Битва при Веви
| Битва при Веви | |||
| Основной конфликт: Первая Балканская война | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место |
Вблизи города Аминдео, Западная Македония | ||
| Итог |
Тактическая победа Османской империей | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Битва при Веви (греч. Μάχη της Βεύης), турецкие источники предпочитают именовать её Битва при Сорович (тур. Soroviç Muharebesi [1] по имени близлежащего города Аминдео в османский период) — сражение между греческой 5-й дивизией и частями VI корпуса Вардарской османской армии, начавшееся 21 октября (3 ноября) 1912 года и закончившееся 24 октября (6 ноября) 1912 года. Одна из немногих османских побед в в ходе Первой Балканской войны. Несмотря на свои ограниченные масштабы, сражение имело геополитические последствия и повлияло на формирование межгосударственных границ запада Македонии.
Содержание
Предыстория
С началом Первой Балканской войны и после греческой победы при Сарантапоро, главнокомандующий греческой армией, наследный принц Константин намеревался развить наступление на северо-запад, в направлении к городу Монастир. Регион был известен с греческой древности как «Линкестис» и в окрестностях города находились развалины древнего греческого города Гераклея Линкестис. Кроме того, город, под именем Монастир, был заметным центром в византийский период. Ещё более существенным для греческих претензий на город было, значительное тогда, греческое население и роль города в греческом просвещении региона. Греческий премьер-министр Венизелос считал, что главной задачей и направлением для армии должен стать город Фессалоники. Вместо этого и вопреки указаниям Венизелоса, почти вся Фессалийская (Македонская) армия — 6 дивизий, кавалерийская бригада и королевская гвардия — вошла в Македонию, обойдя Олимп с запада, отдалившись от поставленной первоочередной задачи. Получив информацию о намерениях Константина, Венизелос обменялся телеграммами с наследным принцем, однако Константин не выполнил требование премьера развернуть армию на восток. В свой последней телеграмме Константин (согласно речи Венизелоса в парламенте 5 годами позже), говорил, что намерен идти к Монастиру, «разве что Вы мне запретите это». Последовал незамедлительный ответ Венизелоса: «Я вам запрещаю!». Факт этой конфронтации не подвергается сомнению, однако историки оспаривают факт существования этой последней телеграммы[2]:243-246.
Прикрывая левый фланг армии
14 (27) октября, 1-я, 2-я, 3-я, 4-я и 6-я греческие дивизии развернулись на восток. 5-я дивизия и кавалерийская бригада продолжали продвигаться в северо-западном направлении, но теперь основной задачей для них стало прикрытие левого фланга греческой армии, на случай атаки турецких сил с севера-запада. 15 октября 5-я дивизия заняла Птолемаиду, а 16 октября разбила слабую 18-ю османскую дивизию (1800 человек) в бою при селе Пердикка. Остаки османской дивизии отступили на север[3]. Продолжая своё наступление, дивизия заняла 18-го октября Сорович (Аминдео). 19 октября, после непродолжительнего боя в теснине Кирли Дербен, дивизия заняла село Веви (Баница) и продолжила своё наступление к городу Битола. Продолжая своё наступление, 5-я дивизия вошла в регион города Флорина. Риза-паша, командующий турецкой группировкой, противостоящей сербским войскам, обнаружил у себя в тылу греческую дивизию. Силы VI корпуса Вардарской османской армии включали в себя 16-ю, 17-ю дивизии Nizamiye, которые перед этим отступили к Битола после сражения с сербами при Прилепе, и остатки 18-й дивизии. Турецкий командующий принял решение обрушить все свои ударные силы на одинокую греческую дивизию, а затем вновь повернуть их против сербов[2]:249. Он срочно выделил 10 отборных батальонов, с сильной артиллерией, под командованием генерала Павит-паши. Павит-паша атаковал 20 октября (2 ноября). 5-я дивизия весь день вела оборонительные бои, но была вынуждена 21 октября отступить к Аминдео. 16-й, 22-й и 23-й полки заняли позиции между сёлами Сотирас, Аминдео, Родонас и Фанос. 22 октября утром турки атаковали в направлении села Ксино, а затем, в полдень, в направлении села Петрес, но были остановлены огнём греческой артиллерии. До заката солнца продолжалась артиллерийская дуэль.
Бой при Соровиче
23 октября состоялся бой у Соровича. В 9 утра турецкая артиллерия начала обстрел греческих позиций, но была подавлена огнём греческих батарей. В 3 полудня греческие части начали атаку в направлении села Петрес и вынудили турок, наседавших до того на правый фланг 5-й дивизии, отступить. Однако левый фланг 22-го греческого полка подвергся контратаке и в свою очередь отступил. Это не помешало 16-му греческому пехотному полку продвинуться за Сорович (Аминдео) и железнодорожную линию до села Петрес, завершая таким образом победный исход боя 5-й дивизии при Соровиче.
Рейд Эссата и паника
Создавшуюся тупиковую ситуацию для Павит-паши разрешил его земляк, албанец, лейтенант Эссат. Эссат вызвался пройти в тыл 5-й греческой дивизии, возглавив пулемётное подразделение 49-го полка 17-й османской дивизии. Павит-паша колебался, но дал согласие, предупреждая Эссата, что при неудаче и потере пулемётов, тот будет расстрелян. Отряд Эссата прошёл через турецкое село Родонас Патруль 2-й роты 5-го греческого батальона, находившегося в авангарде, доложил о замеченном шуме, но командир батальона не придал этому значение. Для того чтобы выйти в тыл греческим частям, нужно было пройти через топи. Эту задачу взял на себя болгарин, именуемый турками Каракомит, который в прошлом был отмечен гонениями и преступлениями против греческого населения и сторонников Консантинопольского Патриархата села Ксино Неро. Официально Греция и Болгария были союзниками, но болгарин продолжал традицию антагонизма периода Борьбы за Македнию. Используя местами лодки, отряд Эссата выбрался на рассвете 24 октября к селу Неа Коми и занял высоту 640, недалеко от расположения инженерной роты 5-й дивизии. Неожиданный мощный огонь вызвал панику в роте и её бегство. В создавшемся хаосе, отряд Эссата быстро двинулся к 5-й батарее. Артиллеристы не дрогнули, но успели выпустить не более 10 снарядов. Батарея понесла потери, включая своего командира С. Делапортаса. Командир батальона мостостроителей приказал своей 2-й роте идти на помощь 5-й батарее. Но рота обстреливалась с высоты 640 и отошла с потерями. Образцом сопротивления стала 6-я батарея, чей командир К. Катикурас был убит турками на лафете. Захваченные турками орудия греческая армия найдёт среди трофеев, победного для греческого оружия, Сражения при Бизани 21 февраля 1913 года. Потеряв контроль над обстановкой, комдив 5-й дивизии, полковник инженерного корпуса Димитриос Матфеопулос, вместе со своим штабом, отступил на юг, к селу Филотас. Дивизия беспорядочно отступала[4]
Зверства
Не ожидая завершения боёв, турки по ходу сожгли греческое село Ксино Неро и, частично, Сорович (Аминдео). Большинство жителей успели бежать, но 40 стариков, оставшихся своих домах, были сожжены все вместе в одном хлеву. Была сожжена новая школа и все церкви села.
Козани
Попытка реорганизации дивизии в городе Козани не имели результата. В то время как авангард дивизии принял бой на подступах к городу, части 22-го и 23-го полка продолжили своё бегство к мосту через реку Аликмон. Положение спасла инженерная рота 3-й дивизии, занявшая мост и остановившая бегство.
Итоги сражения
Следует отметить, что наибольшие потери 5-я дивизия понесла не на поле сражения и не от регулярных османских частей, а от жителей, многочисленных тогда в регионе, мусульманских сёл. Большинство погибших были застрелены и вырезаны местными мусульманами, при беспорядочном отступлении через их сёла. По причине этого сражения, 5-я дивизия понесла наибольшие потери убитыми среди всех 7 греческих дивизий в ходе Первой Балканской войны: 26 офицеров и 273 рядовых. Командир 5-й дивизии был смещён. Ему грозил трибунал за упущения и за то, что допустил панику. Но в силу того, что ранее он был репетитором наследного принца, полковник Матфеопулос трибунала избежал. Павит-паша не рискнул развивать своё наступление. Вернувшись под командование Риза-паши, он вместе с ним попытался остановить сербов у Монастира, после чего ушёл через Корча, Северный Эпир (сегодня Албания), к городу Янина, Эпир и успел принять участие в Сражении при Бизани[2]:251.
Последствия
В эти же дни, пожертвовав 5-й дивизией, остальные 6 дивизий греческой армии нанесли османским силам Тахсина-паши поражение в сражении при Яннице и подошли к македонской столице, городу Фессалоники 25 октября (7 ноября) 1912 года. Капитуляция турецкого гарнизона Салоник была принята 26 октября, в день Святого Дмитрия, покровителя города. Жертва 5-й дивизии оказалась не напрасной. Фессалоники вновь стали греческим городом[2]:250-251.
Теперь Венизелос торопил армию срочно идти на запад, поскольку и сербы могли дойти до Западной Македнии и под покровительством Италии и Австрии зарождалось албанское государство, чьи территориальные претензии сталкивались с греческими[2]:82. Венизелос рассматривал новую кампанию как гонку к Битола, где на этот раз антагонистами были сербы. Константин выступил во главе 4-х дивизий, но как всегда медлил. Тем временем командование 5-й дивизией принял полковник Геннадис, Стефанос. Дивизия была усилена частями эвзонов, вновь двинулась на запад Македонии и одержала победы при Команос и при Мавропиги. 4 ноября дивизия получила телеграмму от Константина: «Поздравляю 5-ю дивизию за успешное сражение и проявленное мужество. Рад, что началось смывание пятна и желаю полного его завершения». 6 ноября, повторно и окончательно, был освобождён Сорович. Дивизия освободила также города Науса, Эдесса (был занят всего 3 солдатами), Козани и Гревена[2]:83. 6/19 ноября, после непродолжительного боя, частями 4-й дивизии была освобождена Флорина. Тем временем, 5 ноября сербы прорвали линию обороны осман на своём участке и Павит-паша со своими силами ушёл в Корча. Вокруг Битола образовался вакуум, куда с востока ринулась греческая армия, а севера сербская. Но в Битола сербы вошли первыми. В пригородах города греческие авангарды встретили сербские конные разъезды и были вынуждены вернуться во Флорину. Битола достался Сербии. Большая часть греческого населения не пожелала оставаться в пределах сербского государства и переселилась в близлежащие греческие регионы, «питая неугасающую обиду против Венизелоса, который пожертвовал их Родиной ради Салоник»[2]:84. Несколькими днями позже, 3-я греческая дивизия заняла Корча, но 20 ноября было объявлено перемирие.
Напишите отзыв о статье "Битва при Веви"
Ссылки
- ↑ Türk Silahlı Kuvvetleri Tarihi, Balkan Harbi Osmanlı Devri (1912—1913), III ncü Cilt 2 nci Kısım: Garp Ordusu Yunan Cephesi Harekâtı, Genelkurmay Basımevi, Ankara, 1993, p. 342.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Σόλων Γρηγοριάδης, Οί Βαλκανικοί Πόλεμοι 1912-13, Φυτράκης
- ↑ Балканската война 1912—1913, Държавно военно издателство, София, 1961, стр.341-345
- ↑ [www.stoxos.gr/2012/11/100-1912.html ΑΥΤΗ ΕΙΝΑΙ Η ΙΣΤΟΡΙΑ ΠΟΥ ΣΟΥ ΚΡΥΒΟΥΝ… ΕΤΣΙ ΑΠΕΛΕΥΘΕΡΩΘΗΚΕ ΤΟ ΑΜΥΝΤΑΙΟ ΠΡΙΝ ΑΚΡΙΒΩΣ 100 ΧΡΟΝΙΑ… ΣΑΝ ΣΗΜΕΡΑ ΤΟ 1912…!!! ~ Εφημερίδα «Στόχος» — Stoxos newspaper]
Источники
- Ιστορία του Ελληνικού Έθνους. Εκδοτική Αθηνών. Τόμος ΙΔ'. Αθήνα 1980.
- Γενικόν Επιτελείον Στρατού. Ο Ελληνικός στρατός κατά τους Βαλκανικούς πολέμους 1912-13. Τόμοι Α'-Γ'.
Отрывок, характеризующий Битва при Веви
– Так… так…– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.
Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.
Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
