского полка И. Н. Кононову пришлось издать 30 декабря 1944 года курьёзный приказ № 194, в котором он описывал, как войдя в помещение охранения пленных, он нашёл конвоиров и пленных сидящих в одном нижнем белье, играющих друг с другом в карты, выпивающих и закусывающих, а оружие охраны при этом всё было сложено на солому возле пленных. Заключительными словами приказа были такие: «Понятно, что к военнопленным нужно относиться очень хорошо, но…» (Александров К. М. Русское казачество во Второй мировой войне: трагедия на Драве, декабрь 1944 г. // Новый часовой : русский военно-исторический журнал. — 2001. — № 11-12. — С. 134. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1029-1210&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1029-1210].)

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 Mladenko Colić. Pregled operacija na jugoslovenskom ratištu: 1941—1945. — Beograd: Vojnoistorijski Institut, 1988. — S. 298—305.
  2. Штеменко С. М. Генеральный штаб в годы войны. — М.: Воениздат, 1989.
  3. Mladenko Colić. Pregled operacija na jugoslovenskom ratištu: 1941—1945. — Beograd: Vojnoistorijski Institut, 1988. — S. 289—297.
  4. 1 2 3 4 5 Дробязко С. И. [www.gipanis.ru/?level=1038&type=page&lid=938 Последние сражения Гражданской войны] // Историко-культурное наследие Кубани : журнал. — 2001. — Январь (т. 34).
  5. Zbornik dokumenata i podataka o Narodnooslobodilačkom ratu jugoslovenskih naroda. — Beograd: Vojnoistorijski institut — 1968 — tom 5 knj. 37, S.75.
  6. Zbornik dokumenata i podataka o Narodnooslobodilačkom ratu jugoslovenskih naroda. — Beograd: Vojnoistorijski institut — 1963 — tom 5 knj. 36, S.587.
  7. Александров К. М., 2001, с. 124—126.
  8. 1 2 3 4 5 6 7 8 Karl Hnilicka. Das Ende auf dem Balkan 1944/45. Die militärische Räumung Jugoslaviens durch die deutsche Wehrmacht. — Göttingen • Zürich • Frankfurt: Musterschmidt, 1970. — S. 101—104.
  9. Savo Velagić. Virovitica u narodnooslobodilačkoj borbi i socijalističkoj revoluciji. — Virovitica: Skupština općine: SUBNOR općine, 1979. — S. 95-97.
  10. [pamyat-naroda.ru/documents/view/?id=135635776 Портал Память Народа. Журнал боевых действий войск штаба 57-й армии за декабрь 1944 года. - С.-17.].
  11. 1 2 3 4 5 Освободительная война народа Югославии (OSLOBODILAČKI RAT NARODA JUGOSLAVIJE) — Белград: Военно-исторический институт — 1965 год — 2-е дополненное издание — Стр. 463—466.
  12. Александров К. М., 2001, с. 129.
  13. Александров К. М., 2001, с. 127.
  14. Zbornik dokumenata i podataka o Narodnooslobodilačkom ratu jugoslovenskih naroda. — Beograd: Vojnoistorijski institut, 1963. — tom 5 knj. 36, S.561.
  15. Александров К. М., 2001, с. 128—131.
  16. Александров К. М., 2001, с. 133.
  17. 1 2 Александров К. М., 2001, с. 130-134.
  18. Александров К. М., 2001, с. 122.
  19. Здравко Б. Цветкович. «Осиекская ударная бригада» (Zdravko B. Cvetković «Osječka udarna brigada»), монография.— Белград: Vojnoizdavački zavod, 1981.
  20. 1 2 Казак В. Н. Побратимы: Советские люди в антифашистской борьбе народов балканских стран 1941—1945.— М.: Мысль, 1975.— С. 24.
  21. Zbornik dokumenata i podataka o Narodnooslobodilačkom ratu jugoslovenskih naroda. — Beograd: Vojnoistorijski institut, 1963. — tom 5 knj. 36, S.164-168.
  22. 1 2 [pamyat-naroda.ru/warunit/57+А/ Портал Память Народа. Страница 57-й армии (57 А). Журналы боевых действий.].
  23. 1 2 3 Savo Velagić. Virovitica u narodnooslobodilačkoj borbi i socijalističkoj revoluciji. — Virovitica: Skupština općine: SUBNOR općine, 1979. — S. 95-135.
  24. Zbornik dokumenata i podataka o Narodnooslobodilačkom ratu jugoslovenskih naroda. — Beograd: Vojnoistorijski institut, 1968. — tom 5 knj. 37, S.439.
  25. Zbornik dokumenata i podataka o Narodnooslobodilačkom ratu jugoslovenskih naroda. — Beograd: Vojnoistorijski institut, 1968. — tom 5 knj. 37, S.440.
  26. Zbornik dokumenata i podataka o Narodnooslobodilačkom ratu jugoslovenskih naroda. — Beograd: Vojnoistorijski institut, 1968. — tom 5 knj. 37, S.441.
  27. Zbornik dokumenata i podataka o Narodnooslobodilačkom ratu jugoslovenskih naroda. — Beograd: Vojnoistorijski institut, 1968. — tom 5 knj. 37, S.443.
  28. 1 2 3 Zbornik dokumenata i podataka o Narodnooslobodilačkom ratu jugoslovenskih naroda. — Beograd: Vojnoistorijski institut, 1969. — tom 5 knj. 38, S.314-322.
  29. 1 2 3 4 5 Savo Velagić. Virovitica u narodnooslobodilačkoj borbi i socijalističkoj revoluciji. — Virovitica: Skupština općine: SUBNOR općine, 1979. — S. 132—135.
  30. Советские люди в освободительной борьбе югославского народа 1941—1945 г. (воспоминания, документы и материалы), сост. Бушуева Т. С. — М.: Наука, 1973. — С.197-204.
  31. Zbornik dokumenata i podataka o Narodnooslobodilačkom ratu jugoslovenskih naroda.— Beograd: Vojnoistorijski institut, 1968.— t.5, knj.36, S.567.S.581.
  32. Zbornik dokumenata i podataka o Narodnooslobodilačkom ratu jugoslovenskih naroda. — Beograd: Vojnoistorijski institut, 1963. — tom 5 knj. 36, S.499.
  33. Zbornik dokumenata i podataka o Narodnooslobodilačkom ratu jugoslovenskih naroda. — Beograd: Vojnoistorijski institut, 1968. — tom 5 knj. 37, S.51-53.
  34. Zbornik dokumenata i podataka o Narodnooslobodilačkom ratu jugoslovenskih naroda. — Beograd: Vojnoistorijski institut, 1979. — t.5, knj.39, S. 31-51.
  35. Zbornik dokumenata i podataka o Narodnooslobodilačkom ratu jugoslovenskih naroda. — Beograd: Vojnoistorijski institut, 1979. — t.5, knj.39, S. 7-9.

Литература

  • Александров К. М. Русское казачество во Второй мировой войне: трагедия на Драве, декабрь 1944 г. // Новый часовой : русский военно-исторический журнал. — 2001. — № 11-12. — С. 118—139. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1029-1210&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1029-1210].
  • Дробязко С. И. [www.gipanis.ru/?level=1038&type=page&lid=938 Последние сражения Гражданской войны] // Историко-культурное наследие Кубани : журнал. — 2001. — Январь (т. 34).
  • Mladenko Colić. Pregled operacija na jugoslovenskom ratištu: 1941—1945. — Beograd: Vojnoistorijski Institut, 1988.
  • [www.znaci.net/00001/153.htm Oslobodilački rat naroda Jugoslavije — knjiga 2 (drugo prepravljeno i dopunjeno izdanje)] — Beograd: Vojnoistorijski Institut, 1965.
  • Savo Velagić. Virovitica u narodnooslobodilačkoj borbi i socijalističkoj revoluciji. — Virovitica: Skupština općine: SUBNOR općine, 1979.
  • Периша Грујић. Шеснаеста војвођанска дивизија НОВЈ — Београд: Војно дело, 1959.
  • Savić Sreta. [www.znaci.net/00001/152.htm 51. vojvođanska divizija]. — Beograd: Vojnoizdavački zavod, 1974. (сербохорв.)
  • Kokot Jovan. [www.znaci.net/00001/46.htm Dvanaesta proleterska slavonska brigada]. — Beograd: Vojnoizdavački i novinski centar, 1987.
  • [www.znaci.net/00001/101.htm Rade Roksandić, Zdravko B. Cvetković: 18. slavonska brigada] — Beograd: Vojnoizdavački zavod, 1974.
  • [www.znaci.net/00001/132.htm Nikola Božić; Zdravko Damjanović; Živan Milisavac. Mladost slobodi darovana: (sećanja boraca Prve vojvođanske brigade)] — Novi Sad: Institut za istoriju, 1991.
  • Атанацковић Жарко. [www.znaci.net/00001/72.htm Друга војвођанска НОУ бригада]. — Београд: Војноиздавачки завод, 1978. (серб.)
  • Панић Радован. [www.znaci.net/00001/70.htm Трећа војвођанска НОУ бригада]. — Београд, 1980. (серб.)



Отрывок, характеризующий Битва за Вировитицкий плацдарм

Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.