Битва за залив Милн
| Битва за залив Милн | |||
| Основной конфликт: Война на Тихом океане | |||
 Расположение залива Милн на острове Новая Гвинея | |||
| Дата |
25 августа — 7 сентября 1942 года | ||
|---|---|---|---|
| Итог |
победа американо-австралийских сил | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Битва за залив Милн (25 августа — 7 сентября 1942), известная в японских источниках как операция «RE» — сражение Тихоокеанской кампании Второй мировой войны.
Предыстория
Залив Милн глубоко вдаётся в южное побережье острова Новая Гвинея с юга, и является прекрасной большой бухтой. Покрытые густыми тропическими лесами горы подходят близко к берегу, оставляя лишь узкую полоску суши, занятую садами местных жителей и кокосовыми плантациями. В глубине залива на широкой наносной равнине кампания «Ливер Врадеро» насадила большие кокосовые плантации Гили-Гили, а между плантациями и противоположным берегом имелась крупная якорная стоянка, защищённая от муссонов. Природные особенности и положение залива Милн относительно острова Новая Британия и Соломоновых островов делали его идеальным местом для аэродрома и военно-морской базы: в чьих бы руках он ни находился — эта сторона могла помешать другой пройти вокруг южной оконечности Новой Гвинеи в Соломоново море или к Порт-Морсби.
В начале июня 1942 года в залив Милн были присланы одна рота 46-го сапёрного батальона США, одна австралийская пехотная рота и часть ПВО под общим командованием полковника Барно (США). Они быстро начали строить аэродром на плантациях Гили-Гили. 19 августа была доставлена американская зенитная батарея, а через пару дней прибыла 18-я австралийская пехотная бригада, закалённая в боях в Северной Африке, которой командовал генерал-майор Клауз. Таким образом численность наземных войск была доведена до 8800 австралийцев и 1300 американцев. Военно-воздушные силы составляли 34 австралийских самолёта P-40 «Киттихок», которые базировались на одной достроенной посадочной площадке в двух милях к западу от Гили-Гили, и по соседству строились ещё два аэродрома.
Ход событий
Японцы, опьянённые предыдущими успехами, предприняли операцию против залива Милн без достаточной воздушной или артиллерийской поддержки. 24 августа из Рабаула к заливу Милн вышли транспорты «Кинай-мару» и «Нанкой-мару», на которых находилось 1900 человек из состава Специальных десантных сил флота. Их эскортировали крейсера «Тэнрю» и «Тацута», эсминцы «Таникадзэ», «Уракадзэ» и «Хамакадзэ», и два охотника за подлодками. На следующий день об этом конвое сообщил береговой наблюдатель с островов Тробриану; одновременно над аэродромами Гили-Гили появились 8 японских истребителей «Зеро», которые были перехвачены австралийскими истребителями.
К полуночи 25 августа японский конвой вошёл в залив Милн и бросил якорь в районе Ванадала (в 9 милях к востоку от австралийского штаба в Гили-Гили), и десантный отряд в количестве 1200 человек был доставлен на берег. Утром австралийские истребители поднялись в воздух чтобы прикрыть несколько «летающих крепостей», которые прилетели со своей базы на мысе Йорк. В результате этого налёта был сильно повреждён транспорт «Нанкой-мару», а другие корабли, лишь частично разгруженные, были отогнаны в море; австралийские истребители обстреляли наземные войска.
Генерал Клауз решил не вести с японцами бои по ночам в глубине промокших джунглей под проливным дождём, а дожидаться атаки на границе аэродрома № 3 (получившего название «Тэрнбулл-филд»). После того, как первая атака японцев против аэродрома была отбита, они попытались доставить морем пополнения, но 7 больших барж были обнаружены самолётами Союзников у острова Гуденаф и уничтожены. Японские ВВС, истощённые в боях на Гуадалканале и задержанные плохими метеорологическими условиями, не могли помочь войскам в бухте Милн.
29 августа адмирал Микава прислал конвой, доставивший 776 человек под командованием капитана Яно, которые вместе с уже находящимися здесь войсками предприняли ожесточённую ночную атаку против Тэрнбулл-филд. На рассвете 31 августа они отступили, оставив 160 убитых. После этого американо-австралийские силы перешли в наступление. 2 сентября капитан Яно радировал в Рабаул: «Положение отчаянное. Все полны решимости сражаться до конца».
Микава позаимствовал из армии 1000 человек и приказал капитану Ясуда произвести высадку в заливе Милн, принять командование над всеми наземными войсками и захватить аэродром, но 4 сентября отменил этот приказ и отдал приказ об эвакуации. В ту же ночь лёгкий крейсер и три сторожевых корабля сняли с берега раненых, а ночью 6 сентября эвакуировали остальные войска.
Итоги и последствия
Из залива Милн японцами были эвакуированы 1300 человек из 2000 высадившихся, причём эвакуированные находились в очень плохом физическом состоянии; оставшихся ликвидировали австралийцы и туземцы, покончив с последними уже в ноябре.
Это был первый случай в войне на Тихом океане, когда японская десантная операция сорвалась из-за высоких потерь. Это восстановило в австралийских солдатах уверенность в себе, которую они потеряли после боёв на Малайском полуострове.
Источники
- С. Э. Моррисон «Американский ВМФ во Второй мировой войне: Прорыв барьера у архипелага Бисмарка, июнь 1942 — май 1944» — Москва: ООО «АСТ», 2003. ISBN 5-17-017282-6
Напишите отзыв о статье "Битва за залив Милн"
Отрывок, характеризующий Битва за залив Милн
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.
Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»
Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
