Битва при Абукире (1798)

Морское сражение при Абукире
Основной конфликт: Революционные войны
Томас Луни, «Битва у Нила 1 августа 1798 г. в 10 часов вечера»
Дата	1—3 августа 1798 года
Место	Абукирский залив, Египет
Итог	Решительная победа британцев
Противники
Великобритания Франция
Командующие
Горацио Нельсон Франсуа Поль Де Брюе
Силы сторон
14 линейных кораблей: * 13 × 74-пушечных, * 1 × 50-пушечный 1 шлюп 13 линейных кораблей: * 1 × 120-пушечный, * 3 × 80-пушечных, * 9 × 74-пушечных, 4 фрегата
Потери
218 погибших, 678 раненых 3000—5000 человек ранено или убито, 3000—4000 пленных, линейные корабли: 9 захвачено, 1 взорван, 1 затоплен 2 фрегата уничтожено

Битва при Абукире (англ. Battle of Aboukir Bay, фр. Bataille d'Aboukir) — решающее морское сражение между королевским военно-морским флотом Великобритании под командованием адмирала Нельсона и флотом Французской республики под командованием адмирала де Брюе в Абукирском заливе вблизи Нила с 1 по 3 августа 1798 года. Сражение стало кульминацией военно-морской кампании, которая проводилась в Средиземном море в течение трёх предшествующих месяцев, с тех пор как крупный французский конвой с экспедиционным корпусом под командованием Наполеона Бонапарта отплыл из Тулона в Александрию. Результатом сражения стала решительная победа британцев.

Вторжение в Египет, по замыслу Бонапарта, должно было стать первым шагом кампании против Британской Индии и ускорить выведение Великобритании из французских войн. Конечная цель экспедиции держалась в абсолютном секрете. Когда Бонапарт вышел в море, британские военно-морские силы стали его преследовать, чтобы понять и расстроить его планы. Более двух месяцев флот Нельсона шёл по следам французов, порой находясь от них всего в нескольких часах хода. Бонапарт был осведомлён о преследовании, он сумел захватить Мальту и высадиться в Египте, избежав столкновения с британскими силами.

Высадив армию на берег, французский флот встал на якорь в Абукирском заливе в 32 километрах к северо-востоку от Александрии. Коммандер вице-адмирал Франсуа де Брюе полагал, что занял отличные оборонительные позиции. Французский адмирал даже не стал организовывать разведку и дозорную службу. Также к бою были приготовлены лишь орудия правых бортов, обращённые в сторону моря. 1 августа подошёл британский флот. Обнаружив позиции де Брюе, Нельсон атаковал французские корабли сразу с двух направлений — со стороны моря и берега. Оказавшиеся под перекрёстным огнём передовые корабли были вынуждены сдаться после ожесточённого трёхчасового сражения, в то время как основным силам удалось отразить первую атаку. После подхода подкрепления британцы усилили натиск, и к десяти часам вечера французский флагман «Orient» был уничтожен. После смерти де Брюе, поражения авангарда и центра уцелевшие корабли французского флота попытались вырваться из залива. В конечном счёте, лишь арьергарду под командованием адмирала Вильнёва — двум линейным кораблям и двум фрегатам — удалось прорваться и уйти в море.

Сражение изменило соотношение сил в Средиземном море, английский флот получил полную свободу действий. Также оно способствовало выступлению других европейских стран против Франции в рамках Войны второй коалиции. Армия Бонапарта оказалась в ловушке в Египте, а Королевский флот у берегов Сирии внёс значительный вклад в её поражение при осаде Акры в 1799 году.

Предыстория

После ряда побед Наполеона Бонапарта над Австрийской империей, приведших к завершению Войны первой коалиции в 1797 году, Великобритания осталась единственной европейской державой в состоянии войны с Французской республикой. Директория изучала различные стратегические возможности для борьбы с Великобританией, включая усиление французского флота, противостоящего Королевскому военно-морскому флоту. Несмотря на значительные усилия, в краткосрочной перспективе эти амбиции были недостижимы из-за надёжного британского контроля северных европейских вод и Атлантического океана. Тем не менее, с тех пор как в 1796 году между Великобританией и Испанией вспыхнула война и британцы были вынуждены вывести флот из Средиземного моря, там господствовали французы. Помимо этого, начавшееся в 1798 году Ирландское восстание, по мнению Наполеона, также должно было отвлечь англичан от активных действий в Средиземном море. Всё это создавало французскому генералу благоприятные условия для вторжения в Египет.

Наполеон полагал, что, обеспечив постоянное присутствие в Египте (который номинально был частью нейтральной Османской империи), французы обеспечат себе промежуточную базу для будущих операций против Британской Индии. Подобные операции привели бы к разрыву торговых связей между Великобританией и Индией и лишили бы англичан основного источника средств на военные расходы. Французская Директория согласилась с планами Бонапарта, одним из главных мотивов их решения было стремление отдалить, насколько это было возможно, Наполеона и преданные ему войска от столицы и от власти. Весной 1798 года Бонапарт собрал более 35 тысяч солдат и мощный флот на средиземноморском побережье Франции и Италии — в Тулоне и Генуе. Он также собрал группу учёных, инженеров и творческих людей, которым предстояло основать французскую колонию в Египте. Наполеон держал основную цель экспедиции в секрете — большинство офицеров армии ничего не знали о миссии, а Бонапарт публично не раскрывал её до завершения первого этапа.

Средиземноморская кампания 1798 года

Флот Бонапарта покинул Тулон 19 мая 1798 года, быстро пересёк Лигурийское море и после объединения с оставшимся флотом в Генуе направился на юг вдоль побережья Сардинии в направлении Сицилии, которую миновал 7 июня. 9 июня флот достиг берегов Мальты. Бонапарт потребовал, чтобы его флот пустили в укреплённую гавань Валлетты. Когда рыцари отказались, французский генерал провёл крупномасштабную атаку на Мальтийские острова, сломив оборону защитников после 24-часового обстрела. 12 июня оборонявшиеся капитулировали и передали острова и все ресурсы Бонапарту, в том числе обширное имущество Римской католической церкви на Мальте. В течение недели пополнялись запасы кораблей, 19 июня флот выдвинулся в Александрию, оставив в Валлетте 4000 солдат для обеспечения французского контроля над островами.

В то время как Бонапарт двигался на Мальту, Королевский флот Великобритании впервые за год вошёл в Средиземное море. Встревоженный сообщениями о действиях французов на побережье Средиземного моря, Первый лорд Адмиралтейства Джордж Спенсер направил послание вице-адмиралу Джервису, командующему Средиземноморским флотом, базирующимся на реке Тахо, немедленно отправить эскадру на разведку. Командование эскадрой из трёх линейных кораблей и трёх фрегатов было поручено контр-адмиралу Нельсону.

Нельсон был весьма опытным офицером, он участвовал в боях за Корсику в 1794 году, где потерял глаз, а также отличился в сражении при Сент-Винсенте в феврале 1797 года, где он захватил два испанских линейных корабля. В июле 1797 года он потерял руку в сражении при Санта-Крус-де-Тенерифе и был вынужден провести некоторое время в Великобритании. Однако уже в конце апреля 1798 года он вернулся на флот, принял командование над эскадрой, дислоцированной в Гибралтаре, и направился с ней в Лигурийское море. 21 мая эскадра Нельсона подошла к Тулону, где попала в сильный шторм в Лионском заливе, в результате чего флагман «Vanguard» потерял грот-стеньгу, лишился фок-мачты и чуть было не потерпел крушение возле корсиканского побережья. Остальная часть эскадры рассредоточилась. Линейные корабли укрылись возле острова Сан-Пьетро недалеко от Сардинии; фрегаты отнесло на запад, и они не смогли вернуться.

К 7 июня флагман был отремонтирован, помимо этого к флоту присоединились десять линейных кораблей и кораблей 4 ранга. В качестве подкрепления Нельсону был послан флот под командованием Томаса Трубриджа. Однако, кроме внушительного количества кораблей, для успешной атаки на французский флот нужно было знать планы Наполеона, а также иметь фрегаты для проведения разведки. Направившись на юг в надежде раздобыть информацию о передвижении французов, флот Нельсона сначала остановился возле Эльбы, а потом в Неаполе, где британский посол сэр Уильям Гамильтон сообщил, что французский флот прошёл мимо Сицилии и направляется на Мальту. Несмотря на просьбы Нельсона и Гамильтона, король Неаполитанского королевства Фердинанд I отказался предоставить свои фрегаты британскому флоту, опасаясь ответных мер Франции. 22 июня Нельсон узнал, что 16 июня французы собирались направиться дальше на восток. Посовещавшись с капитанами, адмирал пришёл к выводу, что целью французов скорее всего является Египет, и пустился в погоню. Полагая, что французы опережают его на пять дней, а не на два, Нельсон выбрал кратчайший путь на Александрию.

Вечером 22 июня флот Нельсона разминулся с французами в темноте, обогнав медленный конвой и не осознав, насколько близок он был к своей цели. Двигаясь кратчайшим путём, 28 июня Нельсон прибыл в Александрию и обнаружил, что французов там нет. После встречи с османским командующим Нельсон развернул британский флот на север, 4 июля достиг побережья Малой Азии и повернул на запад, назад в направлении Сицилии. Нельсон разминулся с французами менее чем на сутки, уже вечером 29 июня разведка французского флота достигла берегов Александрии.

Обеспокоенный возможной стычкой с Нельсоном, Бонапарт приказал немедленно приступить к высадке, в ходе которой из-за спешки французская армия понесла первые потери. Продвигаясь вдоль побережья, французы штурмом захватили Александрию, после чего Наполеон повёл основные силы вглубь страны. Он поручил вице-адмиралу Франсуа де Брюе бросить якорь в гавани Александрии, однако она оказалась слишком мелкой и узкой для больших кораблей французского флота. В итоге французские корабли расположились в Абукирском заливе в 32 километрах к северо-востоку от Александрии.

19 июля флот Нельсона достиг берегов Сицилии, где пополнил запасы кораблей. 24 июля адмирал узнал, что французы где-то в восточной части Средиземного моря, его флот снова отплыл в направлении юга Балканского полуострова. 28 июля в Корони Нельсон получил информацию о французском вторжении в Египет и повернул на юг. Во второй половине дня 1 августа его корабли «HMS Alexander» и «HMS Swiftsure» обнаружили французский флот в Александрии.

Абукирский залив

Когда гавань Александрии оказалась неподходящей для французского флота, Франсуа де Брюе собрал капитанов кораблей для совещания. Бонапарт приказал флоту встать на якорь в мелководном и открытом Абукирском заливе, добавив, что если это место будет слишком опасным, то адмирал может разместить корабли севернее, возле Корфу. В заливе должны были оставаться только транспортные корабли и несколько лёгких военных. Брюе отказался, мотивируя это тем, что флот может обеспечить существенную поддержку французской армии на берегу, и собрал капитанов на борту 120-пушечного флагмана «L’Orient», чтобы обсудить возможные действия в случае обнаружения флота Нельсона. Несмотря на мнение адмирала Армана Бланке, который настаивал на сражении на открытой воде, остальные капитаны сочли лучшим вариантом линейную тактику, заключавшуюся в формировании кораблями линии, в которой все суда были обращены бортом к противнику. Возможно, что Бонапарт рассматривал Абукирский залив в качестве временного укрепления: 27 июля он хотел видеть корабли в Александрии, а спустя три дня отдал приказ флоту передислоцироваться к Корфу в рамках подготовки военно-морских операций против османских владений на Балканах, однако бедуинские партизаны перехватили и убили курьера с приказом.

Абукирский залив составляет 30 км в поперечнике и простирается от города Абукир на западе до города Рашид на востоке, где одно из устьев реки Нил впадает в Средиземное море. В 1798 году западная сторона залива была защищена обширными скалистыми выступами. Небольшой форт, расположенный на острове среди скал, охранял мелководье. Форт принадлежал французам и был вооружён, по крайней мере, четырьмя пушками и двумя мортирами. Брюе укрепил оборону бомбардирскими кораблями и канонерскими лодками, ставшими на якорь среди скал на западной стороне острова. Полоса мелководья, неравномерно расположенная к югу от острова, образовала в заливе полукруг в полукилометре от берега. Её глубины было недостаточно для прохождения больших военных кораблей, поэтому Брюе приказал тринадцати линейным кораблям сформировать линию вдоль северо-восточной окраины отмели к югу от острова. Такое положение позволяло кораблям проводить высадку на берег со стороны левого борта под прикрытием орудий правого. Помимо этого, каждое судно должно было быть соединено канатами со своими соседями, чтобы создать эффективную линию обороны, образуя теоретически неприступный барьер. Вторую, внутреннюю, линию из четырёх фрегатов Брюе приказал составить приблизительно в 320 метрах к западу от основной линии, примерно на полпути между флотом и мелководьем. В авангарде французской линии расположился линейный корабль «Guerrier». Линия обороны растянулась на юго-восток, дугой огибая берег в центральной части. Интервал между кораблями составлял около 150 метров, а длина всей цепочки более двух с половиной километров. В центре расположилось флагманское судно «L’Orient», а по бокам два 80-пушечных корабля. Тыл остался под командованием адмирала Вильнёва.

Подобное размещение французского флота, по мнению Брюе, должно было вынудить англичан напасть на сильный центр, что позволило бы авангарду воспользоваться северо-восточным ветром и контратаковать противника. Однако Брюе допустил серьёзную ошибку, полагая, что между «Guerrier» и отмелью осталось недостаточно места для вражеских кораблей. Расстояние до отмели позволяло англичанам обойти французскую линию и отрезать авангард от основных сил. После такого манёвра авангард оказывался под перекрёстным огнём. Этот просчёт усугублялся тем фактом, что французы подготовили к бою только правые борта своих кораблей (со стороны моря), откуда они ожидали атаки. Левые борта кораблей, обращённые к суше, к бою готовы не были. Пушки были закрыты, а палубы завалены вещами, блокирующими доступ к орудиям. Диспозиция Брюе имела ещё один существенный недостаток: расстояния между судами линии были достаточно велики, чтобы британский корабль мог пройти сквозь неё и разбить построение. Кроме того, не все французские капитаны скрепили корабли канатами, что могло бы предотвратить подобный манёвр англичан. Проблема усугублялась ещё и приказом использовать только якорь на носу корабля, из-за чего корабли качало ветром и зазоры между ними расширялись. Также периодически образовывались области, которые не простреливались ни одним французским кораблём. Британские суда могли без опасений встать там на якорь и безответно обстреливать французов.

Одной из главных проблем также являлась нехватка продовольствия и воды. Бонапарт разгрузил почти все свои суда, а с побережья поставка продовольствия налажена не была. Чтобы исправить ситуацию, Брюе сформировал группы из 25 человек с каждого корабля и направил их на сушу реквизировать пищу и добывать воду. Постоянные нападения бедуинов требовали вооружённого сопровождения для каждой фуражной группы. Таким образом, до трети моряков почти постоянно находились вдали от своих кораблей. Брюе даже написал письмо с описанием ситуации морскому министру Франции Этьену Брюи: «Наши моряки уступают, как количественно, так и качественно. Наш такелаж, в общем, находится в неисправном состоянии. Мне кажется, нужно иметь много мужества, чтобы руководить флотом, находящимся в подобном состоянии».

Силы сторон

Британский флот

Судно		Класс	Орудия	Командующий	Потери			Примечание
					Убито	Ранено	Всего
HMS Goliath	рус. Голиаф	3 ранг	74	Капитан Томас Фоли	21	41	62	Серьезные повреждения мачт и корпуса.
HMS Zealous	рус. Зилус	3 ранг	74	Капитан Сэмьюэл Худ	1	7	8	Лёгкие повреждения.
HMS Orion	рус. Орион	3 ранг	74	Капитан Джеймс Сумарес	13	29	42	Лёгкие повреждения.
HMS Audacious	рус. Одейшес	3 ранг	74	Капитан Дэвидж Гулд	1	35	36	Лёгкие повреждения.
HMS Theseus	рус. Тезеус	3 ранг	74	Капитан Ральф Миллер	5	30	35	Серьезные повреждения корпуса.
HMS Vanguard	рус. Вэнгард	3 ранг	74	Адмирал Горацио Нельсон Капитан Эдвард Берри	30	76	106	Серьезные повреждения мачт и корпуса.
HMS Minotaur	рус. Минотавр	3 ранг	74	Капитан Томас Луис	23	64	87	Лёгкие повреждения.
HMS Defence	рус. Дифенс	3 ранг	74	Капитан Джон Пейтон	4	11	15	Лёгкие повреждения мачт.
HMS Bellerophon	рус. Беллерофон	3 ранг	74	Капитан Генри Дарби	49	148	197	Потеря мачты и серьёзные повреждения.
HMS Majestic	рус. Маджестик	3 ранг	74	Капитан Джордж Уэсткотт	50	143	193	Потеря мачт и серьёзные повреждения.
HMS Leander	рус. Линдер	4 ранг	50	Капитан Томас Томпсон	0	14	14	Лёгкие повреждения.
HMS Alexander	рус. Александер	3 ранг	74	Капитан Александр Балл	14	58	72	Серьезные повреждения мачт.
HMS Swiftsure	рус. Свифтшур	3 ранг	74	Капитан Бенджамин Карью	7	22	29	Серьезные повреждения.
HMS Culloden	рус. Каллоден	3 ранг	74	Капитан Томас Трубридж	0	0	0	Сел на мель в заливе и не принимал участия в битве. Серьёзные повреждения корпуса.
HMS Mutine	рус. Мутин	шлюп	16	Лейтенант Томас Харди	0	0	0	Оказывал помощь Culloden и не принимал участия в боевых действиях.
Общие потери: 218 убитых, 678 раненых, 896 всего.

Французский флот

Судно		Класс	Орудия	Командующий	Потери			Примечание
					Убито	Ранено	Всего
Guerrier	рус. Геррье	3 ранг	74	Капитан Жан-Франсуа Трулле	350—400			Потеря мачты и сильные повреждения. Был захвачен, после уничтожен.
Conquérant	рус. Конкеран	3 ранг	74	Капитан Этьен Далбарад	около 350			Потеря мачты и сильные повреждения. Был захвачен и зачислен как HMS «Conquerant».
Spartiate	рус. Спартьят	3 ранг	74	Капитан Максим де Боверже	64	150	214	Потеря мачты и сильные повреждения. Был захвачен и зачислен как HMS Spartiate.
Aquilon	рус. Аквилон	3 ранг	74	Капитан Антуан Тевенар	87	213	300	Потеря мачты и сильные повреждения. Был захвачен и зачислен как HMS Aboukir.
Souverain	рус. Пепль Суверьен	3 ранг	74	Капитан Пьер-Поль Раккор	значительные потери			Потеря мачт и сильные повреждения корпуса. Был захвачен и зачислен как HMS «Guerrier»Guerrier.
Franklin	рус. Франклин	3 ранг	80	Контр-адмирал Арман Бланке Капитан Морис Жилле	около 400			Потеря мачт и сильные повреждения. Был захвачен и зачислен как HMS Canopus.
Orient	рус. Л’Ориен	1 ранг	120	Вице-адмирал Франсуа де Брюе Контр-адмирал Онорэ Гантом Капитан Люк Касабьянка	около 1000			Разрушен в результате взрыва боеприпасов.
Tonnant	рус. Тоннан	3 ранг	80	Коммодор Аристид Обер Пети-Туар	значительные потери			Потеря мачт и сильные повреждения. Был захвачен 3 августа и зачислен как HMS «Tonnant».
Heureux	рус. Эрье	3 ранг	74	Капитан Жан-Пьер Этьен	небольшие потери			Сильные повреждения. Захвачен 2 августа, уничтожен.
Mercure	рус. Меркьюр	3 ранг	74	Лейтенант Камбон	небольшие потери			Сильные повреждения. Захвачен 2 августа, уничтожен.
Guillaume Tell	рус. Гильом Телль	3 ранг	80	Контр-адмирал Пьер-Шарль де Вильнёв Капитан Солнье	небольшие потери			Сбежал 2 августа.
Généreux	рус. Женерье	3 ранг	74	Капитан Луи Лежуаль	небольшие потери			Сбежал 2 августа.
Timoléon	рус. Тимолеон	3 ранг	74	Капитан Луи-Леонс Трулле	небольшие потери			Сильные повреждения. Затоплен экипажем 3 августа.
Sérieuse	рус. Сериез	5 ранг	36	Капитан Жан-Клод Мартен	значительные потери			Затонул из-за повреждения, полученного в бою.
Artémise	рус. Артемиз	5 ранг	36	Капитан Пьер-Жан Станделе	небольшие потери			Затоплен экипажем 2 августа.
Justice	рус. Жустис	5 ранг	40	Капитан Вильнёв	0	0	0	Сбежал 2 августа.
Diane	рус. Даян	5 ранг	40	Контр-адмирал Дени Декре Капитан Жан-Николя Солейль	0	0	0	Сбежал 2 августа.
Общие потери: 3000-5000

Битва

Появление британского флота

Нельсон не застал основной французский флот в Александрии, однако, присутствие транспортных кораблей говорило о том, что он где-то рядом. В 14:00 1 августа дозорный с линейного корабля «Zealous» сообщил, что французы расположились в Абукирском заливе. Сообщение было передано на «Goliath», но в нём неточно говорилось о 16 французских линейных кораблях вместо 13. В то же время, французские дозорные на «Heureux» обнаружили, что британский флот всего в девяти морских милях от устья залива. Первоначально сообщалось всего об 11 британских кораблях, так как «Swiftsure» и «Alexander» только возвращались с разведывательной операции в Александрии и находились в 3 морских милях к западу от основных сил. «Culloden» также несколько отстал от основных сил из-за того, что буксировал захваченное торговое судно. Однако, после информации о французах судно было оставлено, а линейный корабль воссоединился с флотом Нельсона. В связи с занятостью моряков на берегу, Брюе не назначил ни один из своих лёгких боевых кораблей разведчиком, поэтому он оказался не в состоянии оперативно отреагировать на внезапное появление англичан.

В то время как корабли готовились к сражению, Брюе приказал своим капитанам собраться на борту «Orient» и торопился вернуть береговые группы, хотя большинство из них не успело к началу битвы. В итоге значительное количество моряков с фрегатов были распределены по линейным кораблям, чтобы восполнить нехватку людей. Брюе также надеялся заманить британский флот на мель, отправив туда бриги «Alerte» и «Railleur» в качестве приманки. К 16:00 «Swiftsure» и «Alexander» также оказались в поле зрения французов, хотя и на некотором расстоянии от основного британского флота. Брюе отменил свой приказ оставаться на якоре, вместо этого он решил выйти в море. Адмирал Бланке полагал, что на кораблях недостаточно людей, чтобы одновременно управлять ими и сражаться. Нельсон отдал приказ ведущим кораблям замедлиться, чтобы построение флота стало более организованным. Это позволило Брюе предположить, что вместо того, чтобы устраивать рискованный вечерний бой в ограниченном пространстве залива, британцы планируют дождаться следующего дня. Он отменил своё прежнее распоряжение покинуть залив. Возможно, Брюе рассчитывал, что задержка британцев позволит ему проскользнуть мимо них в ночное время и, таким образом, выполнить приказ Бонапарта не вступать в прямой конфликт с британским флотом, если этого можно избежать.

Продвижение британского флота замедлилось около 16:00, так как корабли проводили необходимую подготовку для повышения стабильности и нацеленности на противника во время стрельбы. Также кораблям требовалась повышенная манёвренность, чтобы снизить риск возможного продольного обстрела. План Нельсона состоял в том, чтобы обойти французский авангард так, чтобы каждый корабль Брюе вступил в бой с двумя британскими, а флагман «Orient» противостоял сразу трём. Направление ветра гарантировало, что вторая половина французского флота будет не в состоянии быстро вступить в бой и поддержать передние корабли. Чтобы быть уверенным, что в дыму и суматохе ночного боя его корабли случайно не атакуют друг друга, Нельсон приказал своему флоту подготовить подсветку и поднять кормовые флаги. Эти флаги достаточно отличались от французских триколоров, чтобы не ошибиться даже в условиях плохой видимости.

Вскоре после отмены приказа Брюе о выходе в море британский флот снова начал стремительно приближаться. На этот раз Брюе не сомневался, что битва произойдет этой ночью, и приказал флоту провести последние приготовления. Также он послал «Alerte» вперёд, чтобы тот прошёл рядом с авангардом британского флота, а затем резко свернул на запад на мелководье, в надежде, что некоторые корабли последуют за ним и сядут на мель. Ни один из капитанов Нельсона не поддался на уловку, и британский флот продолжал наступление в полном составе. В 17:30 адмирал приказал Сэмьюэлу Худу, капитану HMS «Zealous», найти безопасный проход в гавань. У британцев не было информации о глубине и точной форме залива, кроме набросков карты, полученных HMS «Swiftsure» от капитана торгового судна, неточного британского атласа на борту HMS «Zealous» и 35-летней французской карты на борту HMS «Goliath». Вскоре после этого Нельсон приостановился, чтобы переговорить с бригом «Mutine», чей командир, лейтенант Томас Харди, захватил лоцманов с небольшого александрийского судна. С остановкой HMS «Vanguard» замедлились и все следующие за ним корабли. Из-за этого между HMS «Zealous», HMS «Goliath» и остальным флотом образовался значительный разрыв. Чтобы устранить его, Нельсон приказал HMS «Theseus» под командованием капитана Ральфа Миллера обойти флагман и присоединиться к судам в авангарде. К 18:00 британский флот возобновил наступление. HMS «Vanguard» был шестым в цепочке из десяти кораблей, HMS «Culloden» сел на мель на севере залива, «Swiftsure» и «Alexander» догоняли основные силы. После быстрого перестроения от свободного формирования к строгой линии оба флота подняли свои цвета; британские суда в дополнение к этому шли с поднятыми флагами Великобритании на случай потери основного флага. В 18:20 французский авангард, «Guerrier» и «Conquérant» открыли огонь по быстро приближающимся HMS «Zealous» и HMS «Goliath».

Начало битвы

Через десять минут после того, как французы открыли огонь, HMS «Goliath», игнорируя стрельбу из форта по правому борту и с «Guerrier» по левому, обошёл французскую оборонительную линию и зашёл со стороны берега. Капитан Томас Фоли обнаружил, что между французским судном и прибрежным мелководьем было достаточное для манёвра пространство. По собственной инициативе Фоли решил использовать эту тактическую ошибку и изменил свой курс, направившись в брешь. Как только нос «Guerrier» оказался в зоне поражения, HMS «Goliath» открыл огонь, нанося серьезные повреждения, в то время как само британское судно находилось со стороны неподготовленного левого борта «Guerrier». Морские пехотинцы и рота австрийских гренадер на борту HMS «Goliath» также присоединились к атаке, используя мушкеты. Фоли намеревался занять позицию рядом с французским кораблём и продолжить обстрел с близкого расстояния, однако из-за долгой возни с якорем его судно полностью прошло мимо. HMS «Goliath» смог остановиться только возле носа «Conquérant», продолжив обстрел уже нового противника орудиями левого борта, и одновременно с помощью незанятых орудий правого обменивался случайными выстрелами с фрегатом «Sérieuse», стоявшим на якоре у берега.

За Фоли последовал Худ на HMS «Zealous», который также обошёл французскую линию, успешно стал на якорь рядом с «Guerrier», где планировал это сделать Фоли, и открыл огонь с близкого расстояния по головному кораблю. Спустя пять минут упала повреждённая фок-мачта французского судна, сопровождаемая радостными криками экипажей приближающихся английских кораблей. Скорость наступления британцев стала полной неожиданностью для французских капитанов; они всё ещё были на борту «Orient» на совещании у Брюе, когда прогремели первые выстрелы. Поспешно покинув совещание, они вернулись на корабли. Капитан Жан-Франсуа Трулле уже со своей лодки, на которой он возвращался на «Guerrier», отдал приказ открыть ответный огонь по HMS «Zealous».

Третьим в бой вступил HMS «Orion» под командованием капитана Джеймса Сумареса. Он обошёл стычку на краю французской линии и прошёл между ней и фрегатами, стоящими ближе к берегу. Фрегат «Sérieuse» открыл огонь по HMS «Orion», в результате чего было ранено два моряка. Согласно конвенции по ведению морской войны в то время, линейные корабли не вступали в бой с фрегатами, если у противника были корабли одного с ними класса. Однако, начав обстрел первым, французский капитан Жан-Клод Мартен тем самым нарушил это правило. Сумарес сблизился с фрегатом перед тем, как ответить. Линейному кораблю хватило всего одного залпа, чтобы разрушить фрегат, который после этого был вынужден отойти на мелководье. Во время этой задержки два других британских корабля успели вступить в бой. Корабль 3 ранга HMS «Theseus», который был замаскирован под перворанговый, последовал за Фоли мимо «Guerrier». Его капитан Ральф Миллер направил свой корабль в середину схватки, навстречу третьему французскому кораблю, «Spartiate». Заняв позицию с левой стороны от французов, Миллер приказал открыть огонь с близкого расстояния. HMS «Audacious» под командованием капитана Дэвиджа Гулда занял позицию между «Guerrier» и «Conquérant» и атаковал обоих. После стычки с фрегатом HMS «Orion» оказался южнее, чем предполагалось, и был вынужден вступить в бой с пятым французским судном «Souverain» под руководством капитана Пьера-Поля Раккора и флагманом адмирала Бланке — «Franklin».

HMS «Vanguard», HMS «Minotaur» и HMS «Defence», сохранили линейный боевой порядок и в 18:40 стали на якорь с правой стороны французской линии. Нельсон сосредоточил огонь своего флагмана на «Spartiate», капитан HMS «Minotaur» Томас Луис атаковал «Aquilon», а капитан HMS «Defence» Джон Пейтон подключился к атаке на «Souverain». Теперь атакующие численно превосходили французский авангард, что позволяло следующим английским кораблям, HMS «Bellerophon» и HMS «Majestic», пройти мимо развернувшегося боя и атаковать центр французской линии. Оба судна вступили в схватку с гораздо более мощными противниками и получили серьёзные повреждения. Капитан HMS «Bellerophon» Генри Дарби оказался под обстрелом основных орудий французского флагмана «Orient». Капитан HMS «Majestic» Джордж Уэсткотт попал под шквальный огонь с «Tonnant». Французы также понесли потери. Адмирал Брюе на «Orient» был тяжело ранен летящими обломками во время перестрелки.

Сдача французского авангарда

В 19:00 на бизань-мачтах кораблей британского флота были зажжены опознавательные огни. К этому времени «Guerrier» уже потерял все мачты и был сильно повреждён. HMS «Zealous», напротив, практически не пострадал: Худ разместил свой корабль вне зоны поражения большинства французских судов, а «Guerrier» не был подготовлен для стрельбы с борта, обращённого в сторону «Zealous». Хотя их корабль был практически уничтожен, моряки «Guerrier» отказывались сдаваться, продолжая стрелять из нескольких уцелевших орудий, несмотря на мощный ответный огонь. Гуд приказал морским пехотинцам на борту HMS «Zealous» стрелять из мушкетов по палубе французского корабля, что вынудило экипаж уйти из поля зрения британцев, но не заставило их сдаться. Только в 21:00, когда Худ направил лодку с абордажной командой, французский корабль, наконец, сдался. «Conquérant» был побеждён быстрее. После залпов проходящих мимо британских кораблей и ближнего боя с «Audacious» и «Goliath» ещё до 19:00 все три его мачты были уничтожены. После того, как его корабль стал неподвижен и сильно повреждён, смертельно раненый капитан Этьен Далбарад капитулировал, и абордажная команда захватила контроль над судном. В отличие от HMS «Zealous», в этой стычке британские корабли получили относительно серьёзные повреждения. «Goliath» потерял большую часть своей оснастки, пострадали все три мачты, и более 60 моряков были ранены или убиты.

После того как «Audacious» перенёс огонь на «Spartiate», капитан де Боверже был вынужден противостоять сразу трём противникам. В течение нескольких минут все три мачты его судна были сбиты, однако «Spartiate» продержался до 21:00, когда тяжело раненый капитан был вынужден капитулировать. Во время боя «Spartiate» получал поддержку от соседнего «Aquilon», который единственный из всего французского авангарда вёл бой только с одним противником. Капитан Антуан Тевенар удачно расположил корабль для залпа через носовую часть флагмана Нельсона, в результате чего пострадали более 100 человек, включая самого адмирала. Примерно в 20:30 осколок попал в голову Нельсону. Ранение сделало его на какое-то время полностью слепым. Рана была немедленно осмотрена хирургом HMS «Vanguard» Майклом Джефферсоном, который сообщил, что она не опасна, и прооперировал адмирала. Игнорируя советы Джефферсона соблюдать покой, Нельсон поднялся на корму незадолго до взрыва на «Orient», чтобы лично контролировать завершающие стадии битвы. Хотя манёвры капитана Тевенара и были успешными, он неудачно подставил нос своего корабля под обстрел HMS «Minotaur», и уже к 21:25 французский корабль потерял мачту и получил значительные повреждения. Капитан Тевенар был убит, а его младшие офицеры были вынуждены сдаться. После этой победы капитан Томас Луис направил своё судно на юг, чтобы присоединиться к атаке на «Franklin».

HMS «Orion» и HMS «Defence» атаковали пятый французский корабль «Souverain» с обоих бортов, и судно быстро лишилось фок-мачты и грот-мачты. На Orion фрагмент одной из мачт откололся, убил двух моряков и ранил капитана Сумареса в бедро. Капитан «Souverain» Пьер-Поль Раккор был тяжело ранен и приказал сняться с якоря. Корабль дрейфовал на юг в сторону флагмана «Orient», который по ошибке открыл по нему огонь. «Orion» и «Defence» не смогли сразу продолжить бой. «Defence» потерял свою фор-стеньгу, а импровизированный брандер, дрейфующий в заливе, зацепил «Orion». Происхождение этого брандера не ясно, однако, возможно, он был запущен с «Guerrier» во время начала битвы. «Souverain» стал на якорь недалеко от флагмана, но в последующих боевых действиях уже не принимал никакого участия. Разрушенный корабль сдался ночью. «Franklin» остался в бою, однако контр-адмирал Арман Бланке получил тяжёлую рану головы, а капитан Морис Жилле потерял сознание от тяжёлых ранений.

К югу от них HMS «Bellerophon» попал под обстрел французского флагмана. В 19:50 бизань-мачта и грот-мачта судна рухнули, одновременно в нескольких местах вспыхнули пожары. Хотя огонь был погашен, пострадало более 200 моряков. Капитан Дарби признал, что его позиция оказалась неудачной, и в 20:20 приказал сменить её. Корабль под непрерывным огнём со стороны «Tonnant» ушёл с места битвы. Французский корабль также получил значительные повреждения, а адмирал Брюе был поражён в живот пушечным ядром. Он умер спустя пятнадцать минут, оставшись на палубе и отказываясь спуститься вниз. Капитан Люк Касабьянка был ранен в лицо летящими обломками и потерял сознание, его двенадцатилетнему сыну пушечное ядро оторвало ногу. Находившееся южнее всех британское судно HMS «Majestic» также попало под залпы 80-пушечного «Tonnant», в результате чего понесло тяжёлые потери. Капитан Джордж Уэсткотт был убит мушкетным огнём со стороны французов. Лейтенант Роберт Катберт принял на себя командование и успешно вывел корабль из боя, позволив сильно повреждённому судну дрейфовать дальше на юг, в результате к 20:30 «Majestic» оказался между «Tonnant» и «Heureux». Капитан Томпсон с HMS «Leander» отказался от тщетных попыток стащить HMS «Culloden» с мели и пошёл вниз французской линии, заняв пространство, освобождённое дрейфующим «Souverain», после чего начал обстреливать «Franklin» и «Orient».

Поражение французского флагмана

К 9 часам вечера британцы заметили пожар на нижних палубах французского флагмана «Orient». Оценив слабое место, капитан HMS «Swiftsure» Бенджамин Карью приказал сосредоточить огонь своей артиллерии на этом участке. Непрерывный обстрел способствовал распространению пламени по всей корме, а также мешал команде погасить его. В течение нескольких минут пожар охватил такелаж и перекинулся на паруса. Ближайшие британские корабли — «Swiftsure», «Alexander» и «Orion» — прекратили атаку и стали удаляться от пылающего флагмана, ожидая взрыва огромного боезапаса на борту. Часть команды на каждом корабле принялась мочить паруса и поливать палубы морской водой, чтобы после взрыва огонь не охватил их судно. То же самое проделали и французские корабли «Tonnant», «Heureux» и «Mercure». Около 10 часов вечера пожар достиг боезапаса корабля, и «Orient» оказался почти полностью разрушен мощным взрывом. Пылающие обломки сильно разлетелись вокруг, большая их часть пролетела над окружающими кораблями и упала в море за пределами зоны сражения. «Swiftsure», «Alexander» и «Franklin» оказались подожжены падающими обломками, но морякам удалось погасить пламя.

Точная причина столь быстрого возгорания флагмана осталась неизвестной, однако наиболее вероятно, что это произошло из-за неубранных после покраски банок масла и краски. Огонь быстро достиг боеприпасов корабля, которые были рассчитаны на то, чтобы гореть даже в воде. В то же время, капитан Антуан Гантом позже сообщил, что взрыву предшествовал ряд незначительных пожаров среди лодок корабля на главной палубе. Независимо от причины, огонь быстро распространился на такелаж, в то время как пожарные насосы судна были уничтожены британцами. Затем второй пожар начался на носу, зажав сотни моряков в средней части корабля. Последующие исследования морского дна подтвердили, что судно было разрушено двумя огромными взрывами, следующими один за другим. Экипаж прыгал в море, чтобы избежать огня, однако взрыв пережило менее 100 человек. Британские лодки подобрали около 70 выживших. Нескольким морякам удалось добраться до берега на плотах. Остальная часть экипажа, насчитывающая более 1000 человек, погибла при взрыве. В том числе не спаслись капитан флагмана Люк Касабьянка и его двенадцатилетний сын.

В течение десяти минут после взрыва не было слышно выстрелов; моряки с обеих сторон были потрясены им и тушили пожары на своих кораблях. Во время затишья Нельсон отдал приказ направить лодки на спасение выживших. В 22:10 «Franklin» снова возобновил огонь по HMS «Swiftsure». Изолированное и повреждённое судно контр-адмирала Бланке вскоре было окончательно выведено из строя, а сам адмирал получил серьёзную травму головы и был вынужден сдаться. Более половины его экипажа были убиты или ранены.

К полуночи только «Tonnant» под командованием коммодора Аристида Туарса продолжал сражение с HMS «Majestic», а также обстрел «Swiftsure», когда британское судно оказалось в зоне поражения. К трём часам ночи «Majestic» потерял главную и бизань мачты, в то время как «Tonnant» лишился всех мачт и получил серьёзные повреждения. Капитан Туарс потерял обе ноги и руку, однако продолжал управлять действиями корабля. Под его руководством «Tonnant» постепенно дрейфовал на юг от места сражения, чтобы присоединиться к группе Вильнёва.

2 августа

2 августа с четырёх часов утра с восходом солнца возобновилась стрельба между французскими судами «Guillaume Tell», «Tonnant», «Généreux», «Timoléon» и британскими кораблями HMS «Alexander» и HMS «Majestic». Вскоре HMS «Goliath» и HMS «Theseus» присоединились к сражению, лишив французов численного преимущества. После того, как капитан Ральф Миллер вывел свой корабль на позицию, «Theseus» был обстрелян со стороны фрегата «Artémise». Миллер нацелился на фрегат, но его капитан Пьер-Жан Станделе тут же сдался и приказал своим морякам покинуть судно. Миллер направил лодку под командованием лейтенанта Уильяма Хоста захватить фрегат. Однако по команде Станделе фрегат подожгли, и через какое-то время он взорвался. Уцелевшие французские линейные корабли, прикрывая отступление огнём, постепенно перемещались к востоку от места сражения. HMS «Zealous» преследовал «Justice» Вильнёва и помешал тому захватить HMS «Bellerophon», который стоял на якоре в южной части залива, проводя поспешный ремонт.

Ещё во время взрыва французского флагмана экипаж «Heureux» и «Mercure» охватила паника, и их капитанам так и не удалось восстановить контроль над своими кораблями. В результате оба судна оказались на мелководье. «Alexander», Goliath, «Theseus» и «Leander» атаковали застрявшие беззащитные корабли, и оба в течение нескольких минут вынуждены были сдаться. «Heureux», «Mercure» и «Justice» послужили отвлекающим фактором для британцев, что позволило Вильнёву к 11 часам вывести уцелевший французский флот в устье залива. На оставшемся без мачт корабле 3 ранга «Tonnant» по его предсмертному желанию был выброшен за борт скончавшийся от ранений коммодор Туарс. Так как судно было не в состоянии развить необходимую скорость, команда направила его на берег. «Timoléon» капитана Трулле слишком далеко отошёл на юг, чтобы успеть уйти вместе с группой Вильнёва. При попытке присоединиться к уцелевшим судно оказалось на мелководье, получив при этом повреждения. Остальные французские суда — линейные корабли «Guillaume Tell» и «Généreux», а также фрегаты «Justice» и «Diane» — перестроились и отошли в сторону моря.

Остаток дня флот Нельсона проводил необходимые ремонтные работы и захватывал трофеи. Особенно сильно требовалась помощь севшему на мель HMS «Culloden». Капитан Трубридж, окончательно вытащивший судно к двум часам, обнаружил, что лишился руля и набрал воды. Ремонт корпуса и замена руля заняли большую часть следующих двух дней. Утром 3 августа Нельсон послал «Theseus» и «Leander», чтобы заставить капитулировать севших на мель «Tonnant» и «Timoléon». Палубы первого были переполнены более чем полутора тысячами уцелевших моряков с других французских судов, поэтому корабль сразу сдался при подходе британцев. «Timoléon», напротив, был подожжён оставшимся экипажем, который потом бежал к берегу в маленьких лодках. Судно взорвалось вскоре после полудня, став одиннадцатым и последним французским линейным кораблём, уничтоженным или захваченным во время боя.

После битвы

Потери британцев, посчитанные с определенной точностью сразу же после битвы, включали 218 убитых и около 677 раненых. В то же время, число раненых, которые впоследствии скончались от ран, неизвестно. Больше других пострадала команда линейного корабля «Bellerophon» — 201 человек был ранен или убит. На «Majestic» урон составил 193 человека. На «Zealous», напротив, всего один человек погиб и семь получили ранения. В битве погибли капитан Уэсткотт, пять лейтенантов и десять младших офицеров. Был ранен адмирал Нельсон, а также капитаны Сумарес, Балл и Дарби, шесть лейтенантов. Помимо «Culloden», заметные повреждения получили только «Bellerophon», «Majestic» и «Vanguard». «Majestic» и «Bellerophon» оказались единственными британскими кораблями, потерявшими мачты.

Французские потери оценить труднее, однако несомненно то, что они значительно превосходили британские. Число пострадавших находилось в диапазоне от 2000 до 5000 человек, среди которых более 1000 захвачено ранеными, и почти 2000 погибших, половина из которых стала жертвой взрыва французского флагмана. В течение нескольких недель после битвы тела погибших моряков выбрасывало вдоль побережья Египта. Адмирал Брюе погиб, адмирал Бланке был ранен. Четыре капитана погибли, ещё семь были тяжело ранены. Французскому флоту был нанесён серьёзный ущерб: два линейных корабля и два фрегата были уничтожены, среди захваченных три корабля оказались слишком повреждены для того, чтобы их использовать. Из оставшихся только три удалось восстановить до боеспособного состояния.

Утром 2 августа Нельсон сказал: «Победа — это слабое название для текущей ситуации». В течение следующих двух недель его флот оставался на якоре в Абукирском заливе: залечивались раны, писались депеши, оценивалась военная ситуация в Египте. У самого адмирала была серьёзная рана головы «три дюйма длиной». От этой травмы он страдал всю оставшуюся жизнь. Даже волосы он всегда стремился уложить так, чтобы максимально скрыть рану. К моменту, когда Нельсон первично оправился от полученных травм, его люди уже разобрали обломки, сделали необходимый ремонт на своих и захваченных кораблях.

В течение недели после битвы побережье залива было освещено кострами бедуинских племён, праздновавших победу англичан. 5 августа капитан Эдвард Берри на HMS «Leander» был послан в Кадис с сообщением для графа Сент-Винсента. В течение следующих нескольких дней англичане высадили на берег около 200 пленных с условием дальнейшего неучастия в боевых действиях, хотя Бонапарт позднее приказал им присоединиться к пехоте своей армии. Раненые пленные офицеры были переведены на борт HMS «Vanguard», где с ними часто общался Нельсон. Историк Джозеф Аллен рассказывает, что однажды Нельсон, чьё зрение пострадало из-за травмы, предлагал зубочистки офицеру, который лишился зубов, а затем табакерку офицеру, потерявшему нос. 8 августа лодки штурмовали остров в заливе, который сдался без боя. Десант захватил четыре орудия, остальные были уничтожены вместе с укреплениями. Остров был переименован в «Остров Нельсона».

10 августа Нельсон послал лейтенанта Томаса Дюваля с HMS «Zealous» с сообщением для генерал-губернатора Индии. Дюваль по суше добрался до Басры и сел на корабль из Басры в Бомбей, чтобы ознакомить генерал-губернатора Индии Ричарда Уэлсли с ситуацией в Египте. 12 августа фрегаты HMS «Emerald» под командованием капитана Томаса Уоллера, HMS «Alcmene» под командованием капитана Джорджа Хопа и HMS «Bonne Citoyenne» под командованием капитана Роберта Реталика прибыли из Александрии. Сначала британцы перепутали приближающиеся фрегаты с французскими кораблями, и HMS «Swiftsure» некоторое время преследовал их. На следующий день ситуация прояснилась и все суда вернулись в залив. В тот же день, когда прибыли фрегаты, Нельсон послал шлюп HMS «Mutine» под командованием лейтенанта Томаса Капеля с докладом в Великобританию. 14 августа адмирал отправил «Orion», «Majestic», «Bellerophon», «Minotaur», «Defence», «Audacious», «Theseus», «Franklin», «Tonnant», «Aquilon», «Conquérant», «Peuple Souverain» и «Spartiate» в море под командованием капитана Джеймса Сумареса. 16 августа британцы сожгли захваченный французский корабль «Heureux», больше не пригодный для службы. 18 августа также сожгли «Guerrier» и «Mercure». 19 августа Нельсон, забрав Vanguard, «Culloden» и «Alexander», отплыл в Неаполь. «Zealous», «Goliath», «Swiftsure», а также присоединившиеся позже фрегаты остались под командованием Сэмьюэла Худа следить за активностью французов в Александрии.

Реакция

Первый доклад Нельсона не был доставлен, потому что 18 августа 1798 года у западного берега острова Крит посланный корабль был перехвачен. В результате о произошедшей битве в Великобритании узнали только 2 октября, когда прибыл лейтенант Капель на шлюпе «Mutine» и лично доставил новости в Адмиралтейство лорду Спенсеру. Хотя раньше Нельсона критиковали в прессе за то, что он не смог перехватить французский флот, слухи о битве, появлявшиеся с континента в конце сентября, и сообщение Капеля были отмечены торжествами по всей стране. В течение четырёх дней Нельсон был возведён в бароны, чем, однако, остался недоволен, считая, что заслужил бо́льшую награду. Король Георг III 20 ноября обратился к Парламенту со словами:

Беспримерный ряд наших военно-морских триумфов пополнился незабываемыми и решительными действиями отряда кораблей моего флота под командованием контр-адмирала лорда Нельсона, который атаковал и почти полностью разгромил превосходящие силы противника. Эта великая и блестящая победа, смелое предприятие против несправедливости, коварства и несдержанности, привлёкших внимание целого мира и направленных против ряда важнейших интересов Британской империи, внесёт, в первую очередь, некоторое замешательство и, таким образом, ударит по власти и влиянию Франции, предоставив возможность, в случае правильных действий со стороны других держав, для общего избавления Европы.

Оригинальный текст (англ.)  

The unexampled series of our naval triumphs has received fresh splendour from the memorable and decisive action, in which a detachment of my fleet, under the command of Rear-Admiral Lord Nelson, attacked, and almost totally destroyed a superior force of the enemy, strengthened by every advantage of situation. By this great and brilliant victory, an enterprise, of which the injustice, perfidy, and extravagance had fixed the attention of the world, and which was peculiarly directed against some of the most valuable interests of the British empire, has, in the first instance, been turned to the confusion of its authors and: and the blow thus given to the power and influence of France, has afforded an opening, which, if improved by suitable exertions on the part of other powers, may lead to the general deliverance of Europe.

— король Георг III, процитированный историком Уильямом Джеймсом в книге "Военно-морская история Великобритании во времена Французской революции и Наполеоновских войн"

Конвой трофейных кораблей под командованием Сумареса сначала остановился на Мальте, где помог местному восстанию, а затем отправился на базу в Гибралтар, куда прибыл 18 октября. Позже Сумарес писал: «Мы никогда не сможем отдать должное теплоте их оваций и похвалы в адрес нашей эскадры». 23 октября, после размещения раненых в военном госпитале и пополнения запасов, конвой направился в Лиссабон, оставив HMS «Bellerophon» и HMS «Majestic» на капитальный ремонт. Захваченный «Souverain» также остался в Гибралтаре. Корабль посчитали слишком повреждённым для путешествия к берегам Великобритании, поэтому он был переименован в HMS «Guerrier» и оставлен для патрулирования. Остальные захваченные французские корабли были отремонтированы и вместе с торговым конвоем из Португалии в июне 1799 года прибыли в Плимут. «Conquérant» и «Aquilon» оказались слишком старыми и повреждёнными для действительной службы в Королевском флоте, хотя и были оба куплены на службу за 20 000 фунтов стерлингов каждый, чтобы обеспечить денежное вознаграждение морякам, захватившим их. Эквивалентные суммы были также выплачены за «Guerrier», «Mercure», «Heureux» и «Peuple Souverain», остальные захваченные корабли стоили значительно дороже. «Tonnant» был построен в 1792 году, «Franklin» и «Spartiate» менее года перед битвой. «Tonnant» и «Spartiate» вошли в состав Королевского флота под старыми названиями, «Franklin»был переименован в «Canopus». Общая стоимость кораблей, захваченных в битве при Абукире, а затем купленных Королевским флотом, составила чуть более 130 000 фунтов стерлингов (что эквивалентно 11 140 000 фунтов на 2014 год).

Адмиралу Нельсону была назначена награда в 2000 фунтов стерлингов ежегодно Парламентом Великобритании и 1000 фунтов стерлингов ежегодно Парламентом Ирландии, хотя выплаты последней прекратились после роспуска парламента актом об унии Великобритании и Ирландии 1800 года. Все капитаны, участвовавшие в бою, были представлены к награждению специально отчеканенной золотой медалью, а первые лейтенанты кораблей были произведены в коммандеров. Трубридж и его команда, изначально не награждённые, были отмечены как и все после того, как Нельсон лично заступился за моряков, севших на мель и непосредственно не участвовавших в битве. Британская Ост-Индская компания наградила Нельсона 10 000 фунтов стерлингов в знак признания пользы от его действий для своих владений; Лондон, Ливерпуль, ряд других городов и компаний сделали подобные награды.

Некоторые государства также поздравили адмирала с победой. Существовавшие на тот момент османские ордена не могли вручаться немусульманам, поэтому султан Селим III специально учредил орден Полумесяца, сделав Нельсона его первым кавалером, а также подарил ему челенк, алмазную розу, соболиные меха и ряд других ценных подарков. Павел I подарил золотой ящичек, усеянный бриллиантами; подобные подарки из серебра сделали и другие европейские правители. По возвращении в Неаполь Нельсон был с триумфом встречен королём Фердинандом IV и сэром Уильямом Гамильтоном. Признание его героем в Неаполе позволило Нельсону успешно заняться политикой и стать герцогом Бронте, за что он был подвергнут критике со стороны начальства, а его репутация серьёзно пострадала. Британский генерал Джон Мур, который встретил Нельсона в Неаполе в это время, описал его как «покрытого звёздами, медалями и лентами, скорее героя оперы, нежели победителя битвы».

Слухи о битве впервые появились во французской прессе уже 7 августа, хотя подтверждения этому не было до 26 августа, но даже тогда утверждали, что Нельсон погиб в сражении, а Бонапарт теперь британский заключённый. После получения более точной информации французская пресса настаивала, что поражение было результатом подавляющего численного превосходства британцев и действий неизвестных «предателей». Антиправительственные журналы Франции возлагали вину за поражение на некомпетентность Директории. Вильнёв по возвращении во Францию попал под жёсткую критику за то, что не смог поддержать Брюе во время боя. В свою защиту он сообщил, что был встречный ветер, а Брюе не отдавал приказ контратаковать британский флот. Британская пресса, напротив, ликовала; многие газеты стремились изобразить битву, как победу Великобритании над анархией, использовать для критики прореспубликанских политиков Чарльза Фокса и Ричарда Шеридана.

По поводу сравнения сил обеих сторон разгорались жаркие споры. Хотя и от британцев, и от французов в сражении участвовало 13 линейных кораблей, потеря «Culloden», относительные размеры «Orient» и «Leander», участие двух французских фрегатов и нескольких мелких судов, а также теоретически более выгодная позиция французов приводит большинство историков к выводу, что преимущество было на стороне Франции. Кроме того, это подчёркивается огневой мощью таких французских кораблей, как «Spartiate», «Franklin», «Orient», «Tonnant» и «Guillaume Tell». Каждый из них по силам превосходил какой-либо отдельный британский корабль в бою. Однако французским кораблям помешали недостаточная подготовка артиллерии к бою, неполные экипажи и неучастие в сражении Вильнёва.

Значение

Битва при Абукире была названа «возможно, самым убедительным морским сражением эпохи парусов», а также «самой великолепной и восхитительной победой британского флота». Историк и писатель Сесил Форестер в 1929 году сравнил битву при Абукире с другими великими морскими битвами в истории и пришёл к выводу, что «только Цусимское сражение может соперничать в качестве примера уничтожения одним флотом другого, примерно равной силы». Мгновенно последовало изменение стратегической обстановки в Средиземном море, баланс сил был нарушен, и британцы в течение оставшейся части войны удерживали контроль за морем. Уничтожение французского средиземноморского флота позволило королевскому флоту блокировать французские и союзнические порты. В частности, британские корабли отрезали Мальту от Франции, опираясь на восстание коренного населения Мальты, которое вынудило французский гарнизон отступить к Валлетте. Последовавшая осада Мальты длилась в течение двух лет, прежде чем защитники из-за голода были вынуждены капитулировать. В 1799 году британские корабли преследовали армию Бонапарта, продвигавшуюся по Палестине, и сыграли решающую роль в поражении французов при осаде Акры. Это поражение вынудило Наполеона отступить в Египет и расстроило его планы на Ближнем Востоке. В том же году генерал вернулся во Францию, оставив свою армию.

Османы, на союз с которыми после захвата Египта рассчитывал Наполеон, по итогам битвы при Абукире, наоборот, выступили против Франции. Это в значительной мере подорвало силы французской армии, оставшейся в Египте. Победа Нельсона также вдохновила Австрийскую и Российскую империи, собиравшие армии в рамках Второй коалиции, в 1799 году объявить войну Франции. Русский флот вошёл в Ионическое море, в то время как российские и австрийские войска отвоевали большую часть территории Италии, захваченной Наполеоном в прошлую войну. Без лучшего генерала и своих ветеранов французская армия потерпела ряд поражений. Франция лишилась стратегической инициативы в континентальной Европе и не могла вернуть её себе, пока Бонапарт не стал Первым консулом. В 1801 году британский экспедиционный корпус разгромил деморализованные остатки французской армии в Египте. Королевский флот использовал своё господство в Средиземном море, чтобы высадить десант в Египте, не опасаясь засады у побережья.

Несмотря на решительную победу британцев, кампания иногда считается стратегически успешной для Франции. Историк Эдвард Ингрэм отметил, что если бы Нельсону удалось перехватить Бонапарта в море, последующий бой мог бы уничтожить как французский флот, так и транспортные корабли. Но, так как он не успел, Наполеону удалось свободно продолжить войну на Ближнем Востоке, а позднее невредимым вернуться в Европу. Особенно подчёркивается возможность изменить ход истории списком французских офицеров, многие из которых позже были генералами и маршалами при императоре Наполеоне. Помимо самого Наполеона, участниками Средиземноморской кампании 1798 года были Луи Александр Бертье, Огюст Мармон, Жан Ланн, Иоахим Мюрат, Луи Дезе, Жан Ренье, Антуан Франсуа Андреосси, Жан Жюно, Луи Даву и Матье Дюма.

Память

Битва при Абукире остаётся одной из самых известных побед Королевского флота, и этот образ поддерживается в большом количестве мультфильмов, картин, стихов и пьес. Одним из самых известных произведений о сражении является поэма «Casabianca», написанная английской поэтессой Доротеей Хеманс в 1826 году и представляющая собой вымышленный отчёт о смерти сына капитана французского флагмана «Orient» Люка Касабьянки. В честь победы было установлено несколько памятников, в том числе Игла Клеопатры в Лондоне. В 1819 году правитель Египта Мухаммед Али в знак признания битвы 1798 года и кампании 1801 года подарил Великобритании этот древнеегипетский обелиск, который в 1878 году был перевезён и установлен на набережной Виктории. В память о сражении несколько кораблей Королевского флота были названы "HMS «Aboukir» и HMS «Nile». В 1998 году отмечалось 200 лет победе при Абукире, в Абукирский залив прибыл современный фрегат «HMS Somerset», экипаж которого возложил венки в память о погибших в том бою.

Хотя биограф Нельсона Эрнл Брадфорд в 1977 году пришёл к выводу, что обнаружить обломки взорвавшегося флагмана «Orient» почти наверняка не получится, в 1983 году началось первое археологическое исследование места битвы. Французской команде под руководством Жака Дюма удалось обнаружить фрагменты корабля. В 1998 году Франк Годдио возглавил крупный проект по исследованию дна залива. Он обнаружил, что обломки флагмана были разбросаны по участку около 500 метров в диаметре. Помимо военно-морской экипировки и орудий исследователь нашёл большое количество золотых и серебряных монет различных стран Средиземного моря, некоторые из которых оказались монетами 17-го века. Вполне возможно, что это была часть сокровищ с Мальты, утерянных в результате взрыва на борту флагмана. В 2000 году итальянский археолог Паоло Галло проводил раскопки древних руин на острове Нельсона. Был обнаружен ряд захоронений, датированных периодом после битвы, а также временем вторжения 1801 года.

Литература

на английском языке

• Adkins, R. The War for All the Oceans. — Abacus, 2006. — ISBN 978-0-349-11916-8.
• Allen, J. Battles of the British Navy. — London: Simpkin, Marshall, Hamilton, Kent & Co., 1905.
• Baker, M. London Statues and Monuments. — Shire Publications Ltd, 1995. — ISBN 0-7478-0284-X.
• Bradford, E. Nelson: The Essential Hero. — Wordsworth: Wordsworth Military Library, 1999. — ISBN 1-84022-202-6.
• Chandler, D. Dictionary of the Napoleonic Wars. — Wordsworth: Wordsworth Military Library, 1999. — ISBN 1-84022-203-4.
• Clowes, W. L. The Royal Navy, A History from the Earliest Times to 1900. — Chatham Publishing, 1997. — Т. IV. — ISBN 1-86176-013-2.
• Cole, J. Napoleon's Egypt; Invading the Middle East. — Palgrave Macmillan, 2007. — ISBN 978-1-4039-6431-1.
• Forester, C. S. Nelson. — Chatham Publishing, 2001. — ISBN 1-86176-178-3.
• Gardiner, R. Nelson Against Napoleon.. — Caxton Editions, 2001. — ISBN 1-86176-026-4.
• Germani, I. Combat and Culture: Imagining the Battle of the Nile. — The Northern Mariner, 2000.
• Henty, G. At Aboukir and Acre: A Story of Napoleon's Invasion of Egypt. — Fireship Press, 2008. — ISBN 1-86176-026-4.
• Ingram, E. Illusions of Victory: The Nile, Copenhagen, and Trafalgar Revisited. — Military Affairs, 1984.
• James, W. The Naval History of Great Britain, Volume 2, 1797–1799.. — Conway Maritime Press, 2002. — ISBN 0-85177-906-9.
• Keegan, J. Intelligence in War: Knowledge of the Enemy from Napoleon to Al-Qaeda. — Pimlico, 2003. — ISBN 0-7126-6650-8.
• Maffeo, S. Most Secret and Confidential: Intelligence in the Age of Nelson. — London: Chatham Publishing, 2000.
• Mostert, N. The Line upon a Wind: The Greatest War Fought at Sea Under Sail 1793–1815. — Vintage Books, 2007. — ISBN 978-0-7126-0927-2.
• Musteen, J. Nelson's Refuge: Gibraltar in the Age of Napoleon. — Naval Investiture Press, 2011. — ISBN 978-1-59114-545-5.
• Padfield, P. Nelson's War. — Wordsworth Military Library, 2000. — ISBN 1-84022-225-5.
• Rodger, N. The Command of the Ocean. Allan Lane.. — 2004. — ISBN 0-7139-9411-8.
• Rose, J. H. Napoleon and Sea Power. — 1924.
• Warner, O. The Battle of the Nile. — London: B. T. Batsford, 1960.

на русском языке

• Наполеон Бонапарт. Египетский поход. Мемуары императора. — Москва: РИМИС, 2011. — ISBN 978-5-9650-0082-1.
• Созаев Э. Б., Махов С. П. Все переломные сражения парусного флота. От Великой Армады до Трафальгара. — Москва: Эксмо, 2011. — ISBN 978-5-699-55350-1.

Отрывок, характеризующий Битва при Абукире (1798)

И он опять сел на место, не обращая более внимания на до слез доведенную дочь.
– Напротив, эта прическа очень идет княжне, – сказал князь Василий.
– Ну, батюшка, молодой князь, как его зовут? – сказал князь Николай Андреевич, обращаясь к Анатолию, – поди сюда, поговорим, познакомимся.
«Вот когда начинается потеха», подумал Анатоль и с улыбкой подсел к старому князю.
– Ну, вот что: вы, мой милый, говорят, за границей воспитывались. Не так, как нас с твоим отцом дьячок грамоте учил. Скажите мне, мой милый, вы теперь служите в конной гвардии? – спросил старик, близко и пристально глядя на Анатоля.
– Нет, я перешел в армию, – отвечал Анатоль, едва удерживаясь от смеха.
– А! хорошее дело. Что ж, хотите, мой милый, послужить царю и отечеству? Время военное. Такому молодцу служить надо, служить надо. Что ж, во фронте?
– Нет, князь. Полк наш выступил. А я числюсь. При чем я числюсь, папа? – обратился Анатоль со смехом к отцу.
– Славно служит, славно. При чем я числюсь! Ха ха ха! – засмеялся князь Николай Андреевич.
И Анатоль засмеялся еще громче. Вдруг князь Николай Андреевич нахмурился.
– Ну, ступай, – сказал он Анатолю.
Анатоль с улыбкой подошел опять к дамам.
– Ведь ты их там за границей воспитывал, князь Василий? А? – обратился старый князь к князю Василью.
– Я делал, что мог; и я вам скажу, что тамошнее воспитание гораздо лучше нашего.
– Да, нынче всё другое, всё по новому. Молодец малый! молодец! Ну, пойдем ко мне.
Он взял князя Василья под руку и повел в кабинет.
Князь Василий, оставшись один на один с князем, тотчас же объявил ему о своем желании и надеждах.
– Что ж ты думаешь, – сердито сказал старый князь, – что я ее держу, не могу расстаться? Вообразят себе! – проговорил он сердито. – Мне хоть завтра! Только скажу тебе, что я своего зятя знать хочу лучше. Ты знаешь мои правила: всё открыто! Я завтра при тебе спрошу: хочет она, тогда пусть он поживет. Пускай поживет, я посмотрю. – Князь фыркнул.
– Пускай выходит, мне всё равно, – закричал он тем пронзительным голосом, которым он кричал при прощаньи с сыном.
– Я вам прямо скажу, – сказал князь Василий тоном хитрого человека, убедившегося в ненужности хитрить перед проницательностью собеседника. – Вы ведь насквозь людей видите. Анатоль не гений, но честный, добрый малый, прекрасный сын и родной.
– Ну, ну, хорошо, увидим.
Как оно всегда бывает для одиноких женщин, долго проживших без мужского общества, при появлении Анатоля все три женщины в доме князя Николая Андреевича одинаково почувствовали, что жизнь их была не жизнью до этого времени. Сила мыслить, чувствовать, наблюдать мгновенно удесятерилась во всех их, и как будто до сих пор происходившая во мраке, их жизнь вдруг осветилась новым, полным значения светом.
Княжна Марья вовсе не думала и не помнила о своем лице и прическе. Красивое, открытое лицо человека, который, может быть, будет ее мужем, поглощало всё ее внимание. Он ей казался добр, храбр, решителен, мужествен и великодушен. Она была убеждена в этом. Тысячи мечтаний о будущей семейной жизни беспрестанно возникали в ее воображении. Она отгоняла и старалась скрыть их.
«Но не слишком ли я холодна с ним? – думала княжна Марья. – Я стараюсь сдерживать себя, потому что в глубине души чувствую себя к нему уже слишком близкою; но ведь он не знает всего того, что я о нем думаю, и может вообразить себе, что он мне неприятен».
И княжна Марья старалась и не умела быть любезной с новым гостем. «La pauvre fille! Elle est diablement laide», [Бедная девушка, она дьявольски дурна собою,] думал про нее Анатоль.
M lle Bourienne, взведенная тоже приездом Анатоля на высокую степень возбуждения, думала в другом роде. Конечно, красивая молодая девушка без определенного положения в свете, без родных и друзей и даже родины не думала посвятить свою жизнь услугам князю Николаю Андреевичу, чтению ему книг и дружбе к княжне Марье. M lle Bourienne давно ждала того русского князя, который сразу сумеет оценить ее превосходство над русскими, дурными, дурно одетыми, неловкими княжнами, влюбится в нее и увезет ее; и вот этот русский князь, наконец, приехал. У m lle Bourienne была история, слышанная ею от тетки, доконченная ею самой, которую она любила повторять в своем воображении. Это была история о том, как соблазненной девушке представлялась ее бедная мать, sa pauvre mere, и упрекала ее за то, что она без брака отдалась мужчине. M lle Bourienne часто трогалась до слез, в воображении своем рассказывая ему , соблазнителю, эту историю. Теперь этот он , настоящий русский князь, явился. Он увезет ее, потом явится ma pauvre mere, и он женится на ней. Так складывалась в голове m lle Bourienne вся ее будущая история, в самое то время как она разговаривала с ним о Париже. Не расчеты руководили m lle Bourienne (она даже ни минуты не обдумывала того, что ей делать), но всё это уже давно было готово в ней и теперь только сгруппировалось около появившегося Анатоля, которому она желала и старалась, как можно больше, нравиться.
Маленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услыхав звук трубы, бессознательно и забывая свое положение, готовилась к привычному галопу кокетства, без всякой задней мысли или борьбы, а с наивным, легкомысленным весельем.
Несмотря на то, что Анатоль в женском обществе ставил себя обыкновенно в положение человека, которому надоедала беготня за ним женщин, он чувствовал тщеславное удовольствие, видя свое влияние на этих трех женщин. Кроме того он начинал испытывать к хорошенькой и вызывающей Bourienne то страстное, зверское чувство, которое на него находило с чрезвычайной быстротой и побуждало его к самым грубым и смелым поступкам.
Общество после чаю перешло в диванную, и княжну попросили поиграть на клавикордах. Анатоль облокотился перед ней подле m lle Bourienne, и глаза его, смеясь и радуясь, смотрели на княжну Марью. Княжна Марья с мучительным и радостным волнением чувствовала на себе его взгляд. Любимая соната переносила ее в самый задушевно поэтический мир, а чувствуемый на себе взгляд придавал этому миру еще большую поэтичность. Взгляд же Анатоля, хотя и был устремлен на нее, относился не к ней, а к движениям ножки m lle Bourienne, которую он в это время трогал своею ногою под фортепиано. M lle Bourienne смотрела тоже на княжну, и в ее прекрасных глазах было тоже новое для княжны Марьи выражение испуганной радости и надежды.
«Как она меня любит! – думала княжна Марья. – Как я счастлива теперь и как могу быть счастлива с таким другом и таким мужем! Неужели мужем?» думала она, не смея взглянуть на его лицо, чувствуя всё тот же взгляд, устремленный на себя.
Ввечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку княжны. Она сама не знала, как у ней достало смелости, но она прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам прекрасное лицо. После княжны он подошел к руке m lle Bourienne (это было неприлично, но он делал всё так уверенно и просто), и m lle Bourienne вспыхнула и испуганно взглянула на княжну.
«Quelle delicatesse» [Какая деликатность,] – подумала княжна. – Неужели Ame (так звали m lle Bourienne) думает, что я могу ревновать ее и не ценить ее чистую нежность и преданность ко мне. – Она подошла к m lle Bourienne и крепко ее поцеловала. Анатоль подошел к руке маленькой княгини.
– Non, non, non! Quand votre pere m'ecrira, que vous vous conduisez bien, je vous donnerai ma main a baiser. Pas avant. [Нет, нет, нет! Когда отец ваш напишет мне, что вы себя ведете хорошо, тогда я дам вам поцеловать руку. Не прежде.] – И, подняв пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.


Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же, как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.
«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное – добрый», думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что кто то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто то был он – дьявол, и он – этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.
Она позвонила горничную и попросила ее лечь в ее комнате.
M lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого то и то улыбаясь кому то, то до слез трогаясь воображаемыми словами рauvre mere, упрекающей ее за ее падение.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что то приговаривая.
– Я тебе говорила, что всё буграми и ямами, – твердила маленькая княгиня, – я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата, – и голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он передумает всё это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал себя.
«Первый встречный показался – и отец и всё забыто, и бежит кверху, причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца! И знала, что я замечу. Фр… фр… фр… И разве я не вижу, что этот дурень смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет, чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это»…
Сказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен ухаживать за Bourienne, старый князь знал, что он раздражит самолюбие княжны Марьи, и его дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому успокоился на этом. Он кликнул Тихона и стал раздеваться.
«И чорт их принес! – думал он в то время, как Тихон накрывал ночной рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми волосами. – Я их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее осталось».
– К чорту! – проговорил он в то время, как голова его еще была покрыта рубашкой.
Тихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли, а потому с неизменным лицом встретил вопросительно сердитый взгляд лица, появившегося из под рубашки.
– Легли? – спросил князь.
Тихон, как и все хорошие лакеи, знал чутьем направление мыслей барина. Он угадал, что спрашивали о князе Василье с сыном.
– Изволили лечь и огонь потушили, ваше сиятельство.
– Не за чем, не за чем… – быстро проговорил князь и, всунув ноги в туфли и руки в халат, пошел к дивану, на котором он спал.
Несмотря на то, что между Анатолем и m lle Bourienne ничего не было сказано, они совершенно поняли друг друга в отношении первой части романа, до появления pauvre mere, поняли, что им нужно много сказать друг другу тайно, и потому с утра они искали случая увидаться наедине. В то время как княжна прошла в обычный час к отцу, m lle Bourienne сошлась с Анатолем в зимнем саду.
Княжна Марья подходила в этот день с особенным трепетом к двери кабинета. Ей казалось, что не только все знают, что нынче совершится решение ее судьбы, но что и знают то, что она об этом думает. Она читала это выражение в лице Тихона и в лице камердинера князя Василья, который с горячей водой встретился в коридоре и низко поклонился ей.
Старый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен в своем обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала княжна Марья. Это было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда сухие руки его сжимались в кулак от досады за то, что княжна Марья не понимала арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом повторял несколько раз одни и те же слова.
Он тотчас же приступил к делу и начал разговор, говоря «вы».
– Мне сделали пропозицию насчет вас, – сказал он, неестественно улыбаясь. – Вы, я думаю, догадались, – продолжал он, – что князь Василий приехал сюда и привез с собой своего воспитанника (почему то князь Николай Андреич называл Анатоля воспитанником) не для моих прекрасных глаз. Мне вчера сделали пропозицию насчет вас. А так как вы знаете мои правила, я отнесся к вам.
– Как мне вас понимать, mon pere? – проговорила княжна, бледнея и краснея.
– Как понимать! – сердито крикнул отец. – Князь Василий находит тебя по своему вкусу для невестки и делает тебе пропозицию за своего воспитанника. Вот как понимать. Как понимать?!… А я у тебя спрашиваю.
– Я не знаю, как вы, mon pere, – шопотом проговорила княжна.
– Я? я? что ж я то? меня то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:
– Я желаю только одного – исполнить вашу волю, – сказала она, – но ежели бы мое желание нужно было выразить…
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
– И прекрасно, – закричал он. – Он тебя возьмет с приданным, да кстати захватит m lle Bourienne. Та будет женой, а ты…
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
– Ну, ну, шучу, шучу, – сказал он. – Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
– Да я не знаю… mon pere.
– Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! – кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m lle Bourienne, – этот намек был ужасен. Неправда, положим, но всё таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что то шептал ей. Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талию m lle Bourienne, которая не видала ее.
«Кто тут? Зачем? Подождите!» как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец, m lle Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую m lla Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m lle Bourienne.
– Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur, [Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,] – говорила m lle Bourienne.
– Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, – говорила княжна Марья, – et je tacherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur. [Почему же? Я вас люблю больше, чем когда либо, и постараюсь сделать для вашего счастия всё, что в моей власти.]
– Mais vous me meprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet egarement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre mere… [Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать…]
– Je comprends tout, [Я всё понимаю,] – отвечала княжна Марья, грустно улыбаясь. – Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, – сказала она и вышла.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
– Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая.] – сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: – Le sort de mon fils est en vos mains. Decidez, ma bonne, ma chere, ma douee Marieie qui j'ai toujours aimee, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.