Битва при Аргинусских островах

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Морская битва при Аргинусских островах
Основной конфликт: Пелопоннесская война

Пелопоннесская война
Дата

лето 406 до н. э.

Место

Аргинусские острова (близ Лесбоса), Эгейское море

Итог

Победа Афин

Противники
Спарта Афины
Командующие
Калликратид† 8 стратегов: Перикл Младший, Аристократ, Диомедонт, Эрасинид, Протомах, Фрасилл, Лисий, Аристоген
Силы сторон
120 кораблей 155 кораблей
Потери
70 кораблей 25 кораблей

Битва при Аргинусских островах (также называемая Ксенофонтом битвой при Лесбосе; 406 год до н. э.) — морское сражение Пелопоннесской войны, в котором афинский флот одержал последнюю победу в войне над спартанским флотом. Древнегреческий историк Диодор Сицилийский называет его крупнейшим морским сражением между греками[1].

Военные действия Пелопоннесской войны в 406 году до н. э. сосредоточились в Ионии. Положение афинского флота ввиду недостатка финансирования и активных действий спартанцев было тяжёлым. Афинский стратег Конон на Самосе смог укомплектовать только 80 кораблей из ста. Ему противостоял спартанский наварх Калликратид, сменивший на этом посту Лисандра. К имеющимся у него кораблям Калликратид присоединил корабли из союзных городов, так что он теперь располагал ста сорока триерами, с которыми выступил против Мефимны на Лесбосе, которая ещё хранила верность афинянам.

После взятия Мефимны Калликратид в результате успешных боевых действий блокировал уцелевший афинский флот с моря и суши. Афиняне отправили на Лесбос большой флот под командованием восьми стратегов. Узнав о приближении противника, Калликратид оставил у Митилены пятьдесят кораблей под началом Этеоника стеречь Конона, а сам со ста двадцатью триерами направился навстречу афинянам. Афинский флот выстроился во фронт в два ряда, левый фланг которого был обращён в открытое море. Вторая линия была предназначена для предотвращения прорыва строя спартанскими кораблями. Калликратид же выстроил свои суда в одну линию, поскольку его триеры были быстроходнее. В сражении афиняне одержали крупную победу.

Стратеги поручили некоторым триерархам спасти гибнувших афинян, но им помешали сильный ветер и буря. На родине афинские стратеги были отстранены от должностей и оказались обвиняемыми в неоказании помощи гибнувшим согражданам. Двое из них вообще не вернулись в Афины, а остальные шесть стратегов были осуждены на смерть.





Источники

До нас дошла «Греческая история» Ксенофонта, охватывающая период с 411 по 362 г. до н. э. Эта работа, несмотря на ценность в качестве единственного современного этому периоду источника, подвергается обоснованной критике сегодняшними исследователями. Работа Ксенофонта — не «история» в традициях Фукидида, а скорее мемуары, рассчитанные на уже знакомых с событиями читателей[2]. Кроме того, Ксенофонт, как обычно считается, весьма пристрастен и часто просто опускает информацию, которую находит неприятной; в частности, практически не упоминает имен Пелопида и Эпаминонда, сыгравших огромную роль в истории Эллады; историки используют его работу с осторожностью[3].

Остальные античные работы о войне были написаны позже и дошли до нас во фрагментах. Диодор Сицилийский в своей «Исторической библиотеке», написанной в I веке до н. э., охватывает всю войну. Его работа по-разному оценивается историками, но её главная ценность заключается в том, что она единственная даёт отличное от Ксенофонта видение событий. Некоторые из «Жизнеописаний» Плутарха тесно связаны с войной; хотя Плутарх был в первую очередь биографом и моралистом, современные историки берут из его работ полезную информацию. Важно отметить, что эти авторы пользовались как непосредственными источниками, так и обширной, хотя и не дошедшей до нас литературой. Кроме того, современные историки используют в качестве источников речи, художественные произведения и философские работы этого периода, многие из которых затрагивают события войны с одной или нескольких точек зрения, а также многочисленные данные эпиграфики и нумизматики[4][5].

Предыстория

Основная статья: Пелопоннесская война

Последний период Пелопоннесской войны — Декелейская, или Ионийская война — стал очень тяжёлым для Афин. В полисе сложилась кризисная ситуация, которая обуславливалась несколькими факторами. Военные поражения, теперь следующие друг за другом, негативно сказывались на внутренней обстановке в государстве[6]. В 413 г. до н. э. в Афины пришла весть о разгроме афинского войска и флота на Сицилии. Спартанцы заняли Декелею в Аттике и превратили её в свой постоянный плацдарм на территории противника. Почувствовав слабость Афин, из Афинского морского союза стали один за другим выходить её члены (Хиос, Милет, Эвбея и другие). К тому же в Афинах царили дезорганизация и растерянность. В Эгейском море появился и стал поддерживать отпавших афинских союзников созданный на персидские деньги сильный спартанский флот[7].

В этих очень тяжёлых условиях афиняне проявили незаурядную выдержку, хладнокровие и государственную мудрость. В 411 году до н. э. олигархические гетерии организовали государственный переворот, в результате которого власть в Афинах перешла к олигархическому Совету Четырёхсот. Этот режим продержался недолго и в конце года был заменён на умеренную олигархию, а позднее была полностью восстановлена демократия. Также командующим афинским флотом в Ионии становится Алкивиад, одержавший ряд побед над спартанцами, в результате которых Пелопоннесская война была на грани перелома, а перевес оказался на стороне Афин[8]. В городе Хрисополь Алкивиад учредил таможню для взимания десятипроцентной пошлины с кораблей, идущих из Чёрного моря в Эгейское[9]. Благодаря этому Афины получили новый источник доходов[10]. К 407 году до н. э. Черноморские проливы были полностью очищены от спартанских и персидских сил; афиняне восстановили контроль над этим стратегически важным регионом[10].

Весной 407 года до н. э. Алкивиад со всем блеском прибыл в Пирей во главе победоносного флота. Вскоре он был избран стратегом-автократором — главнокомандующим сухопутных и морских сил с неограниченными полномочиями[11]. Народ требовал от него ещё более крупных побед, однако Алкивиад был стеснён в финансовых средствах[12]. Ему приходилось часто отлучаться на поиски денег для выплаты жалованья морякам.

В начале 406 года до н. э., отправляясь за жалованьем, Алкивиад оставил командующим флотом Антиоха, приказав ему не вступать в бой со спартанцами. Тот нарушил приказ и потерпел поражение от спартанского наварха Лисандра в сражении при Нотии. Узнав об этом, Алкивиад вернулся на Самос и попытался дать Лисандру новый бой, но тот остался в гавани, и Алкивиаду пришлось вернуться на Самос ни с чем[13]. Фрасибул, сын Фрасона, отплыл в Афины и стал обвинять Алкивиада в Народном собрании в том, что он оставил командование недостойным людям, а сам уплыл, чтобы развлечься в обществе абидосских и ионийских гетер. В результате афиняне отстранили его от командования и назначили взамен десять стратегов — Конона, Диомедонта, Леонта, Перикла, Эрасинида, Аристократа, Архестрата, Протомаха, Фрасилла и Аристогена[14].

Афинский стратег Конон, находившийся на Андросе, был отправлен с 20 кораблями к флоту на Самос. Алкивиад передал ему флот и, опасаясь гнева народа, решил отправиться в изгнание на Херсонес Фракийский[15]. Положение афинского флота ввиду недостатка финансирования и активных действий спартанцев было тяжёлым. Конон смог укомплектовать только 80 кораблей из ста[16]. С ними он принялся опустошать земли противника, ожидая прибытия подкреплений от союзников[17].

Морская кампания 406 года до н. э.

Срок пребывания Лисандра в должности наварха подошёл к концу, и его сменил Калликратид. К тому времени Лисандр установил дружественные связи с персидским наместником Киром Младшим и сумел заручиться личной поддержкой ионийских олигархов[18]. Назначение нового наварха вызвало у Лисандра недовольство, но он не высказал это открыто. Вместо этого он максимально затруднил положение нового флотоводца. Во-первых, он вернул остаток полученных от персов денег, тем самым оставив флот без денег[19]. Во-вторых, настроил против Калликратида Кира Младшего. В-третьих, с помощью лично преданных людей из олигархических кругов Ионии постарался создать в обществе отрицательное мнение о Калликратиде[20]. Одним из лозунгов друзей Лисандра было обращение к спартанскому правительству с требованием отменить сменяемость навархов[21].

Калликратид был представителем другой политической группировки в Спарте[22]. Вероятно, его назначение было вызвано усилением консервативной и традиционалистической группировки, ратовавшей за разрыв с Персией. Представителям этой группировки также могло не нравиться возвышение Лисандра. Их идейным лидером, возможно, был царь Павсаний, который и в последующие годы относился к нему враждебно[21]. Калликратид во многом был противоположностью Лисандру — он был ещё молод, его отличало, как писал Плутарх, «исключительное благородство и справедливость», его власть была «простой, бесхитростной, истинно дорийской»[23].

Перед своим отплытием из Эфеса Лисандр заявил, передавая флот, что передаёт его как господин моря. В ответ Калликратид предложил ему проплыть мимо Самоса, где стоял афинский флот, передать ему корабли в Милете, и тогда он признает его господином моря. Лисандр же сослался на то, что теперь уже не является командующим, и отлыл в Пелопоннес[24]. К имеющимся у него кораблям Калликратид присоединил корабли с Хиоса, Родоса и других островов, ранее бывших союзниками Афин, но перешедшими на сторону Спарты.

Вскоре Калликратид отправился просить денег у Кира Младшего. Согласно Ксенофонту, тот продержал его два дня в передней и отпустил ни с чем. Эта проволочка и обивание порогов вывели из себя наварха[25]. Плутарх приводит более подробный рассказ. Когда Калликратид прибыл во дворец наместника и просил доложить о своём прибытии,

«Сейчас Киру некогда, чужестранец: он пьет вино», — ответил ему один из привратников. «Пустяки, — простодушно возразил Калликратид, — я постою и подожду, пока он кончит пить». Его приняли за неотесанного мужлана, и он ушел, осмеянный варварами. Явившись во второй раз, он снова не был допущен и в гневе уехал в Эфес…[24]

После этого он пообещал в случае возвращения в Спарту приложить все усилия для восстановления мира, чтобы греки больше не унижались перед варварами[25][24]. Не сумев получить финансовую поддержку от персов, он обратился в Спарту, а также в Милет и Хиос. В последних он получил деньги, в результате чего смог выдать жалованье морякам. В Милете он произнёс речь, в которой призывал помочь ему и показать варварам, что греки могут и без унижений перед ними отомстить врагу[26]. После этой речи даже его бывшие противники предложили выделить часть денег из городской казны, а также выделили некоторую сумму из собственных средств.

Калликратид теперь располагал ста сорока триерами. Согласно Диодору, он сначала выступил против крепости Дельфинион на Хиосе, где небольшой афинский гарнизон сдался, получив право беспрепятственно покинуть город. Разрушив крепость, он напал на теосцев и разграбил их город[27]. После этого спартанский наварх осадил Мефимну на Лесбосе, которая ещё хранила верность афинянам. После того, как Мефимна была взята спартанцами приступом и разграблена, свободные мефимнейцы были отпущены домой, а афинский гарнизон был продан в рабство вместе с бывшими в Мефимне рабами[28].

Затем Калликратид со ста семьюдесятью триерами погнался за семьюдесятью триерами Конона и отрезал его от самосской базы. Конон отступил от значительно превосходящих сил спартанцев в митиленскую гавань. Там Конон на входе в бухту был вынужден принять бой и потерпел поражение, потеряв тридцать кораблей. Оставшиеся сорок кораблей афиняне вытащили на сушу под защиту крепости[29].

Калликратид ввёл свои корабли в бухту и блокировал уцелевший афинский флот с моря и суши. Конон спустил на воду две самые быстроходные триеры, снарядил их лучшими гребцами и воинами и отправил их за помощью — одну в Геллеспонт, другую в открытое море. Вторая триера была перехвачена, но первая добралась до Афин и принесла весть о бедственном положении эскадры Конона[30].

На помощь Конону отправился Диомедонт с двенадцатью кораблями, но вблизи Митилены был атакован Калликратидом и потерял десять кораблей[31]. Тогда афиняне отправили на Лесбос сто десять триер, укомплектовав их как свободными гражданами, так и рабами. К этой армаде присоединились десять самосских и тридцать союзных кораблей. Всего афинский флот, насчитывавший сто сорок кораблей, прибыл на Самос.

Узнав о приближении противника, Калликратид оставил у Митилены пятьдесят кораблей под началом Этеоника стеречь Конона, а сам со ста двадцатью триерами направился навстречу афинянам, которые к этому времени подошли к Аргинусским островам и там ужинали[32]. Встреча двух флотов произошла на рассвете следующего дня.

Ход сражения

У Калликратида было 140 кораблей против 155 у афинян. Впервые за время войны в сражении спартанские моряки и командиры были более опытны, чем афинские, так как у них наиболее опытные люди были с Кононом[33]. Для того, чтобы противостоять более опытным и маневрёнными спартанцам, афинские стратеги решили использовать новую тактику. Афинский флот был разделён на восемь самостоятельных частей под командованием каждого стратега, и выстроился во фронт в два ряда, левый фланг которого был обращён в открытое море (в отличие от традиционного одного ряда). Вторая линия была предназначена для предотвращения прорыва строя спартанскими кораблями — манёвра, называемого diekplous, когда триера быстро плыла между двумя кораблями противника, а затем разворачивалась, чтобы ударить один из них в бок[34]. Калликратид же выстроил свои суда в одну линию, поскольку его триеры были быстроходнее.

Ксенофонт так описывал сражение:

…начался бой и продолжался долгое время, причем сражались сперва сплоченной массой, а потом в одиночку. Когда же Калликратид от удара неприятельского корабля упал с борта и скрылся в пучине, а Протомах со своим отрядом на правом афинском фланге победил левый фланг лакедемонян, — лакедемоняне обратились в бегство и устремились в Хиос, а очень многие также и в Фокею[35].

Диодор Сицилийский привёл более подробный рассказ о битве. Согласно ему, Калликратид, получивший перед битвой предсказание о своей гибели, храбро сражался, протаранив много кораблей, но когда таран его корабля застрял в пробоине корабля Перикла, афиняне перебрались на корабль Калликратида и перебили всех[36]. Правый фланг спартанцев обратился в бегство, ещё некоторое время сражались стоявшие на левом фланге беотийцы и эвбейцы, но и они затем бежали[37].

Итоги и последствия

Победоносный афинский флот вернулся на Аргинусские острова. Спартанцы потеряли около семидесяти кораблей, в том числе девять из десяти лаконских кораблей.

В сражении афиняне потеряли двадцать пять кораблей вместе с экипажами[38]. Сорок семь афинских триер, в том числе принадлежавших Ферамену и Фрасибулу, попытались спасти гибнувших афинян, но им помешали сильный ветер и буря. Оставшиеся афинские корабли направились против спартанцев, осаждавших Митилену. Этеоник, не дожидаясь подхода афинян, отправил корабли на Хиос, а пехоту — в Мефимну, предварительно уничтожив свой лагерь. Конон, выйдя в море, соединился с афинскими кораблями, подошедшими от Аргинусских островов. Афиняне не смогли развить успех — афинский флот сначала вернулся вместе с Кононом в Митилену, затем отправился на Хиос, и, как писал Ксенофонт, «не достигнув никакого результата»[39], отплыл на Самос[40].

Тем не менее, поражение при Аргинусах явилось для спартанцев очередной неудачей их флота. Спартанский флот, находившийся на Хиосе, был в плачевном состоянии. Сторонники Калликратида опасались, что в случае продолжения войны влияние Лисандра будет усиливаться[41]. Союзники спартанцев на Эгейском море просили их о защите. Поэтому спартанцы направили посольство в Афины с мирной инициативой, предлагая отдать Декелею в обмен на сохранение существующего положения в Эгейском море. Это предложением было отвергнуто афинским Народным собранием под влиянием демагога Клеофонта:

…неко­то­рые энер­гич­но под­дер­жи­ва­ли это пред­ло­же­ние, но народ не послу­шал­ся, обма­ну­тый Клео­фон­том, кото­рый явил­ся в Народ­ное Собра­ние пья­ный и оде­тый в пан­цырь и поме­шал заклю­че­нию мира, гово­ря, что не допу­стит это­го ина­че как при усло­вии, чтобы лаке­де­мо­няне вер­ну­ли все горо­да[42]
.

Суд над афинскими стратегами

Разразившаяся буря помешала Ферамену и Фрасибулу собрать плававшие в воде трупы сограждан, чтобы предать их погребению на родине[43]. Чтобы спастись от немилости демоса, они решились на опережающий ход: или вернулись в Афины раньше стратегов, или как-то доставили послание в Афины об этом, и развернули деятельность по обвинению стратегов[44].

Афинские стратеги, разбившие при Аргинусах спартанский флот, были отстранены от должностей[45] и оказались обвиняемыми в неоказании помощи гибнувшим согражданам[46]. Шесть стратегов вернулись в Афины, надеясь оправдаться, а двое (Протомах и Аристоген) не вернулись. Их «обвинял целый ряд лиц, в особенности же Ферамен»[46]. Народное собрание начало склоняться на сторону полководцев, но голосование было отложено из-за наступающей темноты[47]. Затем на празднике Апатурий Ферамен, согласно Ксенофонту, провёл такую инсценировку: он якобы убедил одетых в траурную одежду людей предстать перед народным собранием как родственниками убитых при Аргинусах сограждан[48]. Однако такое театрализованное действо вряд ли имело место, так как легко могло раскрыться в условиях полиса, где многие граждане были знакомы друг с другом[49]. Согласно Диодору Сицилийскому, появление людей в трауре произошло спонтанно. На следующем заседании народного собрания шесть стратегов были осуждены на смерть, несмотря на возражения Сократа, входившего в состав судей[50]. Впрочем, роль Ферамена в этих событиях скорее всего представлена в более негативном свете, чем на самом деле[49]. У Ксенофонта «плохим» представлен именно Ферамен, а про роль Фрасибула в этих событиях он ничего не упоминает[51]. Современные историки предполагают, что современники не видели ничего предосудительного в поступках Ферамена. Оратор Лисий делает нападки на Ферамена по разным причинам, но не говорит ничего о последствиях битвы при Аргинусах[52]. Кроме того, Диодор Сицилийский писал, что стратеги первыми обвинили Ферамена и Фрасибула, отправив письма в Афины[53].

Это была последняя победа афинян в Пелопоннесской войне. Несправедливое осуждение стратегов-победителей на смерть, постоянные обвинения военачальников и должностных лиц в подкупе привели к окончательному падению дисциплины в афинском флоте и всеобщему разброду, что не замедлило сказаться в ближайшем будущем. В следующем году афинский флот был полностью уничтожен при Эгоспотамах, что и предопределило окончательное поражение Афин в Пелопоннесской войне.

Напишите отзыв о статье "Битва при Аргинусских островах"

Примечания

  1. ↑ Диодор. Историческая библиотека. XIII. 98. 5
  2. ↑ Лурье, 1993, с. 636.
  3. ↑ Сергеев, 2002, с. 40.
  4. ↑ Fine, 1983, p. 527.
  5. ↑ Кузищин, 1996, с. 15.
  6. ↑ Суриков, 2011, с. 210.
  7. ↑ Суриков, 2011, с. 211.
  8. ↑ Суриков, 2011, с. 199.
  9. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 1. 22
  10. ↑ 1 2 Суриков, 2011, с. 200.
  11. ↑ Суриков, 2011, с. 201.
  12. ↑ Суриков, 2011, с. 203.
  13. ↑ Плутарх. Алкивиад. 35
  14. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 5. 16
  15. ↑ Плутарх. Алкивиад. 36
  16. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 5. 20
  17. ↑ Диодор. Историческая библиотека. XIII. 76. 1
  18. ↑ Печатнова, 2001, с. 364.
  19. ↑ Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Лисандр. 6. 1
  20. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 6. 4
  21. ↑ 1 2 Печатнова, 2001, с. 366.
  22. ↑ Самойло, 2011, с. 177.
  23. ↑ Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Лисандр. 5
  24. ↑ 1 2 3 Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Лисандр. 6
  25. ↑ 1 2 Ксенофонт. Греческая история. I. 6. 7
  26. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 6. 11—12
  27. ↑ Диодор. Историческая библиотека. XIII. 76. 4
  28. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 6. 15
  29. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 6. 17—18
  30. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 6. 22
  31. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 5. 23
  32. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 6. 26—27
  33. ↑ Kagan, 2003, p. 454.
  34. ↑ Kagan, 2003, p. 454—456.
  35. ↑ Ксенофонт. Греческая история. 1.7
  36. ↑ Диодор. Историческая библиотека. XIII. 99. 3—5
  37. ↑ Диодор. Историческая библиотека. XIII. 99. 6
  38. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 6. 34
  39. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 6. 38
  40. ↑ Никитюк, 2006, p. 225.
  41. ↑ Kagan, 2003, p. 467—468.
  42. ↑ Аристотель. Афинская полития. 34. 1
  43. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 6. 35
  44. ↑ Суриков, 2011, с. 254.
  45. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 7. 1
  46. ↑ 1 2 Ксенофонт. Греческая история. I. 7. 4
  47. ↑ Ксенофонт. I. 7. 7
  48. ↑ Ксенофонт. I. 7. 8
  49. ↑ 1 2 Суриков, 2011, с. 258.
  50. ↑ Ксенофонт. Греческая история. I. 7. 34
  51. ↑ Суриков, 2011, с. 257.
  52. ↑ Andrewes, 1974, p. 121—122.
  53. ↑ Диодор. Историческая библиотека. XIII. 97

Литература

Источники

Исследования

  • Белох Ю. [www.sno.pro1.ru/lib/beloh/24.htm Падение демократии] // Греческая история. — 3-е изд. — М.: ГПИБ, 2009. — Т. I.
  • Егер О. Всемирная история. — М.: АСТ, Полигон. — Т. 1. Древний мир. — ISBN 978-5-17-050157-1.
  • Кузищин В. И. [www.sno.pro1.ru/lib/kuzishchin/liberXV.htm Глава XV. Пелопоннесская война. 431—404 гг. до н. э.] // [www.sno.pro1.ru/lib/kuzishchin/index.htm История Древней Греции]. — М.: Высшая школа, 1996. — ISBN 978-5-7695-7746-8.
  • Курциус Э. История Древней Греции. — М.: Харвест, 2002. — Т. III. — ISBN 985-13-1123-5.
  • Лурье С. Я. [www.sno.pro1.ru/lib/lurie/index.htm История Греции]. — СПб.: Издательство С.-Петербургского ун-та, 1993. — 680 с.
  • Никитюк Е. В. Процесс стратегов-победителей при Аргинусских островах 406 г. до н. э. и кризис афинской демократии // Мнемон. — 2006. — № 5. — С. 223—230.
  • Печатнова Л. Г. История Спарты (период архаики и классики). — СПб.: Гуманитарная Академия, 2001. — 510 с.
  • Самойло А. Р. Политика наварха Калликратида (406 г. до н. э.) // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. — 2011. — № 5 (11). — С. 176—179.
  • Сергеев В. С. История Древней Греции. — СПб.: Полигон, 2002. — 704 с. — ISBN 5-89173-171-1.
  • Суриков И. Е. Глава IV. Рубеж веков: Ферамен, Критий, Фрасибул // Античная Греция: политики в контексте эпохи. Година междоусобиц. — М.: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2011. — 328 с. — ISBN 978-5-91244-030-4.
  • Andrewes A. The Arginousai Trial // Phoenix. — 1974. — Т. 28, № 1. — С. 112—122.
  • Fine J. V. A. The Ancient Greeks: A critical history. — Harvard University Press, 1983. — ISBN 0-674-03314-0.
  • Harding P. The Theramenes Myth // Phoenix. — 1974. — Т. 28, № 1. — С. 101—111.
  • Kagan D. The Peloponnesian War. — N.Y.: Penguin Books, 2003. — ISBN 0-670-03211-5.
  • Lang M. L. Theramenes and Arginousai // Hermes. — 1992. — № 3. — С. 267—279.
  • Perrin B. The Rehabilitation of Theramenes // The American Historical Review. — 1904. — Т. 9, № 4. — С. 649—669.


 
Предвоенные конфликты
Архидамова война (431—421 до н. э.)
Межвоенный период (420—413 до н. э.)
Декелейская (Ионийская) война (413—404 до н. э.)
Договоры

Отрывок, характеризующий Битва при Аргинусских островах

К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24 го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то, что от него хотели отделаться, – и потому суждение князя Василья продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8 августа был собран комитет из генерал фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками.
9 го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme de beaucoup de merite [человеком с большими достоинствами]. L'homme de beaucoup de merite ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Битва_при_Аргинусских_островах&oldid=81289899»