Битва за Плевлю

Битва за Плевлю
Основной конфликт: Народно-освободительная война Югославии
Смотр партизанских войск перед Плевлей
Дата	1 декабря 1941
Место	Плевля, оккупированная Черногория
Итог	поражение югославских партизан
Противники
Черногория Черногория (силы НОАЮ) Италия Италия
Командующие
Арсо Йованович Джованни Эспозита
Силы сторон
2375 человек 2000 человек
Потери
218 убитых и 269 раненых (итого 487) 252 убитых и раненых, 88 пленных (среди них 4 офицера)

Битва за Плевлю (серб. Пљеваљска битка), в югославской историографии также известна как нападение на Плевлю (серб. Напад на Пљевља) — сражение времён Второй мировой войны в Югославии, которое произошло 1 декабря 1941 года. Югославские партизаны из Черногорского Санджакского отряда попытались взять штурмом город Плевлю, который обороняла итальянская горнострелковая дивизия «Пустерия». Битва шла до утра 2 декабря, пока партизаны не оставили город полностью. Нападение было совершено по приказу Главного штаба НОАЮ в Черногории: по плану партизаны должны были взять город с ходу, после чего устремиться в Санджак для встречи с союзными отрядами из Западной Сербии.

Штурм окончился неудачей: итальянцы потеряли убитыми и ранеными 252 человека, а в плен попало 88, в то время как только убитыми у югославов было 218 человек, а раненым 269. Поражение серьёзно деморализовало партизан: около 2500 человек из черногорских отрядов вернулись домой, а в самом отряде осталось всего 700 человек. По черногорскому партизанскому движению был нанесён серьёзный удар, и почти все силы НОАЮ вынуждены были оставить Черногорию.

Силы сторон

Черногорские партизаны

Отряд появился в начале ноября 1941 года, когда в Черногорию прибыл делегат Верховного штаба НОАЮ и ЦК КПЮ Иван Милутинович. В связи с развитием боевых действий и карательных акций в Западной Сербии Верховный штаб направил его для отвлечения оккупационных сил и создания мощного ядра партизанской армии в Черногории. Для этого были набраны около 3 тысяч человек, которые должны были соединиться в Санджаке с отступавшими из Сербии партизанами.

Датой образования первого партизанского отряда в Черногории считается 15 ноября 1941 года. В состав отряда вошли девять батальонов, итого его численность составила 3690 человек. Командовал отрядом Арсо Йованович, политруком был Байо Секулич. Отряд сумел 26 ноября добраться до Неговуча, а 30 ноября оказался недалеко от Плевли.

Гарнизон Плевли

Гарнизон Плевли был сформирован из альпийской дивизии «Пустерия» и насчитывал 2 тысячи солдат и офицеров (там же располагался и штаб дивизии). Штабу разведка своевременно доложила о приближении партизан, а также об их силах и времени нападения, вследствие чего гарнизон начал подготовку к обороне. В городе в то время проживало шесть тысяч человек, и он находился в долине, окружённой холмами, что с одной стороны позволяло итальянцам построить укрепления на холмах и сдерживать нападающих, а с другой — в случае потери контроля над вершинами угрожало самому гроду.

Между рекой Чехотиной и Плевальским полем есть холм Стражица, и там были возведены основные итальянские укрепления. Там находились две артиллерийские батареи с 8 миномётами, пулемётные гнёзда и прожекторы, которые освещали город и позволяли вовремя обнаруживать диверсантов. К востоку и северо-востоку от города находится холм Голубинье, который итальянцы не охраняли. К югу от монастыря Святой Троицы на окраине города расположен холм Главица, где были вырыты траншеи и установлены ограждения из колючей проволоки. К югу от холмов Великий и Малый Богишевац располагалась база итальянских войск с казармами и складами.

На окраинах города были вырыты окопы, где были установлены как станковые пулемёты, так и лёгкие орудия. Помимо этого, итальянцы организовали плотную оборону самих зданий: на перекрёстках улиц итальянцы поставили мощную охрану, вооружённую автоматическим оружием. Самые большие гарнизоны располагались в школе, почте, на электростанции, в гимназии и мечети. Штаб дивизии был расположен в школе в Мочевце.

План штурма

Решение об атаке было принято ещё 1 ноября 1941. Пока батальоны югославских партизан прибывали к Плевле, штаб отряда 27 ноября утвердил плана атаки. Для непосредственного штурма города Штаб отправил семь батальонов, а оставшиеся два должны были отвлекать итальянский гарнизон в районах населённых пунктов Приеполье, Прибой, Рудо и Чайниче. Штаб отряда благодаря райкому Плевли получил приблизительные сведения о численности итальянского гарнизона, его вооружении и дислокации войск. Атакующие были черногорцами из Ловчена, Кома, Зеты и Биели-Павле.

Для более удобного командования силы были разделены на три колонны нападения, которые действовали строго согласно плану атаки по времени и направлении боевых действий. В Восточную колонну вошли Комский и Озеро-Горанский батальон, которым руководили непосредственно Арсо Йованович и Байо Секулич. В Центральную колонну вошёл батальон имени Пеко Павловича, которым руководил заместитель командира отряда Радован Вуканович. В Западную колонну вошли Ловченский, Зетский, Ускочко-Дробняцкий батальоны и батальон имени Павле Биели. Командиром колонны был заместитель политрук Бошко Джуричкович. По плану командования, все приготовления необходимо было завершить до 30 ноября, а саму атаку начать 1 декабря в 4 часа утра.

Однако в Штабе отряда политрук Войо Лекович, который командовал в Санджакском отряде и был членом райкома КПЮ в Санджаке, немедленно обратился с призывом не организовывать атаку на город и поберечь партизанские силы для других операций. В отряде прекрасно знали, что даже Верховный штаб НОАЮ был против такого решения, поскольку это привело бы наверняка к потерям. Против подобного решения лично высказывался Иосип Броз Тито., который дважды приказывал немедленно свернуть планы о нападении. Однако Йованович и Секулич не поверили Лековичу и окончательно утвердили план атаки, будучи абсолютно уверенными в успешном взятии города. К 29-30 ноября 1941 года приготовления завершились. Каждому батальону назначили своих командующих из местных партизанских рот и членов райкома КПЮ.

Ход битвы

Озеро-Шаранский и Комский батальон из Восточной колонны первыми прибыли на позиции и с ходу начали атаковать. Итальянцы встретили их шквальным огнём, а прожекторы позволяли им точнее вести стрельбу. Но спустя полчаса батальоны прорвались к городу и начали готовиться к дальнейшей атаке. Тем временем на холме Стражица, где располагались итальянские укрепления, Комский батальон нанёс несколько ударов сначала по первой, а затем и по второй линии обороны, преодолев колючую проволоку. Несмотря на то, что даже части бомбомётчиков не сильно разрушили укрепления итальянцев, некоторые партизанские части также проникли в город. Остальные части Восточной колонны вступили в бой за здание гимназии. В ходе боёв за гимназию было убито много людей, в том числе командир Озеро-Шаранского батальона Душан Обрадович и заместитель политрука Вук Кнежевич. Тем не менее, партизанам удалось взять штурмом холм Голубинье, а затем и прорваться к дому Шечеровичей, где находился в то время командир дивизии (он успел перебежать в казарму). Итальянцы вынуждены были оставить гимназию, дом Шечеровичей и отступить к зданию основной школы, которое было очень хорошо укреплено.

В Центральной колонне основным батальоном был батальон имени Пеко Павловича, однако солдаты действовали несогласованно и неорганизованно, и огнём со стороны Главицы итальянцы отбросили югославов. Батальон сумел взять с большими потерями здание больницы и захватить в плен 30 итальянских солдат. В то же время Ловченский батальон в квартале Сеняк выбил итальянцев оттуда, но не сумел с ходу взять лагерь в Долове и прорваться через мусульманское кладбище. В течение всего следующего дня батальон ценой огромных потерь удерживал свои позиции.

В Западной колонне Зетский батальон и батальон имени Павле Биели совершили несколько последовательных атак на Белибегов холм, Долове и Малый Богишевац, взяв в плен ещё 30 итальянцев, однако отступавшие войска сумели взорвать все основные здания, чтобы оставить нападавших без снабжения. Батальоны не сумели удержать позицию под шквальным артобстрелом из миномётов и пулемётным дождём, и спустя восемь часов югославы отступили, но итальянцы на этом не остановились и продолжили преследование бежавших. Нападение Ускочко-Дробняцкого батальона на западную часть города и попытки штурмом взять электростанцию и школу в Серате также окончились безрезультатно, но и там югославы умудрились захватить в плен ещё 30 итальянцев. Штурм ратуши также не принёс ожидаемых результатов, хотя большая часть батальона оставалась в городе в течение всего дня.

В ходе ночного нападения итальянская оборона экстренных мер не принимала, хотя югославы то и дело врывались в город. Все основные здания итальянцы сохранили, а после ухода югославов восстановили всё разрушенное. Стойкость гарнизона была такой высокой, что югославы сами в панике выбегали из города, а некоторые даже прямо убегали обратно домой в свои сёла. Спустя восемь часов почти все основные силы партизан покинули город, а оставшимся в Плевле войскам итальянцы перекрыли полностью пути отступления и каналы снабжения. Мирные жители пытались помочь прибывшим партизанам и укрывали их тщательно в своих домах, откуда партизаны успешно вели огонь по итальянскому гарнизону. Но как только итальянцы начали артобстрел, то малейшие надежды на спасение исчезли. Все дома, где укрывались югославы, были полностью разрушены, но и на руинах домов итальянцам было тяжело справиться с партизанами. Бои не прекращались до следующей ночи, и партизаны с трудом сумели к ночи покинуть город.

Ко 2 декабря на помощь гарнизону Плевли поспешила моторизованная колонна из Приеполья. На Савином-Лакте их задержал батальон имени 18 октября, взяв в плен 68 солдат и захватив 12 грузовиков. Более того, югославам досталась целая и невредимая радиостанция. Вторая атака итальянцев не удалась — 25 убитых и несколько раненых. Третья атака 4 декабря всё же принесла успех итальянцам, и те сумели прорваться к Плевле. В знак мести за нападение на город итальянцы устроили массовую резню в окрестностях: с 6 по 7 декабря 1941 ими было сожжено более сотни сёл и истреблено всё их население. Итальянские оккупанты не пощадили ни женщин, ни детей, ни стариков.

Погибшие в бою

Югославы понесли потери в размере 218 убитых и 269 раненых солдат. Четырём погибшим были присвоены звания Народных героев Югославии: это Душан Обрадович, Вук Кнежевич, Лазарь Радоевич и Петар Йовичевич. У итальянцев потери были гораздо меньше: убитыми и ранеными всего 252 человека, но 88 попали в плен.

Причины неудачи

Причинами провальной атаки на город называются разнообразные факторы. В первую очередь, у югославов не было достаточных знаний о правилах ведения боевых действий в городских условиях и достаточного вооружения: у итальянцев было подавляющее превосходство в артиллерии, к тому же благодаря прожекторам они легко разбивали отряды партизан. Более того, очень много новобранцев было в рядах Черногорского отряда, которые хотя и были достаточно храбрыми, но не имели боевого опыта вообще. Сам неудачный штурм Плевли привёл к плачевным последствиям: активизировалась деятельность четников, которые почти полностью разрушили структуру НОАЮ в Черногории и показали бессмысленность вооружённого восстания. Подозревая друг друга в предательстве во время операции и связях с четниками, деятели НОАЮ даже начали охоту друг на друга, что вылилось в своеобразный террор. Позднее Моше Пьяде обращался в письме к Иосипу Брозу Тито с просьбой изучить детально события битвы и определить, какие ошибки допустило командование при подготовке к штурму города .

Последствия

Несмотря на грандиозную неудачу и отступление из Черногории, черногорцы свои попытки освобождения от немецко-итало-албанской оккупации не прекратили. Командование партизан призвало после битвы женщин Черногории вступать в силы сопротивления и отомстить за погибших товарищей. На основе партизан из городов Ком, Ловчен, Биели-Павле и Зета были созданы подразделения 1-й пролетарской ударной бригады, образованной 21 декабря 1941.

Литература

• Banac Ivo. [books.google.com/books?id=jS69IRtTA3gC&pg=PA83 With Stalin Against Tito: Cominformist Splits in Yugoslav Communism]. — Cornell University Press, 1988. — ISBN 0-8014-2186-1.
• L'occupazione italiana della Iugoslavia, 1941–1943. — Florence, Italy: Le Lettere, 2008. — ISBN 978-88-6087-113-8.
• Dedijer Vladimir. [books.google.com/books?id=RG3zAAAAMAAJ From April 6, 1941, to November 27, 1942]. — University of Michigan Press, 1990. — ISBN 978-0-472-10091-0.
• Đilas Milovan. Wartime. — New York: Houghton Mifflin Harcourt, 1980. — ISBN 978-0-15-694712-1.
• Đuričković Boško. [books.google.com/books?id=4-oTAQAAMAAJ Vojni istoriski glasnik]. — Vojno-istoriski institut, 1952.
• Karchmar Lucien. Draža Mihailović and the Rise of the Četnik Movement, 1941–1945. — New York: Garland Publishing, 1987. — ISBN 978-0-8240-8027-3.
• Knežević Danilo. [mostovikulture.files.wordpress.com/2014/02/prilog-u-krvi-pljevlja-41-45.pdf Prilog u krvi: Pljevlja 1941–1945]. — Opštinski odbor SUBNOR-a, 1969.
• [books.google.com/books?id=mwlnAAAAMAAJ Pljevaljska bitka]. — Književne novine, 1990.
• Lampe John R. [books.google.com/books?id=AZ1x7gvwx_8C&pg=PA214 Yugoslavia as History: Twice There Was a Country]. — Cambridge University Press. — ISBN 978-0-521-77401-7.
• Miljanić Gojko. Velike bitke na jugoslovenskom ratištu 1941-1945. — Beograd: Narodna knjiga, 1989.
• Milazzo Matteo J. The Chetnik Movement & the Yugoslav Resistance. — Baltimore, Maryland: Johns Hopkins University Press, 1975. — ISBN 978-0-8018-1589-8.
• Pajović Radoje. Pavle Đurišić. — Zagreb, Yugoslavia: Centar za informacije i publicitet, 1987. — ISBN 978-86-7125-006-1.
• Pavlowitch Stevan K. [books.google.com/books?id=w-RuLDaNwbMC&pg=PA145 Serbia: The History Behind the Name]. — C. Hurst & Co. Publishers. — ISBN 978-1-85065-477-3.
• Pavlowitch Stevan K. [books.google.com/books?id=R8d2409V9tEC Hitler's New Disorder: The Second World War in Yugoslavia]. — New York: Columbia University Press, 2007. — ISBN 978-1-85065-895-5.
• Petacco Arrigo. [books.google.com/books?id=PCUWAQAAMAAJ Egzodus: zanijekana tragedija Talijana Istre, Dalmacije i Julijske Krajine]. — Durieux, 2003. — ISBN 978-953-188-171-5.
• Ramet Sabrina P. [books.google.com/books?id=FTw3lEqi2-oC The Three Yugoslavias: State-Building and Legitimation, 1918–2005]. — Bloomington, Indiana: Indiana University Press, 2006. — ISBN 978-0-253-34656-8.
• Roberts Walter R. [books.google.com/books?id=43CbLU8FgFsC&pg=PA391 Tito, Mihailović, and the Allies, 1941–1945]. — Duke University Press, 1987. — ISBN 0-8223-0773-1.
• Strugar Vlado. [books.google.com/books?id=loTh1UQHRagC Drugi svjetski rat—50 godina kasnije: radovi sa naučnog skupa, Podgorica, 20–22. septembar 1996]. — Crnogorska akademija nauka i umjetnosti, 1997. — ISBN 978-86-7215-089-6.
• Tomasevich Jozo. [books.google.com/books?id=yoCaAAAAIAAJ War and Revolution in Yugoslavia, 1941–1945: The Chetniks]. — Stanford, California: Stanford University Press, 1975. — ISBN 978-0-8047-0857-9.
• Tomašević Jozo. [books.google.com/books?id=GvUCAAAAMAAJ Četnici u Drugom svjetskom ratu: 1941–1945]. — Sveučilišna naklada Liber, 1979.
• Tomasevich Jozo. [books.google.com/books?id=fqUSGevFe5MC War and Revolution in Yugoslavia, 1941–1945: Occupation and Collaboration]. — Stanford, California: Stanford University Press, 2001. — ISBN 978-0-8047-3615-2.

Ссылки

• [znaci.net/zb/4_3_1.pdf Список официальных документов касательно боёв в Черногории в 1941 году]

Отрывок, характеризующий Битва за Плевлю

– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.