Битва за гору Остин, Скачущую Лошадь и Морского Конька

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Битва за гору Остин, Скачущую Лошадь и Морского Конька
Основной конфликт: Война на Тихом океане

Раненному солдату армии США оказывают помощь на позициях у реки Матаникау 15 января 1943 года
Дата

15 декабря 1942 года — 23 января 1943 года

Место

Гуадалканал, Британские Соломоновы острова

Итог

Победа Союзников

Противники
США
Британские Соломоновы острова
Фиджи
Новая Зеландия[1] 		Япония
Командующие
Александер Патч Харукити Хякутакэ
Силы сторон
50 078[2] 20 000[3]
Потери
250 убитых[4] 2 700-3 300 погибших[5]
 
Битва за Гуадалканал
Тулаги • Саво • Тенару • Восточные Соломоны • Хребет Эдсона • Матаникау (2 & 3) • Эсперанс • Хендерсон-Филд • Санта-Крус • Матаникау (4) • Коли • Патруль Карлсона • Гуадалканал • Тассафаронга • Гифу • Реннелл • Операция Кэ


Битва за гору Остин, Скачущую Лошадь и Морского Конька, часть которого часто называют Битвой за Гифу, происходило с 15 декабря 1942 года по 23 января 1943 года и было главным в районе реки Матаникау на Гуадалканале во время Гуадалканальской кампании. В боях принимали участие американские войска под общим командованием Александера Патча и японские силы под общим командованием Харукити Хякутакэ.

В сражении американские солдаты и морские пехотинцы, которым помогали жители Соломоновых островов, атаковали позиции японской армии, которая защищала хорошо укреплённые позиции на нескольких холмах и хребтах. Самым выдающимся холмам американцы дали названия Гора Остин, Скачущая Лошадь и Морской Конёк. Американцы стремились уничтожить японские войска на Гуадалканале, а японцы старались удержать свои оборонительные позиции до прибытия подкреплений.

Обе стороны испытывали большие трудности в ведении боевых действий в труднопроходимых джунглях и тропической местности на поле сражения. Многие американские солдаты также принимали участие в боевых действиях впервые. Японцы были практически отрезаны от подкреплений и сильно страдали от недоедания и отсутствия медицинской помощи. Испытывая определённые трудности, американские войска смогли занять гору Остин, что потребовало уничтожения хорошо укреплённого пункта, который назывался Гифу, а также высот Скачущая Лошадь и Морской Конёк. В то же самое время японцы тайно готовили эвакуацию с Гуадалканала и отходили к западному берегу острова. Большая часть уцелевших японских солдат была успешно эвакуирована в первую неделю февраля 1943 года.





Предыстория

Гуадалканальская кампания

Основная статья: Битва за Гуадалканал

7 августа 1942 года вооруженные силы Союзников (по большей части США) высадились на Гуадалканале, Тулаги и Флоридских островах в архипелаге Соломоновых островов. Целью десанта было не дать использовать их для строительства японских баз, которые бы угрожали транспортным потокам между США и Австралией, а также создание плацдарма для кампании по изоляции главной японской базы в Рабауле и поддержка сухопутных сил союзников в Новогвинейской кампании. Гуадалканальская кампания продлилась шесть месяцев.[6]

Неожиданно для японских войск на рассвете 8 августа их атаковали войска Союзников под командованием генерал-лейтенанта Александера Вандегрифта, главным образом американская морская пехота, высадившаяся на Тулаги и ближайших небольших островах, а также у строящегося японского аэродрома у мыса Лунга на Гуадалканале (позднее достроенного и названного Хендерсон-Филд). Авиация Союзников, базировавшаяся на Гуадалканале, получила название «ВВС Кактуса» (CAF) по кодовому названию Союзников Гуадалканала.[7]

В ответ Генеральный штаб Вооружённых сил Японии отправил подразделения японской 17-й армии, корпус, базировавшийся в Рабауле, под командованием генерал-лейтенанта Харукити Хякутакэ, с приказом вернуть контроль над Гуадалканалом. Подразделения японской 17-й армии начали прибывать на Гуадалканал 19 августа[8]. Из-за угрозы со стороны авиации CAF, базировавшейся на Хендерсон-Филд, японцы не могли использовать крупные медленные транспортные суда для доставки солдат и вооружения на остров. Вместо этого они использовали главным образом легкие крейсеры и эскадренные миноносцы 8-го японского флота под командованием Гунъити Микавы, которые обычно успевали сделать рейс через пролив Слот к Гуадалканалу и обратно за одну ночь, таким образом минимизируя угрозы воздушных атак. Однако таким способом было возможно доставлять только солдат без тяжёлого вооружения и припасов, в том числе без тяжелой артиллерии, автомобилей, достаточных запасов пищи, а только то, что солдаты могли унести на себе. Кроме того, эсминцы были нужны для охраны обычных конвоев. Эта скоростная доставка военными кораблями имела место в течение всей кампании на Гуадалканале и получила название «Токийский экспресс» у союзников и «Крысиная транспортировка» у японцев[9].

Используя такой способ доставки солдат на Гуадалканал, японцы предприняли три попытки отбить аэродром Хендерсон-Филд, но все они закончились неудачами. Первая, усиленным батальоном 28-го пехотного полка закончилась поражением в бою у реки Тенару 21 августа. Следующая, силами 35-й пехотной бригады, закончилась поражением на хребте Эдсона 12-14 сентября. Последняя, в которой принимали участие полная 2-я пехотная дивизия и один полк 38-й пехотной дивизии, была отбита с большими потерями в битве за Хендерсон-Филд 23-26 октября 1942 года.[10]

Во время кампании японцы использовали гору Остин (японцы называли её Медвежья высота, а местные жители — гора Мамбулу), расположенную к западу от реки Лунга и в 6 милях (9,7 км) от Хендерсон-Филд, для наблюдения за обороной американцев в районе мыса Лунга. Артиллерия, расположенная на горе Остин, вела огонь по аэродрому Хендерсон-Филд. Эта высота также использовалась в качестве укреплённого пункта для защиты позиций в районе реки Матаникау, а также для защиты дороги Маруямы, тропы, используемой японскими войсками для переброски солдат и снабжения вглубь острова. Гора Остин, имевшая высоту всего лишь 1514 футов (461 м), не имела единственного пика, но представляла собой множество скалистых выступов и покрытые джунглями хребты и высоты. После поражения в битве за Хендерсон-Филд, Генеральный штаб приказал Хякутакэ увеличить численность войск и артиллерии, находящихся на горе Остин, в рамках подготовки нового наступления на американские позиции. Поэтому Хякутакэ приказал нескольким подразделениям, отступившим после битвы за Хендерсон-Филд, укрепить гору Остин и близлежащие высоты. Защищать гору Остин отправили 124-й пехотный полк под командованием полковника Акиносукэ Оки и несколько артиллерийских подразделений. Позже уцелевшие солдаты из 230-го пехотного полка, который понёс большие потери во время боёв у мыса Коли и последующего отступления, присоединились к войскам Оки в районе горы Остин.[11]

Доставка подкреплений и снабжения

5, 7 и 8 ноября рейсами Токийского экспресса былы доставлены большая часть 228-го пехотного полка 38-й дивизии и 1-й батальон 229-го пехотного полка на Гуадалканал. 10 ноября японские эсминцы доставили генерал-лейтенанта Тадаёси Сано, командующего 38-й пехотной дивизией, его штаб и ещё 600 солдат 38-й дивизии. Хякутакэ отправил свежие войска в помощь останавливающим американское наступление к западу от Матаникау 8—11 ноября подразделениям, а затем отправил подразделения 228-го и 229-го полков 11 ноября для подкрепления сил Оки. Японский генерал-майор Такэо Ито, командующий пехотной группировкой 38-й дивизии, впоследствии принял командование обороной горы Остин.[12]

Попытка японцев доставить оставшуюся часть 38-й дивизии и тяжёлое вооружение провалилась в ходе морского сражения за Гуадалканал, которое произошло с 12 по 15 ноября. Только от 2 000 до 3 000 из перевозимых 7 000 солдат дивизии достигли острова, при этом большая часть продовольствия, вооружений и боеприпасов была потеряна. Из-за этой неудачи японцы отказались от следующего запланированного наступления на Хендерсон-Филд.[13]

С начала декабря японцы стали испытывать значительные трудности в содержании, снабжении и пополнении войск на Гуадалканале, в связи с тем, что флот и авиация Союзников постоянно атаковали японские корабли и базы снабжения. Несколько конвоев со снабжением достигли острова, но их грузов было недостаточно для поддержания японского контингента, который с 7 декабря терял около 50 человек ежедневно от недоедания, болезней и боевых действий сухопутных сил и авиации Союзников. Японцы доставили около 30 000 солдат на Гуадалканал с начала кампании, но в декабре только около 20 000 из них были ещё живы, а из них только 12 000 в большей или меньшей степени были годны для службы, а остальные были ранены, больны или истощены.[14] 12 января командование японским флотом предложило оставить Гуадалканал. Несмотря на оппозицию со стороны армейского командования, которые всё ещё рассчитывали отбить Гуадалканал у Союзников, Генеральный штаб, с согласия Императора, 31 декабря принял решение об эвакуации всех японских сил с острова и организации новой линии обороны на Соломоновых островах на Нью-Джорджии. Японцы назвали эвакуацию своих сил с Гуадалканала Операция Кэ (ケ号作戦) и запланировали её начало на 14 января 1943 года.[15]

В то же самое время американцы продолжили доставку новых подразделений на Гуадалканал. Три пехотных полка дивизии Америкал, 164-й, 182-й и 132-й были доставлены на Гуадалканал 13 октября, 12 ноября и 8 декабря соответственно. Кроме того, были доставлены отдельный 147-й пехотный полк и 8-й полк 2-й дивизии морской пехоты были доставлены 4 ноября. Вместе с подкреплениями были доставлены артиллерийские, инженерные, авиационные, морские и вспомогательные подразделения.[16]

9 декабря генерал-майор армии США Александер Патч, командующий дивизией Америкал, сменил Вандегрифта на посту командующего силами Союзников на Гуадалканале и Тулаги. В тот же день 5-й полк морской пехоты был эвакуирован с острова, за ним последовали оставшиеся подразделения 1-й дивизии морской пехоты, которые были эвакуированы до конца месяца. Патч получил приказ уничтожить все оставшиеся японские силы на Гуадалканале. Патч сказал своему начальнику, Милларду Хармону, который командовал всеми армейскими подразделениями в южной части Тихого океана, что ему требуется больше солдат для выполнения миссии. Приняв это к сведению, Хармон приказал 25-й пехотной дивизии, которую в этот момент перебрасывали Гавайских островов в Океанию, направляться непосредственно на Гуадалканал. Подразделения 25-й дивизии должны были прибыть на Гуадалканал в течение двух последних недель декабря и первой недели января 1943 года. Кроме того, подразделения 2-й дивизии морской пехоты, в том числе 6-й полк морской пехоты были направлены на Гуадалканал именно в это самое время. 7 января американские войска на Гуадалканале насчитывали в общей сложности немногим более 50 000 человек.[17]

Первое сражение за гору Остин

12 декабря 1942 года небольшая группа японских солдат из 38-го полка полевых инженеров успешно просочилась в американские позиции с юга, уничтожив истребитель и бензовоз на Хендерсон-Филд до того, как смогла уйти обратно к своим позициям. Через два дня патруль армии США из 132-го пехотного полка вступил в бой с группой японских солдат на восточных склонах горы Остин. 15 декабря ещё один диверсионный рейд на аэродром Хендерсон-Филд отряда из пяти человек под командованием лейтенанта Оно пронёс ёмкости с пикриновой кислотой сквозь позиции американских часовых. Пройдя позиции спящих авиаторов, хранилища топлива с несколькими сотнями тысяч галлонов высокооктанового топлива, хранилище авиабомб с несколькими сотнями тонн бомб, а также большому количеству самолётов на стоянках, каждый диверсант привязал свою взрывчатку к пропеллеру P-39 Airacobra, уничтожив только самолёт.[18] Во время Гуадалканальской кампании японские войска продолжали применять тактику ночных диверсионных рейдов против войск США, нанеся американцам некоторый ущерб.[19]

Генерал Патч, однако, понимал, что эти эпизоды говорят о недопустимой опасности для Хендерсон-Филда со стороны японских солдат, находящихся в районе горы Остин. Поэтому 16 декабря, подготавливая запланированное генеральное наступление, направленное на уничтожение всех японских сил, находящихся на Гуадалканале, Патч выбрал направлением первого удара гору Остин. Он приказал 132-му пехотному полку дивизии Америкал немедленно захватить этот объект. Несмотря на то, что 132-й пехотный полк имел малый современный боевой опыт, только перестрелки в джунглях и патрулирование, он гордился своей боевой историей, так как принимал участие в обоих гражданских войнах и Первой мировой войне, и его юные офицеры резерва и сержанты считали себя экспертами в тактике применения стрелкового оружия и пулемётов и хорошими снайперами.[20]

Командир 132-го полка полковник Лерой Е. Нельсон отправил свой 3-й батальон в авангарде наступления на первый из нескольких холмов, за ним был отправлен 1-й батальон. Артиллерийское прикрытие осуществлялось 105-мм гаубицами батальона полевой артиллерии 246-го полка и 75-мм гаубицами 2-го батальона 10-го полка морской пехоты.[21]

Отдельные высоты, составляющие гряду горы Остин, были случайным образом пронумерованы американцами для справочных целей (смотри карту справа). 17 декабря 3-й батальон Нельсона под командованием подполковником Уильямом С. Райтом выдвинулся к югу от высоты 35 и начал подниматься к вершине горы Остин возле высот 20 и 21. Для того, чтобы соблюсти график, установленный командиром дивизии, было приказано оставить большую часть вооружения, в том числе тяжёлые миномёты и пулемёты, и взять только ограниченное количество боеприпасов и продовольствия, которые было необходимо нести во время перехода, прорубая себе путь сквозь густые джунгли. В 09:30 18 декабря, когда подошли передовые подразделения Райта, японские защитники встретили американцев пулемётным и ружейным огнём. Уставшие и обезвоженные во время перехода через густые джунгли, солдаты Райта, неспособные сразу быстро развернуться из колонны, не продвинулись дальше по направлению к оборонительным позициям японцев.[22]

На следующее утро после артподготовки и авианалёта самолётов ВВС Кактуса Райт направился вперёд с несколькими артиллерийскими наблюдателями для разведки местности перед своими войсками. Используя замаскированные линии огня, японский пулемётный расчёт убил Райта очередью в 09:30. Второй по званию после Райта, майор Луис Франко, не мог прибыть на передовую и принять командование до вечера, что помешало батальону продолжить атаку. В это же самое время японские солдаты просочились в американские позиции и стали беспокоить командные посты обоих 3-го и 1-го батальонов, а также тяжело нагруженную колонну снабжения и партии строителей, которые с большим трудом пробивали тропу в джунглях между батальонами и периметром Лунга. Оба американских батальона окопались на ночь, пока артиллерия обстреливала японские позиции.[23]

С 20 по 23 декабря японцы частично отступили со своих передовых позиций, и патрули армии США не обнаружили врага в районе высот 20 и 21 и далее к югу. Нельсон приказал двум батальонам перейти на запад к высоте 31 и затем атаковать на юг по направлению к высоте 27. 24 декабря 3-й батальон был остановлен на склонах высоты 31 интенсивным пулемётным огнём с хорошо замаскированных позиций.[24]

Американцы встретились с наиболее укреплёнными японскими позициями на Гуадалканале, которые японцы называли Гифу (по названию префектуры в Японии). Позиции Гифу находились между вершинами горы Остин и высотами 27 и 31 и представляли собой линию длиной 1500 ярдов (1400 м) из 45—50 соединённых друг с другом, прикрывающих друг друга, хорошо замаскированных долговременных огневых точек, закопанных в земле и имеющих форму подковы с открытым концом с западной стороны. Только на около 3 футов (1 м) каждая огневая точка возвышалась над землёй, и имела стены и крышу, построенные из брёвен и грунта до 2 футов (0,6 м) толщиной. На каждой огневой точке находилось до двух пулемётов и несколько солдат с винтовками; некоторые были оборудованы в корнях больших деревьев. Каждая из этих огневых точек была расположена так, чтобы иметь возможность прикрывать другие. Большое количество пещер и траншей давали дополнительную поддержку и укрытия для стрелков и пулемётчиков. Между огневыми точками японцы расположили 81-мм и дальнобойные 90-мм миномёты.[25] Гифу командовал майор Такэёси Инагаки, в его распоряжении было около 800 солдат из 2-го батальона 228-го полка и 2-го батальона 124-го пехотного полка.[26]

С 25 по 29 декабря японские защитники отбили все попытки американцев продвинуться вперёд и захватить позиции Гифу. Пока американский 3-й батальон с артиллерийской поддержкой проводил фронтальные атаки на позиции японских защитников, американский 1-й батальон предпринимал попытку обойти Гифу с восточного фланга. Тем не менее, так как японская оборона была хорошо продумана, фланговый обход не удался. На 29 декабря американские потери составили 53 убитыми, 129 ранеными и 131 больными,[27] однако боевой дух оставался высоким. В сражении на стороне США принимали участие фиджийские коммандос, которыми командовали офицеры и сержанты Новозеландского экспедиционного корпуса.[28]

2 января Нельсон привёл свой 2-й батальон, которым командовал подполковник Джордж Ф. Ферри, который присоединился к наступавшим и отправил его вокруг Гифу к высоте 27. Батальон прибыл к нижним склонам холма в 16:00, не встретив серьёзного сопротивления со стороны японцев. В тот же день Нельсон, который, очевидно, был уставшим и/или больным, был замещён командиром 132-го полка подполковником Александером М. Джорджем.[29] Некоторые источники подтверждают, что он был физически и психологически истощён и/или страдал от малярии и сам попросил или приказал принять командование.[29]

На следующий день части 2-го батальона 132-го полка внезапно для японцев захватили вершину высоты 27, уничтожили японский расчёт 75-мм орудия и успешно отразили с помощью плотного артиллерийского огня шесть контратак японских войск на их позиции. Однако солдаты на высоте 27 испытывали недостаток боеприпасов, на каждые десять японских выстрелов американцы могли ответить только одним, а аптечки быстро опустели.[30] Укреплять позиции солдатам 2-го батальона было очень сложно из-за твёрдого кораллового основания холма, в связи с чем рытьё укрытий было затруднено. Остальная часть 2-го батальона с боеприпасами, продовольствием и медикаментами поднялась на высоту 27 и вступила в бой, и вскоре утвердило превосходство над атакующими японцами.[31] В то же самое время под влиянием нового командующего подполковника Джорджа 1-й и 3-й батальоны наступали и пробили короткий путь к Гифу, убив 25 японцев во время продвижения, затем закрыли бреши между своими подразделениями и объединили свои позиции, убив множество японских солдат. Один офицер 2-го батальона, который взял свою личную снайперскую винтовку в бой, мог наблюдать за окончательным развалом японских подразделений, атакующих высоту 27 с финальным шквалом самоубийственных фронтальных атак.[32] Японские солдаты на Гифу, которым, очевидно, не было замен или пополнений во время боя, съели свои последние рационы ещё 1 января.[33]

С момента начала наступления на гору Остин 132-й полк потерял 115 убитыми и 272 ранеными. Относительно больших боевых потерь, многие из них были связаны с инфицированием ран в условиях тропиков и невозможностью оказать помощь раненым на ранних стадиях операции.[34] Даже после подхода 2-го батальона раненые продолжали умирать, не в состоянии выдержать трудную и скользкую переноску по импровизированным тропам в джунглях на носилках, которые несло два человека. Эти потери, а также тропические болезни, жара, усталость от боевых действий, временно сделали 1-й и 3-й батальоны 132-го полка неспособными вести дальнейшее наступление. Поэтому 4 января 1-й и 3-й батальоны получили приказ окопаться и удерживать позиции вокруг Гифу с северной, восточной и южной сторон.[35]

Изучая первое наступление на гору Остин бывший офицер морской пехоты и историк Самуэль Б. Гриффит заключил: «Так как полностью неудавшаяся операция у горы Остин затянулась на январь, стало очевидно, что обоим, генерал-майору Патчу и его помощнику командиру дивизии [бригадному генералу Эдмунду Себри], нужно многому разучиться, возможно, больше, чем научиться.»[36] Тем не менее, в то время как решение Патча атаковать гору Остин критиковалось, один из участников событий отметил трудности, с которыми столкнулся 132-й полк и его командиры, включая сложную местность, ограничения на тяжёлое вооружение (лёгкие миномёты и пулемёты с ограниченным запасом боеприпасов, отсутствие огнемётов), а также полностью интегрированная, подготовленная и имеющая хорошие укрытия японская защита, которые выдерживали попадания 75-мм и в некоторых случаях 105-мм снарядов.[37]

Следует отметить, что несмотря на потери 132-го полка, боевой дух оставался высоким в этом только что ослабленном полку, который играл важную роль в будущих боевых операциях на Гуадалканале.[38] 2-й батальон, потери которого составили только 27 погибших, немедленно получил назначение на будущие боевые операции.[39]

Потери среди защитников Гифу были неизвестны, но были оценены одним офицером 2-го батальона на 9 января 1943 года в 500 убитых и раненых; большая часть последних должна была умереть от ранений, которые были усугублены болезнями и голодом.[40] Найденный дневник японского офицера свидетельствует о том, что японцы понесли тяжёлые потери. Японские пленные, захваченные позднее, называли бои за высоты 27 и 31 битвой за Кровавую гору.[41]

Бои за Скачущую Лошадь и Морского Конька, второе сражение на гору Остин

2 января, с прибытием 25-й дивизии армии США и оставшимися частями 2-й дивизии морской пехоты США, все американские подразделения на Гуадалканале и Тулаги были объединены в XIV корпус под командованием Патча. Себри остался командующим дивизии Америкал. 5 января Патч предложил свой план начала операции по очистке Гуадалканала от японских войск. 2-я дивизия морской пехоты должна была ударить на запад от реки Матаникау вдоль побережья, в то время как 25-я дивизия должна была закончить зачистку горы Остин и обезвредить вершины и хребты, расположенные вокруг рукавов Матаникау. Дивизия Америкал и 147-й полк должны были охранять периметр Лунга.[42]

Глубокие речные ущелья Матаникау выше рукавов естественным образом разделяли оперативное пространство 25-й дивизии на три района, с одной высотой, доминирующей над каждым районом. К востоку от Матаникау находилась гора Остин. В клине между юго-восточным и юго-западным рукавами Матаникау располагались высоты 44 и 43, которые вместе формировали специфическую местность, которую американцы назвали «Морской Конёк», по виду на неё сверху. Между юго-западным и и северо-западным рукавами Матаникау находился наиболее крупный массивный холм, который получил название тоже из-за внешнего вида «Скачущая Лошадь».[43]

Генерал-майор Дж. Лоутон Коллинз, командующий 25-й дивизией, назначил свой 35-й пехотный полк на зачистку Гифу, захват оставшейся части горы Остин и захвата Морского Конька. Он приказал 27-му пехотному полку захватить Скачущую Лошадь с северной стороны. 35-й и 27-й полки затем должны были соединиться на высоте 53 («Голова» Скачущей Лошади) и закончить зачистку близлежащих холмов и хребтов. Коллинз оставил свой 161-й пехотный полк в резерве. Боеприпасы и продовольствие для наступающих должны были быть доставлены по тропам джипами настолько, насколько это было возможно, а затем остаток пути грузы переносили местные жители.[44]

Японцы наблюдали прибытие американских подкреплений на остров и ожидали начала наступления. Хякутакэ приказал подразделениям на вершинах холмов в районе Матаникау и на Гифу удерживать свои позиции. Японцы надеялись, что раз американцы окружили и смешались с японскими оборонительными сооружениями, то это помешает им применять артиллерийские обстрелы и авианалёты. Японцы планировали ночью просочиться в американский арьергард и перекрыть линии снабжения противника с тем, чтобы предотвратить получение наступающими американскими войсками необходимые боеприпасы и продовольствие, необходимые для продолжения наступления. Японцы надеялись задержать американцев как можно дольше, пока не придёт помощь из Рабаула или с другого места.[45]

Скачущая Лошадь

Если смотреть на карту с северной стороны, Скачущая Лошадь будет видна вверх ногами, высоты 54 и 55 образуют задние ноги лошади, высота 57 — передние. С востока на запад высоты 50, 51 и 52 формируют тело лошади с 900-футовой (270 м) высотой 53 в качестве головы. Полковник Уильям А. Маккуллох, командующий 27-м полком, приказал своему 1-му батальону атаковать высоту 57, 3-му батальону на захват высот 51 и 52 с высоты 54, которая уже была в руках американских войск. Защищали Скачущую Лошадь и ближайшие рукава Матаникау 600 японских солдат из 3-го батальона 228-го пехотного полка под командованием майора Харуки (или Харудзи) Нисиямы.[46]

Американское наступление началось в 05:50 10 января с бомбардировки шестью батальонами артиллерии и 24 самолётами ВВС Кактуса на японские позиции в долину между высотой 57 и плацдармом первого 1-го батальона. Атака началась в 07:30, 1-й батальон успешно захватил высоту 57 в 11:40, встретив слабое сопротивление.[47]

С высоты 54 путь для атаки 3-го батальона был открыт и направление было выбрано на высоты 52 и 53. В 06:35 батальон начал наступление и захватил высоту 51, не встретив сопротивления. Продолжив атаку, батальон был остановлен плотным огнём японских пулемётов в 200 ярдах (180 м) от пика высоты 52. После авианалёта шестью самолётами ВВС Кактуса на высоту 52 и артиллерийского обстрела 3-й батальон возобновил своё наступление и захватил высоту в 16:25, уничтожив шесть пулемётных точек и убив около 30 японцев на холме.[48]

11 января в 09:00 3-й батальон начал наступление на высоту 53. Японцы быстро остановили продвижение американцев пулемётным и миномётным огнём. Американцы, которые не получали достаточного количества воды, начали нести потери от тепловых ударов. В одном взводе только 10 человек осталось в сознании во второй половине дня.[49]

На следующий день 2-й батальон 27-го полка продолжил атаку на высоту 53. Американцы, наступающие на высоту 53, были остановлены недалеко от вершины. Ночью японские диверсанты перерезали телефонный провод между 2-м батальоном и штабом полка, уничтожив коммуникации подразделения. 13 января американцы возобновили наступление, но были снова остановлены плотным японским пулемётным и миномётным огнём.[50]

Холмик на южной стороне хребта («шея лошади») перед высотой 53 был опорной точкой японской обороны. На этом холмике находилось несколько пулемётных и миномётных точек, которые эффективно сдерживали американские атаки через хребет. Офицер 2-го батальона капитан Чарльз В. Дэвис, вызвался вместе с четырьмя другими солдатами атаковать позиции на холмике. По-пластунски Дэвис и его отряд подползли на 10 ярдов (9,1 м) к вражеским позициям. Японские защитники бросили две гранаты по ним, но гранаты не взорвались. Дэйвис и его солдаты бросили восемь гранат по японцам, которые разрушили несколько их позиций. Затем Дэвис встал, и пока он стрелял из винтовки, а затем из пистолета с одной руки, его солдаты пошли вперёд продвинувшись дальше по холмику. Затем Дэвис и его солдаты убивали или вели стрельбу по остальным японцам на холмике. Силуэт Дэвиса на фоне неба во время боя был хорошо виден американским солдатам на и внизу хребта. Вдохновлённые его действиями, кроме того, напившись воды от внезапно начавшегося сильного дождя, американские солдаты «вернулись к жизни» и стремительно атаковали и захватили высоту 53 к полудню. Американцы насчитали 170 тел убитых японских солдат на и вокруг Скачущей Лошади. Американские потери составили менее сотни убитых.[51]

С 15 по 22 января 161-й пехотный полк преследовал остатки батальона Нисиямы в ближайшем узком ущелье юго-западного рукава Матаникау. В общей сложности четыре сотни японцев погибло, обороняя Скачущую Лошадь и прилегающую территорию. Две сотни уцелевших японских солдат, включая Нисияму, ушли к своим 19 января.[52]

Морской Конёк

В последнюю неделю декабря 1942 года полковник Роберт Б. МакКлуре, командующий 35-м пехотным полком, получил приказ захватить Морской Конёк и закончить наступление на Гифу на горе Остин. Для этой операции к 35-му пехотному полку были присоединены 3-й батальон 182-го пехотного полка под командованием подполковника Роя Ф. Гоггина и подразделение кавалерийской разведки 25-й дивизии.

Полковник МакКлуре, командующий 35-м пехотным полком, направил 2-й батальон 35-го полка и разведчиков 25-й дивизии на помощь 132-му пехотному полку в Гифу с приказами оказывать давление на эту укреплённую точку и прикрывать 3-й батальон 182-го полка Гоггина справа. 3-й батальон 35-го полка под командованием подполковника Уильяма Дж. Муллена мл. должен был продвинуться к юго-западу от высоты 27 (к югу от Гифу на горе Остин) и затем ударить на север и захватить высоты 43 и 44. 1-й батальон подполковника Джейса Б. Лира был оставлен в резерве, через полдня он должен был последовать за батальоном Муллена. 3-й батальон 182-го пехотного полка получил назначение защищать позиции артиллерии 25-й дивизии на открытой площадке к северу от горы Остин и востоку от Матаникау, и он выдвинулся к югу от высоты 65, чтобы блокировать узкое речное ущелье и ущелье между высотами 31 и 42, от японских диверсантов. Поддерживая связь с 27-м и 35-м полками, батальон Гоггина должен был атаковать хребет Морской Конёк, согласовав действия с этими двумя полками. 30 декабря 3-й батальон 182-го пехотного полка Гоггина провёл бой с японскими войсками на вершине хребта Морской Конёк.[53]

Затем полковник МакКлуре назначил свой 2-й батальон наступать на позиции Гифу и отослал свои 1-й и 3-й батальоны в длинный переход через джунгли атаковать Морской Конёк с юга. Защищали Морской Конёк и близлежащие долины 1-й и 3-й батальоны 124-го пехотного полка, командный пункт Оки находился поблизости. Морской Конёк состоял из двух холмов, высоты 43 с южной стороны и высоты 44 с северной.[54]

После длительного перехода длиной 7000 ярдов (6400 м) через джунгли в обход горы Остин в 06:35 10 января 3-й батальон МакКлуре начал свою атаку на высоту 43. Так как американцы подошли к высоте 43 с юга, группа японских солдат у командного поста Оки увидела американских солдат, перешла ручей и немедленно атаковала, угрожая флангу американской колонны. Два американских солдата, Уильям Дж. Форнье и Льюис Холл, успешно отразили японскую атаку пулемётным огнём, но оба погибли. Передвигаясь вперёд, встретив небольшое сопротивление, 3-й батальон окопался на ночь в 700 ярдах (640 м) от вершины высоты 43.[55]

На следующий день 1-й батальон 35-го полка присоединился к наступлению и два подразделения, при артиллерийской поддержке, прошли через несколько японских пулемётных точек и захватили высоту 43 в первой половине дня. Продолжая движение к высоте 44, встречая слабое сопротивление, американцы захватили остальную часть Морского Конька к наступлению темноты, отрезав японские войска на Гифу. Местные жители, которые переносили тюки со снабжением двум американским батальонам во время наступления, испытывали большие трудности, доставляя необходимые боеприпасы и продовольствие по длинной тропе между Морским Коньком и периметром Лунга. Поэтому были использованы бомбардировщики B-17 для сброса снабжения американским войскам у Морского Конька.[56]

12 января два американских батальона 35-го полка продолжили своё наступление на запад к Скачущей Лошади, но были остановлены японским опорным пунктом на узком хребте в 600 ярдах (550 м) к западу от их точки назначения. После попыток обойти позицию с фланга в течение двух дней, американцы смогли уничтожить опорный пункт миномётным и артиллерийским огнём, убив 13 японских солдат, и продвинулись к хребту, с которого открылся обзор на юго-западный рукав Матаникау в 15:00 15 января. В этот же день японские солдаты, уцелевшие в бою у Скачущей Лошади, включая Оку и большую часть штаба 124-го полка и 1-й батальон, смогли проскользнуть позади американских солдат и добраться до японских позиций на западе острова. Американцы насчитали 558 тел японских солдат вокруг Морского Конька, по большей части из 3-го батальона 124-го полка и захватили 17 в плен.[57]

Второе сражение за гору Остин

9 января 2-й батальон МакКлуре под командованием подполковника Эрнеста Петерса сменил три батальона 132-го полка и приготовился к штурму Гифу. Следующие четыре дня американцы пытались пытались разведать японские позиции патрулями. В то же самое время защитники Гифу предпринимали попытки изнурять американских солдат ночными диверсионными операциями. 13 января 2-й батальон потерял 57 человек убитыми или ранеными. Боевые потери и малярия сократили силу батальона до 75 % на следующий день. В помощь батальону была передана рота противотанковых орудий 35-го полка, солдаты которой присоединились к батальону в качестве пехотинцев.[58]

После захвата Морского Конька американцами японцы в Гифу оказались изолированными от остальной части 17-й армии. В последнем телефонном сообщении до того, как линия была перерезана, Инагаки отказался выполнять приказ Оки оставить позиции и попытаться вернуться к позициям японцев в западной части острова, вместо этого объявил, что его солдаты будут «бороться до последнего». Инагаки, очевидно, отказался выполнить приказ из-за того, что это означало бы бросить больных и раненых солдат.[59]

Американское наступление на Гифу силами 2-го батальона 15 января было полностью отражено японцами. В ответ МакКлуре отстранил Петерса от командования 16 января и назначил вместо него майора Стэнли Р. Ларсена. Ларсен решил полностью окружить Гифу и попытаться нанести урон массированным артиллерийским обстрелом 17 января.[60]

В то же самое время американцы с помощью громкоговорителя обратились к защитникам Гифу на японском с требованием сдачи в плен. Только пять японских солдат ответили. Один из пяти ответил, что его рота действительно собирается вести переговоры о сдаче, но решил не подчиняться, так как были слишком слабы, чтобы нести их раненых товарищей от их до американских позиций. Вместо этого они предпочли погибнуть вместе как одно подразделение. Один японский офицер, защищавший Гифу, писал в своём дневнике: «Я слышал, что враги говорят по-японски в громкоговоритель. Они, возможно, говорят нам уходить — что за дураки наши враги. Японская армия будет стоять до конца. Позиции должны защищаться при условии, что мы живы.»[61]

В 14:30 17 января двенадцать 155-мм и тридцать семь 105-мм орудий открыли огонь по Гифу. В последующие полтора часа американская артиллерия выпустила 1 700 снарядов по площади около 1000 кв. ярдов (910 кв. м.). В связи с поздним временем американцы не смогли пойти в немедленную атаку после артиллерийского огня, но вместо этого остались ждать следующего дня, что дало японцам время прийти в себя. 18 января американцы атаковали с наименее защищённой западной стороны Гифу, немного продвинувшись вперёд и уничтожив несколько японских огневых точек в течение следующих двух дней, когда плотный дождь остановил атаку 20 января. Этой ночью 11 японцев были убиты при попытке сбежать из Гифу.[62]

22 января американцы смогли доставить на передовую лёгкий танк по тропе снабжения к горе Остин. Появление танка стало решающим фактором в сражении. В 10:20 танк, прикрывавший 16-18 солдат, уничтожил три японские огневые точки и вошёл в карман Гифу. Продолжая идти вперёд, танк полностью пересёк Гифу и уничтожил ещё пять огневых точек, пробив брешь в 200 ярдов (183 м) в японских позициях. Американская пехота прошла через брешь и заняла позиции в центре Гифу.[63]

Этой же ночью в 02:30, очевидно сознавая, что сражение проиграно, Инагаки поднял свой штаб и большую часть уцелевших солдат, около 100 человек, в последнюю атаку на американские позиции. В этой атаке Инагаки и его солдаты были убиты почти все. На рассвете 23 января американцы заняли оставшуюся часть Гифу. 64 человека из американского 2-го батальона 35-го пехотного полка были убиты во время наступления на Гифу с 9 по 23 января, доведя общее число убитых американцев у горы Остин до 175. Американцы насчитали 431 мёртвое японское тело в укреплениях Гифу и 87 вокруг горы Остин. Общие японские потери у Морского Конька и обоих сражениях у горы Остин оцениваются от 1100 до 1500 человек.[64]

Продвижение по побережью

В то же самое время, когда американская армия наступала на высотах в районе верхнего течения Матаникау, 2-я дивизия морской пехоты США под командованием бригадного генерала Альфонса ДеКарре наступала вдоль северного берега Гуадалканала. Морскую пехоту США встретили на холмах и в ущельях к югу от мыса Крус остатки японской 2-й пехотной дивизии под командованием генерал-лейтенанта Масао Маруямы и 1-й батальон 228-го пехотного полка из 38-й пехотной дивизии под командованием майора Кикуо Хаякавы.[65]

13 января 2-й и 8-й полки морской пехоты начали своё наступление с продвижения вперёд 8-го полка морской пехоты вдоль берега, и 2-го полка морской пехоты параллельно 8-му дальше от побережья. Японцы были отброшены в одних местах, но удерживали позиции в других, у некоторых японских позиций на холмах и в ущельях у берега были тяжёлые бои. 14 января 2-й полк морской пехоты был сменён 6-м полком морской пехоты.[66]

Морские пехотинцы возобновили наступление 15 января. Японцы задержали продвижение 8-го полка морской пехоты по побережью. В глубине острова, напротив, 6-й полк морской пехоты смог успешно продвинуться 1500 ярдов (1400 м) и создать угрозу флангу японских сил, находящихся перед 8-м полком морской пехоты. В 17:00 Маруяма приказал своим солдатам отступить на следующий рубеж обороны в 1300 ярдов (1189 м) к западу.[67]

Рано утром 16 января, когда многие солдаты Маруямы в соответствии с приказом отступить, 6-й полк морской пехоты повернул и заставил двигаться к побережью, загнав большую часть 4-го и 16-го полков Маруямы между собой и 8-м полком морской пехоты. В 14:00 17 января морские пехотинцы уничтожили окружённые японские войска, убив 643 и взяв в плен двоих.[68]

Последующие события

15 января представитель японской армии из Рабаула прибыл на Гуадалканал на Токийском Экспрессе и объявил Хякутакэ о решении вывести японские войска с острова. Неохотно приняв приказ, штаб 17-й армии сообщил план эвакуации Кэ своим подчинённым 18 января. План предписывал 38-й дивизии отходить к мысу Эсперанс на западной оконечности Гуадалканала начиная с 20 января. Полки 38-й дивизии должны были прикрывать 2-я дивизия и другие подразделения, которые должны были последовать вслед за 38-й дивизией на запад. Всех солдат, которые не могли двигаться, поощряли к самоубийству «поддержать честь Императорской армии». С мыса Эсперанс японский флот планировал эвакуировать армейские подразделения в последние несколько дней января и первую неделю февраля, дата окончания эвакуации была назначена на 10 февраля.[69]

Американцы и Союзники ошибочно оценили японские приготовления к операции Кэ за ещё одну попытку доставить подкрепления. В связи с этим Патч приказал своим войскам начать новое наступление на японские позиции у Матаникау. 21 января 27-й и 161-й полки направились на запад от района Скачущей Лошади. Американцы, не знающие, что 38-я дивизия отступает, готовясь к эвакуации с острова, были удивлены неожиданно слабым сопротивлением. Продвигаясь гораздо быстрее через холмы и хребты, чем это предполагали японцы, 22 января американцы захватили деревню Кокумбона на берегу, где находился штаб 17-й армии, и полностью отрезали остатки 2-й дивизии от главных сил.[70]

Быстро отреагировав на создавшееся положение, японцы в спешке эвакуировали Кокумбону и приказали 2-й дивизии немедленно отступить на запад. Американцы захватили Кокумбону 23 января. Несмотря на то, что некоторые японские подразделения попали в окружение американскими войсками и были уничтожены, большая часть уцелевших солдат 2-й дивизии смогли уйти.[71]

Спустя неделю японский арьергард, на руку которому играла труднопроходимая местность, успешно остановил американское продвижение западнее Кокумбоны. Патч, который всё ещё был уверен, что подходят японские подкрепления, оставил большую часть войск оборонять Хендерсон-Филд, отправив вперёд только один полк за время наступления. В связи с этим большая часть уцелевших японских солдат смогла достигнуть мыса Эсперанс до конца января. 1, 4 и 7 февраля японские военные корабли успешно эвакуировали 10 652 солдат с острова. 9 февраля американцы обнаружили, что японцы ушли и объявили о полном контроле над островом.[72]

Оглядываясь назад, историки высказывают претензии к американцам, в первую очередь Патчу и Хэлси, которые не воспользовались своим преимуществом на земле, в воздухе и на море для предотвращения успешной эвакуации большей части оставшихся боеспособных войск с Гуадалканала. Усилия Патса и Хармона по взятию горы Остин стали рассматриваться как один из факторов, повлиявших на задержку главной атаки американских войск на запад, что дало 17-й армии возможность уйти. Меррилл Б. Твининг говорил о сопротивлении японских войска на и в районе горы Остин: «Теоретически эти японцы представляли угрозу для наших главных сил, наступавших на запад вдоль побережья, но в практическом смысле эти изолированные группы состояли из больных и голодных солдат, неспособных сделать что-либо, кроме как умереть на месте. При данных обстоятельствах и учитывая последующие события очевидно, что гора Остин была всего лишь частью театральных декораций и никакого существенного значения в противостоянии не имела.»[73]

Тем не менее, кампания по освобождению Гуадалканала от японских войск стало важной стратегической победой для американцев и Союзников. Укрепив успех на Гуадалканале, Союзники продолжили кампанию против Японии, в конечном счёте одержав победу во Второй мировой войне.[74]

Отражение в искусстве

Джеймс Джонс написал роман «Тонкая красная линия», неоднократно экранизированный впоследствии, основываясь на собственном опыте, полученном в этом сражении.

Напишите отзыв о статье "Битва за гору Остин, Скачущую Лошадь и Морского Конька"

Примечания

  1. ↑ Jersey, с. 356—358. Американцам в бою помогали фиджийские коммандос, которыми командовали унтер-офицеры Новозеландских экспедиционных войск.
  2. ↑ Miller, с. 220. Численность всех американских вооружённых сил на Гуадалканале, не только тех, кто непосредственно участвовал в боях.
  3. ↑ Miller, с. 215, Frank, с. 497. Миллер пишет, что в это время на острове было 25 000 японских солдат, но Фрэнк, который провёл более детальное исследование численности японских войск, пишет «(Японские) силы по состоянию на 20 ноября (1942) составляли 29 117 солдат, высаженных начиная с 7 августа, за вычетом убитых, эвакуированных или госпитализированных по ранениям или болезням осталось только 18 295 всё ещё остающихся в строю. Из этого числа готовых к несению боевой службы было только 12 775. Уцелевшие из первоначального гарнизона (включая строителей) и подразделения Императорского флота, высадившиеся после 7 августа добавляют 2 376 к общей численности войск, но только 550 из этих уцелевших могли принимать участие в бою.»
  4. ↑ Точные потери американских войск в каждом из боёв не были задокументированы. Miller, с. 244, 249—252, 270, 276—278, Frank, с. 533—534, 555—558, 566—567, Anderson. Андерсон пишет, что только 200 погибло, но сложение известных потерь в каждом из боёв дало количество 250 убитых.
  5. ↑ Неизвестное количество, но, возможно, ещё тысячи японских солдат на Гуадалканале погибло в этот период от голода и тропических болезней, но указано приблизительное количество убитых в результате операции американских войск во время этого сражения. Miller, с. 244, 249—252, 270, 275—279, Frank, с. 533—534, 555—558, 562—563, 566—567.
  6. ↑ Hogue, Pearl Harbor to Guadalcanal, с. 235—236.
  7. ↑ Morison, Struggle for Guadalcanal, сс. 14-15 и Shaw, First Offensive, с. 18. Хендерсон-Филд был назван по имени майора Лофтона Р. Хендерсона, лётчика погибшего в сражении за Мидуэй.
  8. ↑ Griffith, Battle for Guadalcanal, с. 96-99; Dull, Imperial Japanese Navy, с. 225; Miller, Guadalcanal: The First Offensive, сс. 137—138.
  9. ↑ Frank, Guadalcanal, с. 202, 210—211.
  10. ↑ Frank, с. 141—158, 218—246, 337—367.
  11. ↑ Frank, с. 406—407, 411, 529, Miller, с. 233—237, Jersey, с. 344, 356, 360—362, Hough, с. 363—364. 8-я рота 230-го полка заняла позиции у вершины горы Остин. 3-я рота 10-го горноартиллерийского полка под командованием капитана Кётаро Оиси с двумя 75-мм горными пушками тип 41 расположилась на высоте 89. Недалеко расположилось ещё несколько пушек тип 41 и расчёты из гаубичной роты 228-го пехотного полка. Все они испытывали недостаток боеприпасов.
  12. ↑ Frank, с. 421—425, 495, Miller, с. 204, 228, 237, Jersey, с. 303—304, 307, 361, Hough, с. 363—364. В это время Ито командовал около 1 000 солдатами 124-го и 228-го пехотных полков и подразделениями поддержки на линии обороны от горы Остин до точки на 3000 ярдов (2743 м) западнее. Из этих сил майор Такэёси Инагаки со 2-м батальоном 228-го пехотного полка занял северо-восточные склоны горы Остин. Полковник Ока с частью 124-го пехотного полка и прочими подразделениями удерживал центр линии между горой Остин и Матаникау, а полковник Масаити Суэмура командовал 1-м и 3-м батальонами 228-го пехотного полка на возвышенности к западу от Матаникау. 228-м полком командовал полковник Садасити Дои. с. 303, 344, 368). Подразделения 229-го и 230-го полков были частично разбросаны по различным точкам в японских позициях.
  13. ↑ Frank, с. 428—492.
  14. ↑ Frank, с. 493—527, Hough, p. 364—365.
  15. ↑ Dull, с. 261, 268, Miller, с. 336—338, Griffith, с. 268—269.
  16. ↑ Frank, с. 247—252, 293, 417—420, 430—431, 521, Griffith, с. 156, Miller, с. 143, 173—177, 183, 189, Jersey, с. 304—305, 345—346, Hough, с. 360. Пехотные полки дивизии Америкал были подразделениями Национальной гвардии. 164-й полк был из Северной Дакоты, 182-й из Массачусетса, 132-й из Иллинойса. 147-й полк первоначально входил в 37-ю пехотную дивизию.
  17. ↑ Miller, с. 213—219, Frank, с. 521—522, 529, Hough, с. 359—360, Hough, с. 360—362, Shaw, с. 46-47, Zimmerman, с. 156—157, 164, Jersey, с. 363, 365, Griffith, с. 257—259, 270. В течение времени пребывания на Гуадалканале 1-я дивизия морской пехоты потеряла 650 убитыми, 31 пропавшими без вести, 1 278 ранеными и 8 580 страдавшими от различных болезней, главным образом от малярии. 2-й полк морской пехоты прибыл на Гуадалканал вместе с большей частью 1-й дивизии морской пехоты, но остался, присоединившись к частям 2-й дивизии морской пехоты. 35-й полк 25-й пехотной дивизии прибыл на Гуадалканал 17 декабря, 27-й полк — 1 января, а 161-й полк 4 января. Штаб 2-й дивизии морской пехоты, 6-й полк морской пехоты и различные подразделения тяжёлого вооружения и вспомогательные подразделения морской пехоты также прибыли 4 и 6 января. Генерал-майор армии США Джон Марстон, командующий 2-й дивизией морской пехоты, остался в Новой Зеландии, так как в это время он был старше Патча по званию. Вместо него бригадный генерал Альфонс Де Карре принял командование 2-й дивизией морской пехоты на Гуадалканале. Общая численность морских пехотинцев на Гуадалканале и Тулаги на 6 января 1943 года составила 18 383.
  18. ↑ George, сс. 46-47
  19. ↑ George, с. 46-47, 342
  20. ↑ Frank, с. 529, Miller, с. 231—237, Jersey, с. 350—351, Anderson, Hough, с. 363—364, Griffith, с. 263—265, George, с. 18-20.
  21. ↑ Miller, с. 237—238, Frank, с. 530, Jersey, с. 350—351. 1-м батальоном 132-го полка командовал подполковник Эрл Ф. Рипстра.
  22. ↑ Frank, с. 530, Miller, с. 238—239, Griffith, с. 265.
  23. ↑ Miller, с. 239—240, Frank, с. 530—531, Jersey, с. 354, Zimmerman, с. 158.
  24. ↑ Miller, с. 237, 240—244, Frank, с. 531, 749, Rottman, с. 64, Jersey, с. 355.
  25. ↑ George, с. 368—369: японский 90-мм миномёт требовал небольшой площади для установки, вёл огонь тяжёлыми снарядами на расстояние до 4000 ярдов (3720 м) с высокой точностью, что позволяла особо устойчивая опора.
  26. ↑ Miller, с. 237, 240—244, Frank, с. 531, 749, Jersey, с. 304, 344, 351—352, 360—362, Anderson. Джерси пишет, что Гифу получил название потому, что солдаты 230-го пехотного полка были из префектуры Гифу, несколько подразделений которого принимали участие в обороне прилежащей к горе Остин территории. Укрепления Гифу и их расположение проектировали четыре опытных военных инженера 17-й армии, подполковник Макото Хамада, майоры Сигэмити Сида и Цунэити Сима и капитан Масару Токуда. На позициях также могли находиться бойцы 28-го полка морской пехоты из первоначального гарнизона Гуадалканала. Командный пост Инагаки был расположен в 400 ярдах (370 м) к северо-востоку от высоты 27. 2-я рота пулемётного подразделения 228-го полка также частично помогала оборонять Гифу и близлежащие высоты.
  27. ↑ Frank, с. 532, Miller, с. 244—246, Jersey, с. 356—358, Griffith, с. 266.
  28. ↑ Shots Fired In Anger, сс. 108, 112, 116—118: Второй лейтенант Джон Джордж (не имеющий отношения к подполковнику Александеру М. Джорджу) был вместе со 2-м батальоном, который позднее взял высоту 27. После перехода к позициям 132-го полка и переговоров с офицерами и солдатами он сделал выводы, что, несмотря на усталость и дефицит патронов и гранат, солдаты оставались в повышенной боевой готовности и ожидали дополнительного снабжения, чтобы закончить сражение.
  29. ↑ 1 2 Frank, с. 532—533, 750, Miller, с. 237—238, 246—249, Jersey, с. 359, Griffith, с. 266
  30. ↑ George, с. 102, 106—108
  31. ↑ George, с. 94, 110—112.
  32. ↑ George, с. 120—127.
  33. ↑ Miller, с. 244, 249—252, Frank, с. 533—534.
  34. ↑ George, с. 106: 'Медпункт' на высоте 27 располагал одним доктором, двумя санитарами, двумя носилками, полдюжиной одеял и небольшими запасами медикаментов и бинтов.
  35. ↑ Miller, с. 244, 249—252, Frank, с. 533—534, Jersey, с. 360, 363.
  36. ↑ Griffith, c. 267.
  37. ↑ George, с. 315—322: Кроме хорошего укрытия и маскировки, многие японские позиции были защищены от прямых атак огнём стрелков и пулемётов с соседних позиций и были неуязвимы для всех, кроме прямых попаданий снарядов с замедленным действием крупных калибров пушек и гаубиц. Но даже последний метод был неэффективен против некоторых японских позиций, которые находились позади под корнями огромных деревьев.
  38. ↑ George, с. 106, 112, 116—117, 120—127
  39. ↑ George, с. 131: «Генерал Себри сказал, что наш успех в боях у горы Остин (высота 27) был учтён при выборе [2-го батальона для будущей операции].»
  40. ↑ George, с. 128, 162: Почти все японские солдаты, раненые в боях за гору Остин, голодавшие и не получавшие адекватной медицинской помощи, позже умерли; через недели после этих событий американские солдаты находили непохороненные и похороненные наполовину тела.
  41. ↑ George, с. 128
  42. ↑ Frank, с. 550—552, Miller, с. 254—255, Anderson, Hough, с. 362, 366, Shaw, с. 49, Zimmerman, с. 159, Jersey, с. 365, Griffith, с. 270.
  43. ↑ Frank, с. 552, Miller, с. 257, 281.
  44. ↑ Frank, с. 552, Miller, с. 255—257, 262, Anderson, Griffith, с. 271.
  45. ↑ Frank, с. 553.
  46. ↑ Frank, с. 553, 567, Rottman, с. 64, Miller, с. 261—262, Jersey, с. 304, 344—345, 356, Anderson. Солдаты Нисиямы также контролировали близлежащие высоты 49 (которую японцы называли Ину или «Собака») и 67 (которую японцы называли Сару или «Обезьяна»).
  47. ↑ Frank, с. 553—554, Miller, с. 262—265, Griffith, с. 274.
  48. ↑ Frank, с. 554, Miller, с. 265—270.
  49. ↑ Frank, с. 554—555, Miller, с. 270—272, Griffith, с. 274—275.
  50. ↑ Frank, с. 555, Miller, с. 272—275.
  51. ↑ Frank, с. 555—558, Miller, с. 270, 275—276, Anderson, Jersey, с. 367—368, Griffith, с. 275—276.
  52. ↑ Frank, с. 555—558, Miller, с. 270, 276—278. Кроме американских потерь в боях у Скачущей Лошади, других сведений о потерях нет, но 27-й полк потерял в общей сложности убитыми 74 и ранеными 226 в течение всего января 1943 года.
  53. ↑ Pacificwrecks.com, [www.pacificwrecks.com/people/veterans/wood.html Статья]: Многие американские солдаты были похоронены там, где они погибли. В 2008 году останки лейтенанта Рэймонда С. Вудса из 182-го пехотного полка, который был убит в бою 30 декабря 1942 года на вершине хребта Морской Конёк, были эксгумированы и перезахоронены.
  54. ↑ Frank, с. 562, Rottman, с. 64, Miller, с. 281—283, 286, Jersey, с. 360—361, 366—367. Японским 1-м батальоном 124-го полка командовал майор Юкити Кокусё до 2 января, когда он погиб в бою. Принял командование батальоном майор Мэгуми Исидо. Некоторые историк считают, что Кокусё в действительности погиб во время битвы за хребет Эдсона 13-14 сентября 1942 года. Джерси пишет, что тогда поддерживал 124-й полк части 38-го инженерного полка и 1-й батальон 229-го полка, а также рота из 230-го полка. Джерси, однако, не уверен, где именно были размещены эти подразделения, около Гифу или ближе к Морскому Коньку. 3-й ротой 38-го инженерного полка в районе Морского Конька командовал капитан Киёси Сайто. 2-й ротой 230-го полка командовал лейтенант Мано Тамоцу. 1-м батальоном 229-го полка принял командование майор Цугуто Томода после того, как его первый командир, майор Сугура Орита был ранен в бою.
  55. ↑ Frank, с. 562—563, Miller, с. 281—283, 286—287, Anderson, Jersey, с. 366.
  56. ↑ Frank, с. 562—563, Miller, с. 281—283, 287—289, Anderson, Jersey, с. 367.
  57. ↑ Frank, с. 562—563, Miller, 289—290, 296, Jersey, с. 361, 372. Миллер отмечает, что японский опорный пункт был в 150 ярдах (140 м) к западу от Морского Конька, а не в 600 (550 м), как считает Фрэнк. Джерси отмечает, что японские защитники опорного пункта на хребте могли быть из 3-го батальона 230-го полка, которым командовал майор Ампэй Онада. Джерси считает, что Ока был убит во время операции Кэ (Jersey, с. 371—372).
  58. ↑ Frank, с. 563—564, Miller, с 290—294.
  59. ↑ Frank, с. 564, Miller, с. 296, Griffith, с. 278.
  60. ↑ Frank, с. 564—565, Miller, с. 295—298, Anderson, Jersey, с. 367—369. Джерси отмечает, что Петерс был отстранён за «неосуществление приказа» (Jersey с. 367).
  61. ↑ Frank, с. 565, Miller, с. 298—299, Jersey, с. 369.
  62. ↑ Frank, с. 565—566, Miller, с. 298—303. Американские артиллерийские подразделения имели в распоряжении 105-мм гаубицы из 88-го батальона полевой артиллерии, одну 105-мм гаубицу из 8-го и 155-мм гаубицы из 90-го и 221-го батальонов полевой артиллерии и 105-мм гаубицы 64-го батальона полевой артиллерии.
  63. ↑ Frank, с. 566, Miller с. 303, Anderson, Jersey, с. 370, Gilbert, с. 50-51. Командиром танка был капитан Теодор Диз, экипаж состоял из солдат разведывательного подразделения 25-й дивизии. Три танка, которые ранее принадлежали подразделениям морской пехоты на Гуадалканале, действительно выдвинулись к горе Остин, но два во время перехода застряли и не смогли принять участия в атаке.
  64. ↑ Frank, с. 566—567, Miller, с. 303—305, Anderson, Jersey, с. 371. Также погиб в последней атаке майор Нисихата, командир 2-го батальона 124-го пехотного полка.
  65. ↑ Frank, с. 556, Miller, с. 278—279, Jersey, с. 304, 344—345, 356, 361, Hough, с. 363—364. Джерси отмечает, что командный пост 228-го полка был также в этом районе, но не говорит о том, был ли там генерал-майор Такэо Ито или только командир полка Дои и/или Суэмура. 1-й батальон 228-го полка занимал позиции на высотах 75, 78 и 80, которые получили название у японцев Сакай Даи или «Небесный хребет».
  66. ↑ Frank, с. 556—557, Miller, с. 278—279, Hough, с. 365, Shaw, с. 49-50, Zimmerman, с. 159—160, 164, Jersey, с. 364, 366. 6-м полком морской пехоты командовал полковник Гилдер Д. Джексон.
  67. ↑ Frank, с. 557, Miller, с. 279, Hough с. 365—366, Jersey, с. 364—365. Морские пехотинцы с помощью огнемётов, захваченных у японцев ранее в первом бою этого дня, уничтожили три японских укрепления.
  68. ↑ Frank, с. 557—558, Miller, с. 279, Hough, с. 367, Jersey, с. 369.
  69. ↑ Frank, с. 541, 562, Miller, с. 349, Jersey, с. 368, Griffith, с. 279—284.
  70. ↑ Frank, с. 546, 568—570, Miller, с. 319—329. 22 января полковник Джеймс Дальтон II сменил полковника Кларенса Орндорффа, больного малярией, в должности командира 161-го полка (Miller с. 346).
  71. ↑ Frank, с. 570, Miller, с. 329—332.
  72. ↑ Frank, с. 571—572, 582—597, Miller, с. 332—335, 338—349, Zimmerman, с. 164.
  73. ↑ Frank, с. 597, Rottman, с. 64, Miller, с. 348—350, Twining, с. 165.
  74. ↑ Frank, с. 597, Rottman, с. 64, Miller, с. 348—350.

Ссылки

Литература

Интернет-публикации

  • Hough, Frank O.; Ludwig, Verle E., and Shaw, Henry I., Jr. [www.ibiblio.org/hyperwar/USMC/I/index.html Pearl Harbor to Guadalcanal]. History of U.S. Marine Corps Operations in World War II. Проверено 16 мая 2006. [www.webcitation.org/614JvWYnk Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
  • Miller John Jr. [www.history.army.mil/books/wwii/GuadC/GC-fm.htm Guadalcanal: The First Offensive]. — United States Army Center of Military History, 1995. — ISBN CMH Pub 5-3.
  • Shaw, Henry I. [www.ibiblio.org/hyperwar/USMC/USMC-C-Guadalcanal/index.html First Offensive: The Marine Campaign For Guadalcanal]. Marines in World War II Commemorative Series (1992). Проверено 25 июля 2006. [www.webcitation.org/65Z8Vw8Gh Архивировано из первоисточника 19 февраля 2012].
  • Zimmerman, John L. [www.ibiblio.org/hyperwar/USMC/USMC-M-Guadalcanal.html The Guadalcanal Campaign]. Marines in World War II Historical Monograph (1949). Проверено 4 июля 2006. [www.webcitation.org/65Z8XiCgk Архивировано из первоисточника 19 февраля 2012].

Координаты: 9°26′05″ ю. ш. 159°58′01″ в. д. / 9.43472° ю. ш. 159.96694° в. д. / -9.43472; 159.96694 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=-9.43472&mlon=159.96694&zoom=14 (O)] (Я)

Отрывок, характеризующий Битва за гору Остин, Скачущую Лошадь и Морского Конька

– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки.
Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший его грудь и часть ног, на шее было надето что то вроде ожерелья, и из за ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо, освещенное снизу.
– Для чего вы пришли сюда? – спросил вошедший, по шороху, сделанному Пьером, обращаясь в его сторону. – Для чего вы, неверующий в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас? Премудрости, добродетели, просвещения?
В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер, подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова, так что ритор должен был повторить свой вопрос.
– Да, я… я… хочу обновления, – с трудом выговорил Пьер.
– Хорошо, – сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: – Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении вашей цели?… – сказал ритор спокойно и быстро.
– Я… надеюсь… руководства… помощи… в обновлении, – сказал Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения, и от непривычки говорить по русски об отвлеченных предметах.
– Какое понятие вы имеете о франк масонстве?
– Я подразумеваю, что франк масонство есть fraterienité [братство]; и равенство людей с добродетельными целями, – сказал Пьер, стыдясь по мере того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью минуты. Я подразумеваю…
– Хорошо, – сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим ответом. – Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?
– Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, – сказал Пьер так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. – Я был атеистом, – отвечал Пьер.
– Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам; следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? – сказал ритор после минутного молчания.
– Да, да, – подтвердил Пьер.
Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:
– Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, – сказал он, – и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства… от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся в третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять приду к вам, – сказал он и вышел из комнаты.
– Противоборствовать злу, царствующему в мире… – повторил Пьер, и ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он мысленно обращал к ним поучительно наставническую речь. Он представлял себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных ритором целей, эта последняя – исправление рода человеческого, особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних пороков и готовым только на одно доброе.
Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность , соблюдение тайны ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
– В седьмых старайтесь, – сказал ритор, – частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но другом… который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.
«Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется.
– Я готов на всё, – сказал Пьер.
– Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
– Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.


Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой было что то в роде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
– Он прежде должен получить лопату, – сказал шопотом один из братьев.
– А! полноте пожалуйста, – сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени, прибавил: – «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.
Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в последние слова устава, которые запомнились ему.
«В наших храмах мы не знаем других степеней, – читал „великий мастер, – кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним твоим, и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества“.
Кончил он и привстав обнял Пьера и поцеловал его. Пьер, с слезами радости на глазах, смотрел вокруг себя, не зная, что отвечать на поздравления и возобновления знакомств, с которыми окружили его. Он не признавал никаких знакомств; во всех людях этих он видел только братьев, с которыми сгорал нетерпением приняться за дело.
Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один прочел поучение о необходимости смирения.
Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него были, но он боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько записывали другие.
Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру казалось, что он приехал из какого то дальнего путешествия, где он провел десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.


На другой день после приема в ложу, Пьер сидел дома, читая книгу и стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей стороною Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвертою смешанное. Изредка он отрывался от книги и квадрата и в воображении своем составлял себе новый план жизни. Вчера в ложе ему сказали, что до сведения государя дошел слух о дуэли, и что Пьеру благоразумнее бы было удалиться из Петербурга. Пьер предполагал ехать в свои южные имения и заняться там своими крестьянами. Он радостно обдумывал эту новую жизнь, когда неожиданно в комнату вошел князь Василий.
– Мой друг, что ты наделал в Москве? За что ты поссорился с Лёлей, mon сher? [дорогой мoй?] Ты в заблуждении, – сказал князь Василий, входя в комнату. – Я всё узнал, я могу тебе сказать верно, что Элен невинна перед тобой, как Христос перед жидами. – Пьер хотел отвечать, но он перебил его. – И зачем ты не обратился прямо и просто ко мне, как к другу? Я всё знаю, я всё понимаю, – сказал он, – ты вел себя, как прилично человеку, дорожащему своей честью; может быть слишком поспешно, но об этом мы не будем судить. Одно ты помни, в какое положение ты ставишь ее и меня в глазах всего общества и даже двора, – прибавил он, понизив голос. – Она живет в Москве, ты здесь. Помни, мой милый, – он потянул его вниз за руку, – здесь одно недоразуменье; ты сам, я думаю, чувствуешь. Напиши сейчас со мною письмо, и она приедет сюда, всё объяснится, а то я тебе скажу, ты очень легко можешь пострадать, мой милый.
Князь Василий внушительно взглянул на Пьера. – Мне из хороших источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес во всем этом деле. Ты знаешь, она очень милостива к Элен.
Несколько раз Пьер собирался говорить, но с одной стороны князь Василий не допускал его до этого, с другой стороны сам Пьер боялся начать говорить в том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решился отвечать своему тестю. Кроме того слова масонского устава: «буди ласков и приветлив» вспоминались ему. Он морщился, краснел, вставал и опускался, работая над собою в самом трудном для него в жизни деле – сказать неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни был. Он так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности князя Василия, что и теперь он чувствовал, что не в силах будет противостоять ей; но он чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, будет зависеть вся дальнейшая судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге, или по той новой, которая так привлекательно была указана ему масонами, и на которой он твердо верил, что найдет возрождение к новой жизни.
– Ну, мой милый, – шутливо сказал князь Василий, – скажи же мне: «да», и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного тельца. – Но князь Василий не успел договорить своей шутки, как Пьер с бешенством в лице, которое напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику, проговорил шопотом:
– Князь, я вас не звал к себе, идите, пожалуйста, идите! – Он вскочил и отворил ему дверь.
– Идите же, – повторил он, сам себе не веря и радуясь выражению смущенности и страха, показавшемуся на лице князя Василия.
– Что с тобой? Ты болен?
– Идите! – еще раз проговорил дрожащий голос. И князь Василий должен был уехать, не получив никакого объяснения.
Через неделю Пьер, простившись с новыми друзьями масонами и оставив им большие суммы на милостыни, уехал в свои именья. Его новые братья дали ему письма в Киев и Одессу, к тамошним масонам, и обещали писать ему и руководить его в его новой деятельности.


Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на тогдашнюю строгость государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой, разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно, покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам кровожадного бешенства, как и его отец. И когда, после отъезда Пьера, Элен вернулась в Петербург, она была не только радушно, но с оттенком почтительности, относившейся к ее несчастию, принята всеми своими знакомыми. Когда разговор заходил о ее муже, Элен принимала достойное выражение, которое она – хотя и не понимая его значения – по свойственному ей такту, усвоила себе. Выражение это говорило, что она решилась, не жалуясь, переносить свое несчастие, и что ее муж есть крест, посланный ей от Бога. Князь Василий откровеннее высказывал свое мнение. Он пожимал плечами, когда разговор заходил о Пьере, и, указывая на лоб, говорил:


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Битва_за_гору_Остин,_Скачущую_Лошадь_и_Морского_Конька&oldid=77911784»