Битва за Окинаву

Битва за Окинаву Основной конфликт: Вторая мировая война Американские солдаты в битве за Окинаву. Дата 1 апреля — 23 июня 1945 года Место Окинава, Тихий океан Итог Победа США и союзников Противники США США Великобритания Великобритания Канада Канада Австралия Австралия Новая Зеландия Новая Зеландия Японская империя Японская империя Командующие Честер Нимиц Холланд Смит Джозеф Стиллвел Рэймонд Спрюэнс Рой Гейгер Саймон Бакнер † Брюс Фрейзер Мицуру Усидзима † Исаму Тё † Хиромити Яхара Сэйити Ито † Минору Ота † Кэйдзо Комура Силы сторон 182 000 Более 130 000 Потери 12 373 погибло 38 916 ранено 93 000 - 110 000 погибших 7 400 попало в плен (по японским данным, число погибших среди гражданского населения превысило 100 тысяч человек)

Би́тва за Окина́ву, также известная как Операция Айсберг — операция по захвату японского острова Окинава войсками США при поддержке американского и британского флотов. Битва стала предпоследней операцией по высадке морского десанта на тихоокеанском театре военных действий и в то же время последним перед Советско-японской войной значительным сражением Второй мировой войны. Бои шли 82 дня и окончились лишь 23 июня 1945 г.

В английском языке битва получила название «Стальной тайфун», в японском — «Тэцу-но амэ» (яп. 鉄の雨, «Стальной дождь»). Причиной таких названий явилась тяжесть боёв, интенсивность артиллерийских обстрелов и внушительное количество союзнических кораблей и бронетехники, штурмовавших остров. Сражение является одним из самых кровопролитных за всё время войны на Тихоокеанском фронте: японцы потеряли более 100 000 солдат; более 12 000 солдат союзников (в основном, США) погибло, более 38 000 было ранено. Сотни тысяч мирных граждан были убиты, ранены или попытались покончить жизнь самоубийством. Около трети гражданского населения погибло в результате вторжения.

Основной целью операции был захват большого острова, находящегося всего в 544 км от основной территории Японии. После длительной кампании по последовательному захвату стратегически важных тихоокеанских островов (англ. island hopping), союзники стали приближаться к Японии. Окинава должна была послужить трамплином для планируемого вторжения на основные острова японского архипелага. Хотя Окинава была второпях оборудована под базу для воздушных операций, атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, а также неожиданное для японцев вторжение СССР в Манчжурию, привели к капитуляции Японии всего через несколько недель после окончания боёв на острове и планируемое вторжение так и не было осуществлено.

Расстановка сил

Сухопутные войска

Сухопутные войска США, задействованные в операции, состояли из 10-й армии под командованием генерала Саймона Боливара Бакнера-младшего. Под командованием армии находились два корпуса: 3-й корпус, под командованием генерал-майора Роя Гайгера, состоял из 1-й и 6-й дивизий морской пехоты, а в 24-й корпус генерал-майора Джона Ходжа входили 7-я и 96-я пехотные дивизии. 2-я дивизия морской пехоты США оставалась в резерве, на море, в постоянной готовности. Её так и не пришлось пустить в бой. Кроме того, под командованием 10-й армии находились 27-я и 77-я пехотные дивизии. Всего под командованием 10-й армии было 102 000 солдат армии США, 88 000 солдат Корпуса морской пехоты и 18 000 человек из состава ВМФ США.

Силы японцев (в основном, оборонительные) были представлены регулярной 32-й армией, состоящей из 67 000 (по другим данным — 77 000) солдат, а также из 9 000 моряков императорского морского флота, находившихся на военно-морской базе Ороку (только несколько сотен из них были обучены и снаряжены для войны на суше). Кроме того, в помощь армии было определено 39 000 человек местных жителей (среди них — 24 000 спешно призванного местного ополчения — «Боэйтай» и 15 000 рабочих, не носивших никакой униформы). Дополнительно, 1 500 школьников были организованы для помощи сражающимся в так называемые добровольные соединения «Железо и кровь» и около 600 школьниц-старшеклассниц были собраны в санитарную часть, под названием «Химэюри».

Изначально, 32-я армия состояла из 9-й, 24-й и 62-й дивизий и отдельной 44-й смешанной бригады, однако, из-за изменения японским командованием планов обороны, 9-я дивизия была переправлена на Тайвань перед союзным вторжением. Основные оборонительные силы находились на юге острова под командованием генерал-лейтенанта Мицуру Усидзимы, его начальника штаба, генерал-лейтенанта Исаму Тё и начальника оперативного отдела, полковника Хиромити Яхары. Яхара был сторонником оборонительной стратегии, Тё предпочитал стратегию наступательную. На севере острова обороной командовал полковник Такэхидо Удо. Флотским персоналом командовал контр-адмирал Минору Ота.

Ожидалось, что американцы высадят от шести до десяти дивизий против японского гарнизона, состоящего из двух с половиной дивизий. Штаб также подсчитал, что превосходное качество и большое количество оружия даст каждой американской дивизии шестикратное преимущество в огневой мощи над каждой японской дивизией. К этому стоило прибавить мощь американского флота и ВВС США.

Флот

Флот США

Большинство истребителей и небольших пикирующих бомбардировщиков базировались на американских авианосцах. Начиная со сражения в заливе Лейте, японцы стали использовать тактику пилотов-камикадзе, но впервые они стали главной частью обороны. В промежутке между высадкой американцев, состоявшейся 1 апреля, и 25-м мая японскими камикадзе было произведено семь основных атак, в которых участвовало более 1 500 самолётов. Союзный флот у берегов Окинавы состоял из 1 600 кораблей. Среди них 40 авианосцев, 18 линкоров, 32 крейсера и 200 эсминцев. В этой операции флот США понёс самые большие потери — больше, чем во всех других сражениях Второй мировой войны.

Флот Британского Содружества

Несмотря на то, что сухопутные войска союзников у побережья Окинавы состояли целиком из американских соединений, Тихоокеанский флот Великобритании предоставил американцам более четверти всей морской авиации, использовавшейся союзниками в операции (450 самолётов). Силы ВМФ Великобритании у берегов Окинавы состояли из множества кораблей, включая 50 военных кораблей, из которых 17 были авианосцами. Из-за особенности строения и усиленного бронирования нижней палубы, британские авианосцы могли перевозить меньшее количество самолётов, однако, такие суда были более стойкие к атакам камикадзе, чем их американские аналоги. Хотя все авианосцы были предоставлены британским флотом, сопровождающие их корабли (и их экипажи) принадлежали не только Королевскому ВМФ, но и канадскому, новозеландскому и австралийскому флотам. В задачу этих кораблей входила нейтрализация японских аэродромов на островах Сакисима, а также оборона авианосцев от атак камикадзе.

Битва на море

Британскому Тихоокеанскому флоту был дан приказ нейтрализовать японские аэродромы на островах Сакисима. 26 марта флот приступил к выполнению приказа и на 10 апреля успешно его выполнил. 10 апреля внимание флота было переключено на аэродромы на севере Тайваня. 23 апреля флот отошёл в залив Сан-Педро у берегов Филиппин. Хотя для американского флота такая длительность плавания была в порядке вещей, для английской флотилии такого размера это плавание оказалось самым продолжительным.

1 мая Тихоокеанский флот вернулся к выполнению военных задач, направленных, как и ранее, на подавление вражеских аэродромов — на этот раз как силами авиации, так и силами корабельной артиллерии. Несколько атак камикадзе нанесли серьёзные повреждения кораблям, но так как полётные палубы британских авианосцев были бронированы, японские атаки не нанесли им большого вреда — они лишь ненадолго прервали выполнение миссии.

За время трёхмесячной битвы японские пилоты-камикадзе совершили 1 900 вылетов и потопили десятки кораблей союзников, убив при этом около 5 000 американских моряков, ценой потери 1 465 самолётов (еще 2 200 японских и 763 американских самолёта были потеряны уже во время боёв на суше). Потопленные корабли были в большинстве своём небольшими судами — в основном сопровождающими эсминцами, радарными лодками и десантными кораблями. Хотя не было потеряно ни одного большого военного корабля, многие авианосцы были серьёзно повреждены. Японцами также использовались смертники, атакующие союзные суда с небольших моторных лодок, начинённых взрывчаткой.

Ввиду того, что кампания растянулась и бои постоянно велись при столь удручающих обстоятельствах, адмиралу Честеру Нимицу пришлось пойти на беспрецедентный шаг: он отозвал основных флотских командиров (заменив их другими командирами) из зоны боёв, чтобы дать им некоторый отдых. Так как на флоте США той эпохи номер флота менялся вместе со сменой командования (точнее, номер флота был присвоен флотскому штабу под управлением того или иного командующего, а корабли передавались под управление этого штаба в соответствии с текущими оперативными планами), то американские морские силы на Окинаве, в начале кампании именовавшиеся 5-м флотом ВМС США под командованием адмирала Реймонда Спрюэнса, закончили кампанию как 3-й флот ВМС США под командованием адмирала Уильяма Холси.

Операция «Тэн-Го»

Операция «Тэн-Го» явилась самоубийственной попыткой морской атаки, предпринятой эскадрой японских военных кораблей, возглавляемых линкором «Ямато». Командовал эскадрой адмирал Сэйити Ито. Эскадра была послана для того, чтобы прорваться через корабли союзников, находящиеся у острова, остановиться у берега и поддерживать своим артиллерийским огнём защитников Окинавы. Морские орудия должны были сыграть роль обычной артиллерии, а экипажи кораблей — роль морской пехоты. «Ямато» и другие корабли эскадры были замечены подводными лодками союзников вскоре после того, как эскадра покинула японские территориальные воды. Практически сразу же американская палубная авиация начала бомбить неприятеля.

Атакованный более чем тремя сотнями самолётов в течение двух часов, самый большой линкор в мире затонул 7 апреля 1945 г., задолго до подхода к Окинаве. Экипажам бомбардировщиков был дан инструктаж: стараться бомбить одно и то же место на корабле, чтобы исключить возможность быстрой локализации повреждений корабельной командой. Лётчикам также советовалось бомбить нос или корму корабля, так как там обычно самая слабая броневая защита.

В том бою кроме «Ямато» японская эскадра потеряла также лёгкий крейсер «Яхаги» и четыре из восьми лёгких эсминцев. Всего Императорский флот Японии потерял в бою около 3 700 моряков, включая адмирала Ито, в то время как потери американцев составили всего 10 самолётов и 12 человек лётного состава.

Битва на суше

Битва на суше разворачивалась на протяжении 87 дней, начиная с 1 апреля 1945 г.

Первыми высадившимися американцами были солдаты 77-й пехотной дивизии: 26 марта они высадились на островах Керама, в 24 км к западу от Окинавы. За последующие пять дней острова были захвачены и находились под полным контролем американцев. За время захвата погиб 31 и был ранен 81 американский солдат, в то время как японцы потеряли убитыми и взятыми в плен более 650 солдат. В ходе операции флот приобрёл защищённое место стоянки, также была устранена угроза нападения смертников на моторных лодках.

31 марта морские пехотинцы из диверсионного батальона Корпуса морской пехоты США высадились, не встретив особого сопротивления, на Кэйсэ Сима — группе из четырёх маленьких островков в 13 км к западу от столицы Окинавы, города Наха. Для поддержки других высаживающихся войск на захваченных островах были установлены 155-мм артиллерийские орудия «Лонг Том».

Северная Окинава

Основная высадка войск 24-го и 3-го корпусов была произведена на пляжах Хагуси на западном побережье Окинавы 1 апреля. 2-я дивизия морской пехоты произвела в качестве обманного манёвра видимость высадки на пляже Минатога на юго-восточном побережье. Американцы хотели также затянуть отток японских резервов из той части острова.

В южной части острова, ближе к его центру, 10-я армия прошла, по военным стандартам того времени, достаточно легко; были захвачены аэродромы Кадэна и Ёмитан. В свете слабого сопротивления японцев, генерал Бакнер решил поскорее осуществить вторую часть своего плана — захват северной Окинавы. 6-я дивизия морской пехоты направилась на север по перешейку Исикава. Местность была гористая и лесистая, японская оборона была сосредоточена в районе Яэ-Такэ — труднопроходимом районе полуострова Мотобу со скалистыми кряжами и ущельями. После развернувшихся там тяжёлых боёв, полуостров был очищен от неприятеля к 18 апреля.

Тем временем, 16 апреля 77-я пехотная дивизия начала штурм Иэдзимы, маленького острова к западу от полуострова. Для штурмующих солдат, в дополнение к обычным военным угрозам, угрозу представляли также самоубийцы со взрывчатками и даже островитянки, вооружённые копьями. Начались тяжёлые бои. 21 апреля сопротивление было подавлено, и остров стал ещё одной авиабазой для операций против Японии.

Южная Окинава

В то время как морские пехотинцы зачищали северную часть острова, войска 24-го корпуса шли на юг. Примерно в 8 км к северо-западу от Сюри, вдоль «Кактусового хребта», 7-я и 96-я пехотные дивизии встретили ожесточённое сопротивление со стороны японских войск, удерживающих укреплённые на возвышенности позиции. К ночи 8 апреля 24-й корпус очистил от врага эти и несколько других сильно укреплённых позиций. Американцы потеряли более 1 500 человек, около 4 500 японцев было убито и захвачено в плен. Между тем, битва была ещё только в самом начале — американцы поняли, что до сих пор они захватили только несколько позиций на подступах к оборонительной «линии Сюри».

Следующей задачей для американских войск стал захват хребта Какадзу — двух холмов, соединённых перевалом. Эти холмы являлись частью внешних укреплений «линии Сюри». Японцы тщательно подготовились к обороне и стойко сражались — бои были тяжёлыми. Солдаты Императорской армии прятались в укреплённых пещерах, где имелись пулемёты и запасы взрывчатки, поэтому американцы потеряли много людей, зачищая все эти укрытия. Японцы посылали гражданских жителей острова, находящихся на позициях, наружу, чтобы обеспечивать солдат водой и прочими припасами. Такая практика вылилась в многочисленные жертвы среди мирного населения. В боях обе сражающиеся стороны понесли большие потери, а продвижение американцев через хребет Какадзу приостановилось.

Так как американская атака на хребет Какадзу остановилась, генерал Усидзима, под влиянием генерала Тё, решил повести войска в контрнаступление: вечером 12 апреля 32-я армия атаковала позиции американцев по всему фронту. Атака была тяжёлой, длительной и хорошо организованной. После ожесточённого ближнего боя японцы отступили, для того, чтобы возобновить атаку следующей ночью. Последняя атака, проведённая 14 апреля, также была отражена. В штабе 32-й армии пришли к выводу, что хотя американские войска и были чувствительны к ночным атакам, огневая мощь американцев делала любую наступательную концентрацию японских сил чрезвычайно уязвимой, поэтому японцы пересмотрели свою оборонную стратегию.

27-я пехотная дивизия, высадившаяся 9 апреля, заняла позиции на правом фланге, вдоль западного берега Окинавы. У генерала Ходжа теперь была цепь из трёх дивизий: 96-я посредине, 27-я на правом фланге и 7-я — на левом. Каждая дивизия удерживала участок длиной примерно в 2,5 км.

19 апреля Ходж, используя 324 орудия, открыл новое наступление мощной артиллерийской подготовкой, самой масштабной из всех имевших место на тихоокеанском театре военных действий. Линкоры, крейсеры и эсминцы присоединились к бомбардировке. 650 самолётов из состава авиации флота и морской пехоты атаковали позиции японцев, применяя напалм, ракеты, бомбы и тяжёлые пулемёты. Однако японские укрепления находились на обратных склонах холмов, где обороняющиеся смогли переждать артиллерийские и воздушные атаки в относительной безопасности. Более того, выбранные японцами позиции позволяли им вести регулярный миномётный обстрел американцев, наступающих по переднему склону холма.

Танковая атака на хребет Какадзу, организованная без значительной пехотной поддержки, в надежде на прорыв, захлебнулась — было потеряно 22 танка. Хотя огнемётные танки действительно очистили от врага многие пещерные укрепления, прорыв не был обеспечен. 24-й корпус потерял убитыми, ранеными и пропавшими без вести 720 человек. Потери могли бы быть бо́льшими, если бы пехотные резервы японцев не были оттянуты к югу от места сражения. Резервы держались там из-за обманного маневра на побережье Минатога, произведённого 2-й дивизией морской пехоты.

К концу апреля 1-я дивизия морской пехоты сменила на позициях 27-ю пехотную дивизию, а 77-я пехотная дивизия сменила 7-ю. Когда прибыла 6-я дивизия морской пехоты, 10-я армия приняла контроль над ходом сражения.

4 мая 32-я японская армия снова пошла в контратаку. На этот раз Усидзима попытался атаковать побережья высадки американцев, находившиеся за боевыми порядками уже высадившихся войск. Для поддержки наступления японцам пришлось выдвинуть артиллерию на открытые позиции — это позволило им совершить около 13 000 выстрелов. Однако американцы, открыв контрбатарейную стрельбу, уничтожили 19 орудий, а в последующие два дня — ещё 40. Японская контратака полностью провалилась.

Генерал Бакнер начал новую американскую атаку 11 мая. Последовали десять дней ожесточённого сражения. 13 мая солдаты 96-й пехотной дивизии и 763-го танкового батальона захватили холм «Конический». Это укрепление, возвышающееся над прибрежной равниной Ёнабару на 145 м, являлось восточной опорой основной японской обороны, 1 000 человек защищали его. В то же время на противоположном берегу солдаты 6-й дивизии морской пехоты боролись за контроль над холмом «Сахарная Голова». Захват этих двух ключевых позиций оголял позиции японцев на линии Сюри с двух сторон. Бакнер надеялся окружить Сюри и поймать таким образом обороняющихся японцев в ловушку.

К концу мая начались муссонные дожди. Склоны холмов и дороги, превратившиеся в болото, всерьёз усложнили тактическое положение войск и затруднили оказание медицинской помощи солдатам. Ситуация с продвижением войск по суше стала напоминать бои Первой мировой войны, когда солдаты так же воевали в грязи, а затопленные дороги мешали эвакуации раненых в тыл. Войска мокли под дождями, солдаты воевали в условиях, частично напоминавших мусорную свалку, а частично — кладбище. Непохороненные трупы убитых японцев разлагались, тонули в грязи, распространяли зловоние.

29 мая генерал-майор Педро дель Валле, командующий 1-й дивизией морской пехоты, приказал роте «А» 1-го батальона 5-го полка захватить замок Сюри. Захват замка означал бы нанесение серьёзного стратегического и психологического удара по обороняющимся японцам и явился бы значительным этапом в захвате острова. Однако замок находился вне зоны действия, отведённой 1-й дивизии, и только титанические усилия командующего 77-й пехотной дивизии и её штаба предотвратили гибель морских пехотинцев от бомбовых ударов американской авиации и артиллерии.

На 4 июня, от 32-й армии осталось только около 30 000 плохо вооружённых солдат (большая часть их тяжёлого и даже личного оружия была потеряна при отступлении). Кроме того, на укреплённой морской базе на полуострове Ороку были заперты 9 000 человек личного состава императорского флота, поддерживаемых 1 100 бойцами ополчения.

Окинава пала 21 июня 1945 г, однако некоторые японцы всё ещё продолжали вооружённое сопротивление. В их числе был и Масахидэ Ота — будущий губернатор префектуры Окинава.

22 июня, в завершающие часы битвы, генералы Усидзима и Тё совершили ритуальное самоубийство в своём штабе на высоте 89. Перед этим полковник Яхара спросил у Усидзимы разрешения на самоубийство, но генерал отказал ему, сказав: «Если ты умрёшь, то не останется никого, кто знал бы правду о битве на Окинаве. Потерпи временный стыд, но вынеси это. Это приказ твоего командира.» Яхара оказался самым старшим по званию офицером, выжившим в боях на острове; позже он написал книгу, которую назвал «Битва за Окинаву».

То ли преднамеренно, то ли из-за так называемого «Тумана войны», Бакнер не заметил, что японцы отступили на вторую линию обороны, на полуострове Киян. В конечном счёте, на заключительных этапах битвы это привело к жестокой резне на острове, в результате которой погибли также тысячи мирных жителей Окинавы.

Потери

Военные потери

Военные потери американцев в битве составили 48 025 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести, из них около 12 000 погибших или пропавших без вести — примерно в два раза больше, чем количество потерь в сражениях на Иводзиме и Гуадалканале, вместе взятых. Это делает битву на Окинаве самым кровопролитным для американцев сражением на всём тихоокеанском театре военных действий и вторым по количеству жертв во всей войне, уступая по количеству жертв лишь Арденнской операции. Несколько тысяч военнослужащих, скончавшихся от ран и других причин через несколько дней после завершения битвы не были включены в статистику. Одной из самых известных жертв сражения стал военный корреспондент Эрни Пайл, погибший от пулемётного огня на острове Иэдзима.

В боях за Окинаву 48 % солдат было контужено, около 14 000 были демобилизованы из-за нервных срывов. Количество военнослужащих флота США, погибших в сражении превысило количество раненых и составило 4 907 человек. 4 874 человека было ранено. Большинство жертв и пострадавших составили жертвы атак камикадзе.

Решение генерала Бакнера о лобовой атаке японских укреплений, хотя и стоило множества солдатских жизней, в конечном счёте оказалось удачным. За четыре дня до конца всей операции сам Бакнер погиб от артиллерийского огня, во время посещения своих войск на передовой. На следующий день ещё один генерал, бригадный генерал Клаудиус М. Исли, был убит пулемётным огнём.

За все дни боёв было повреждено 368 кораблей союзников (включая и десантные средства), ещё 36 (включая 15 десантных кораблей и 12 эсминцев) было потоплено. У японцев было потоплено 16 кораблей, включая огромный линкор «Ямато». В боях на самом острове американцами было потеряно 225 танков и множество гусеничных машин LVT(A)5. Японцы потеряли 27 танков и 743 артиллерийских орудия (включая миномёты, противотанковые пушки и орудия противовоздушной обороны), большая часть техники была уничтожена союзным огнём с моря и воздушными бомбардировками.

Потери японской стороны составили порядка 107 000 человек военнослужащих убитыми, 7 400 человек попали в плен. Некоторые солдаты совершили сэппуку или просто взорвали себя гранатой. Кроме того, около 20 000 человек были сожжены американскими огнемётами в своих укреплениях в пещерах.

Впервые за всю войну, японские военнослужащие начали сдаваться в плен тысячами. Многие из них были коренными жителями Окинавы, спешно призванными в армию перед битвой. Эти жители были в гораздо меньшей мере пронизаны духом японской военной доктрины, призывающей не сдаваться ни в коем случае (до 1879 года Окинава была суверенным государством, жители которого не считали себя японцами и говорили на особом, хотя и близком к японскому, языке).

Когда американские войска оккупировали остров, многие японцы, чтобы избежать плена, переоделись в гражданские одежды коренных жителей. Окинавцы предложили американцам простой метод для выявления скрывающихся японцев: из-за большой разницы между японским языком и языком жителей Окинавы, японцы не понимали, когда к ним обращались на последнем. Окинавцы в присутствии американцев стали давать жителям населённых пунктов простые указания на своём языке. Теми, кто не понимал указаний, были прячущиеся от плена японцы.

Потери среди гражданских лиц

В ходе многих сражений на тихоокеанском фронте (таких как, например, битва за Иводзиму) местное население не вовлекалось в военные действия, однако на Окинаве имелось большое число местных жителей, и японцы решили привлечь их к обороне острова. В результате, по разным оценкам, в битве погибло от 1/10 до 1/3 всех жителей острова. Количество погибших разными специалистами оценивается от 42 000 до 150 000 человек (по данным из префектуры Окинава — более 100 000 человек). Представители армии США говорили о конечной цифре в 142 058 гражданских лиц, включая тех, кто был насильно призван на службу японской армией.

По версии Музея Мира префектуры Окинава, жители острова были зажаты между двумя воюющими сторонами — США и Японией. В 1945 году японская армия проявила полное безразличие к судьбе и безопасности острова и его жителей, а японские солдаты использовали местное население в качестве «живого щита» против атак американцев. Солдаты императорской армии отнимали у жителей острова еду, тем самым вызывая голод среди населения и вынуждая людей покидать убежища. Около 1 000 человек были убиты японскими солдатами за то, что говорили на местном диалекте — таким образом власти боролись против шпионажа. В музее говорится что «некоторые [жители] погибли от разрывов снарядов, некоторые, попав в безвыходную ситуацию, были доведены до самоубийства, одни умерли от голода, другие — от малярии, а третьи стали жертвами отступающих японских войск». Изнасилование местных женщин практиковалось обеими сторонами конфликта. Изнасилования со стороны японских солдат стали особенно частым явлением в июне, когда стало ясно, что японская армия побеждена.

С приближением победы американских войск, частым явлением среди мирных жителей стали массовые самоубийства. Немалую роль в этом сыграла японская пропаганда — солдаты императорской армии убеждали население в том, что в случае победы американцы станут убивать и насиловать жителей острова. «Рюкю Симпо», одна из двух основных газет Окинавы, писала в 2007: «Есть множество окинавцев, свидетельствовавших о том, что японская армия подталкивала их к совершению самоубийства. Многие вспоминали о том, как солдаты раздавали им ручные гранаты (для того, чтобы взорвать себя).» Некоторые жители, поверив в то, что американцы — варвары, совершившие жуткие злодеяния, убивали себя и свои семьи, чтобы избежать плена. Часть тех людей прыгала и сбрасывала членов своих семей со скал. На одной из тех скал сейчас находится Музей Мира.

Однако, несмотря на всю пропаганду и уговоры японских военных, большинство мирных жителей не пошло на самоубийство. Сразу после захвата американцами острова, окинавцы «были часто удивлены относительно гуманным отношением к себе со стороны американского врага.» Кроме того, Тэруто Цубота, военный переводчик, служащий в американской военной разведке, убедил сотни людей не убивать себя и тем самым спас им жизнь.

Последствия

90 % зданий на острове были полностью разрушены, тропический ландшафт с его пышной растительностью «был превращён в огромное поле, состоящее из грязи, свинца и гнилья».

Захват острова с военной точки зрения «превзошёл все ожидания»: с захватом Окинавы флот и армия союзников получили военную базу, американская авиация получила аэродромы в непосредственной близости от основной части Японии. После битвы, в июле 1945 года, в ходе операции «Зебра», прибрежные воды были очищены от мин, а на захваченном острове была учреждена «Гражданская Администрация США на островах Рюкю», по сути — военное правительство, просуществовавшее на острове до 15 мая 1972 года. До сих пор на острове базируется значительное количество американских войск, а база «Кадэна» является самой большой военной базой США в Азии.

Полемика вокруг приказа о самоубийствах

Между правительством современной Японии и региональным правительством Окинавы и по сей день существуют разногласия по вопросу о роли японских войск в распространении массовых самоубийств среди окинавцев в ходе битвы. В марте 2007 г. японское Министерство образования, культуры, спорта, науки и технологии посоветовало издателям учебников переписать те места в книгах, где говорилось, что японские войска заставляли окинавцев совершать самоубийства, чтобы не попасть в плен к американцам. В министерстве хотели, чтобы было написано, что мирные жители получили ручные гранаты от солдат императорской армии.

Эта мера вызвала широкий протест со стороны жителей Окинавы. В 2007 г. Ассамблея префектуры Окинава приняла резолюцию, говорящую следующее: «Мы призываем [японское] правительство к отречению от этой инструкции и немедленному возвращению [прежнего] описания в учебниках, для того чтобы правда о битве за Окинаву была подана корректно и страшная война не началась вновь».

29 сентября 2007 г. состоялся самый большой в истории Окинавы митинг, в котором приняли участие около 110 000 человек. Митингующие потребовали от министерства образования отмены данной рекомендации. Их резолюция гласила: «То что массовые самоубийства не произошли бы без вмешательства японских военных, является неоспоримым фактом и любое уничтожение или пересмотр описаний [тех событий] являются отрицанием и искажением многочисленных свидетельств тех людей, которые выжили в этих инцидентах».

26 декабря 2007 г. министерство частично отметило ту роль, которую играли японские войска в массовых самоубийствах мирных жителей. Входящий в состав министерства Совет по разрешению учебных пособий разрешил издателям вернуть в учебники упоминание о том, что мирное население «принуждалось к массовым самоубийствам со стороны японских военных», при условии, что это упоминание будет приведено в соответствующем контексте. В заключении совета также говорилось: «Можно сказать, что с точки зрения жителей Окинавы, их принуждали к массовым самоубийствам». Этого заключения, однако, не было достаточно тем, кто пережил те события. Они сказали, что сегодня детям важно знать то, что на самом деле произошло.

Лауреат Нобелевской премии писатель Кэндзабуро Оэ в 1969 г. опубликовал свои «Окинавские записки», в которых утверждал, что приказ о совершении массовых самоубийств был отдан военными во время битвы. Спустя почти 40 лет после выхода этого сборника эссе писателю был предъявлен иск со стороны отрицавших данный факт, в числе которых был и один из командиров, сражавшихся на Окинаве. Он требовал изъятия книги из печати. На судебном слушании, состоявшемся 9 ноября 2007 г., Оэ сказал: «Массовые самоубийства насаждались жителям Окинавы под давлением японской иерархической социальной системы, которая пронизывала государство, японские вооружённые силы и местные гарнизоны». 28 марта 2008 г. главный суд префектуры Осака признал правоту [Кэндзабуро Оэ|Оэ]], заявив: «Можно сказать, что военные были глубоко замешаны в массовых самоубийствах». Суд признал причастность военных к массовым самоубийствам, опираясь на свидетельства о раздаче солдатами гранат населению и на тот факт, что массовые самоубийства не были отмечены на островах, где не были расположены военные гарнизоны.

Память о битве

В 1975 году на острове Окинава — в городе Итоман — был открыт Мемориальный Музей мира префектуры Окинава (англ. Okinawa Prefectural Peace Memorial Museum). Создатели музея хотели показать битву за Окинаву глазами коренных жителей островов.

Ссылки

• [www.hronos.km.ru/sobyt/1900sob/1945okinava.html]

Ссылки

• [ru.history.wikia.com/wiki/%D0%9E%D0%BA%D0%B8%D0%BD%D0%B0%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F_%D0%BE%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B0%D1%86%D0%B8%D1%8F Окинавская операция] (рус.). История Вики. Проверено 9 ноября 2011. [www.webcitation.org/66aJ5lABj Архивировано из первоисточника 1 апреля 2012].

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Битва за Окинаву

Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.