Битва за Оксивскую скалу

Битва за Оксивскую Скалу польск. Bitwa o Kępę Oksywską Основной конфликт: Сентябрьская война Вторая мировая война Польская марка №2786. Оборона Оксивской Скалы. Полковник Станисла Дембек. 1984 год. Дата 1—19.09.1939 Место Оксивская скала Итог победа Вермахта Противники Третий Рейх Польша Польша Командующие Леонард Каупич †Станислав Дембек Силы сторон около 45 тысяч Части обороны Побережья около 15 тысяч Потери неизвестно 2000 убитых 7000 раненных

Битва за Оксивскую скалу или Оборона Оксивской скалы — сражение Сентябрьской войны, которое вели польские части обороны Побережья с 1 по 19 сентября 1939 (сухопутные действия с 10 сентября). Это один из эпизодов обороны Побережья в сентябре 1939 года.

Оборона

На Оксивской скале располагались командование флота, казармы, склады и помещения охраны, находились позиции береговой и зенитной артиллерии. В 1928—1939 годах это была главная база польского военно-морского флота, вместе с портом Оксивье составлявшая северную часть гдыньского порта. Летом 1939, после передислокации главной базы флота на Хельскую косу, Оксивская скала была переподчинена командиру сил сухопутной обороны Побережья, полковнику Станиславу Дембеку. Роль Скалы предполагалось как дополнительного Хелю оборонительного бастиона, прикрывающего его с суши и непосредственно защищавшего порт Гдыни.

Оксивская скала представляет собой плато площадью 40 км², которое хотя и господствует над окрестностями, но не имеет естественной защиты от наблюдения и бомбардировок. Всевозможные и частые изменения военных концепций и планов привели к тому, что в сентябре 1939 район не имел никаких железобетонных защитных сооружений. Единственными укреплёнными пунктами обороны являлись две двух-пушечные противо-воздушные батареи калибра 75 мм и двух-пушечная батарея 100-мм. пушек Кано. Одно из орудий Кано было разбито во время сильной бомбёжки, уже 1 сентября 1939 года.

1 сентября 1939 части обороны Побережья (около 14700 человек на выдвинутых позициях, на Оксивской скале и в районах Гдыни) были атакованы корпусом генерала Леонарда Каупича и группировкой генерала Ф. Эберхардта. Немцы обладали трёх-кратным превосходством в живой силе, 4-кратным в бронетехнике и 9-кратным в артиллерии.

С 1 по 9 сентября 1939 польские части, размещённые на Оксивской скале, оборонялись против воздушных атак и обстрелов «Шлезвиг-Гольштейна» с моря, а также воевали с немецкими судами, пробовавшими тралить Гданьскую бухту. После капитуляции гарнизона Вестерплатте, немецкий броненосец перешёл к выходу из порта, откуда обстреливал Оксивскую скалу и Хельскую косу. Следующего дня броненосец выпустил по скале 10 28-см. снаряда и 192 15-см.

10 сентября немцы приступили к сухопутным атакам на Оксивскую скалу. В этот день, после падения Реды и сдачи Гдыни, на скалу прибыли остатки 1-го морского стрелкового полка (около 1 тыс. человек) и 140 человек из разбитого 5-го батальона народной обороны.

11 сентября все части, находящиеся на скале, полковник Дембек подчинил командиру Морской Бригады Народной Обороны, подполковнику С. Бродовскому. В этот же день «Шлезвиг-Гольштейн» обстрелял 28-см. снарядами Оксивский порт.

12 сентября немцы провели генеральный штурм, поддержанный авиацией и артиллерией (корабельной и полевой). На северо-восточном краю скалы они проломили позиции поляков и заняли деревню Мосты, на северном и западном направлениях немецкие части 207-й пехотной дивизии прорвали польскую оборону в районе Казимиж-Дамбовая Гора. В ситуации угрозы всей Оксивской скале, Дембек отдал приказ об отступлении из предполья Гдыни. 13 сентября отошел на скалу 2-й морской стрелковый полк и рота Гдыньских Косиньеров. На скале находились польские части в составе 9 тысяч человек, 120—140 пулемётов, 14 миномётов, 23 пехотных пушки. Плохо вооружённые, лишённые связи, артиллерии и авиации, в большой степени гражданские и остатки ранее разбитых подразделений, объединенные в ещё не ставшие единым целым части, к тому же не имеющие каких-либо оборонительных укреплений, поляки понесли огромные потери. Погибло около 14 % общей численности сил, то есть около 2000 солдат (для сравнения — под Монте-Кассино погибло 1200 поляков). На территории в 4 км² произошло, по меньшей мере, 110 боестолкновений.

После нескольких дней перерыва, 18 сентября, «Шлезвиг-Гольштейн», в сопровождении тральщиков, подошел в район Редлова и в 11:45 обстрелял Оксивье, выпустив 155 15-см. снарядов. Утром 19 сентября немецкий отряд, состоящий из тральщиков, начал обстрел Оксивской Скалы. Перестрелку с ними вела батарея Кано, с единственным исправным орудием калибра 100 мм. Через некоторое время в бой включилась и батарея Ласковского с Хельской косы, которая быстро пристрелялась к немецким кораблям. После повреждения тральщика «Наутилус» от близких разрывов снарядов, командор Фридрих Руге, командовавший отрядом, спешно отвёл свой флот на рейд гдыньского порта.

19 сентября немцы провели последний штурм. Первым полёг 3-й батальон резервистов. Разбито было подразделение Солодковского. Командир подразделения погиб, а немецкие части прорвались к морю, отрезав небольшие польские силы в Оксивье, которые после сильного немецкого артобстрела капитулировали ок. 17:00. На северном участке обороны был разгромлен 1-й морской стрелковый полк, остатки которого капитулировали в 16:30.

После исчерпания всех возможностей обороны, полковник Дембек, вместе с 20 оставшимися с ним подчинёнными, главным образом офицерами, пошёл в атаку на немцев под Бабьим Долом. Полковник был ранен осколком мины и последним патроном застрелился из пистолета.

В 17:00 Оксивская скала, важнейший бастион частей обороны Побережья, пала.

Немцы, признавая героизм защитников скалы, позволили торжественно похоронить полковника Дембека. Могила сохранилась до наших дней.

Отрывок, характеризующий Битва за Оксивскую скалу

Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]