Битва при Геттисберге

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Координаты: 39°48′16″ с. ш. 77°14′11″ з. д. / 39.80444° с. ш. 77.23639° з. д. / 39.80444; -77.23639 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=39.80444&mlon=-77.23639&zoom=14 (O)] (Я)

Битва при Геттисберге
Основной конфликт: Гражданская война в США
Дата

13 июля 1863

Место

округ Адамс, Пенсильвания

Итог

победа США

Противники
США США КША КША
Командующие
США США: Джордж Мид

США США Джон Рейнольдс

КША КША: Роберт Ли
Силы сторон
93 921 71 699
Потери
23 055 (3155 убиты, 14 531 ранены, 5369 попали в плен / пропали без вести) 23 231 (4708 убиты, 12 693 ранены, 5830 попали в плен / пропали без вести)
 
Геттисбергская кампания
станция Бренди 2-й Винчестер Элди Миддлберг Аппервиль Спортинг-Хилл Рейд Стюарта Гановер Геттисберг (Атака Килпатрика Атака Пикетта Персиковый сад Литл-Раунд-Топ) • Фэирфилд) • Карлайл Хантерстаун Монтерей

Би́тва при Ге́ттисберге (англ. Battle of Gettysburg) — самое кровопролитное сражение в ходе Гражданской войны в США, произошедшее 1—3 июля 1863 года в округе Адамс штата Пенсильвания и считающееся переломной точкой в конфликте. Потомакская армия Союза выдержала атаку Северовирджинской армии генерала Ли и нанесла ей урон, который сделал невозможным продолжение Геттисбергской кампании.





История

После разгрома Потомакской армии при Чанселорсвилле (30 апреля — 6 мая 1863) генерал Ли получил возможность предпринять повторный поход на север, известный сейчас как Геттисбергская кампания. Его задачей было сорвать планы федеральной армии на лето, ослабить давление на осажденный Виксберг, снять с Вирджинии нагрузку по снабжению армии, а главное, создать угрозу Вашингтону, чтобы склонить его к мирным переговорам. В распоряжении Ли находилась Северовирджинская армия численностью 72 000 человек. Ему противостояла Потомакская армия под командованием Хукера, численностью 92 000 человек.

3 июня первые отряды армии Ли (дивизия Эрли) снялись с позиций у Фредериксберга и начали двигаться на северо-запад. Остальная армия постепенно переместилась в район станции Бренди. Здесь произошло первое столкновение с федеральной армией, известное как Битва у станции Бренди. Кавалерия Стюарта (9500 человек) была внезапно атакована отрядом Плезантона (8000 кавалерии и 3000 пехоты). Это сражение стало крупнейшим кавалерийским сражением войны. Атака Плезантона была отбита, однако она показала, что федеральная кавалерия способна сражаться с южанами на равных.

Северовирджинская армия вошла в долину Шенандоа и ликвидировала федеральный гарнизон в Винчестере (Второе сражение при Винчестере). 15 июня корпус Юэлла перешёл реку Потомак у Уильямспорта, а 24—25 переправились корпуса Лонгстрита и Хилла. Южане вошли в Пенсильванию. Потомакская армия также двигалась на север, прикрывая направление на Вашингтон, и перешла реку Потомак 25—27 июня.

26 июня части дивизии Эрли заняли Геттисберг, преодолев незначительное сопротивление пенсильванского ополчения. На следующее утро южане отправились в округ Йорк. В это время кавалерия Стюарта находилась в окрестностях Вашингтона и тревожила правый фланг федеральной армии. Ли сам отдал приказ Стюарту на этот рейд (так называемый «Рейд Стюарта»), но по неизвестным причинам у Ли и Стюарта были различные понимания этого рейда и в итоге кавалерия Стюарта не смогла активно вести разведку и эффективно прикрывать восточное направление. Именно поэтому появление федеральной армии под Геттисбергом стало для Ли неожиданностью.

В это время сменилось командование Потомакской армии. Генерал Хукер по незначительному поводу написал заявление об отставке, а Линкольн, как раз искавший предлог сменить Хукера, ухватился за этот шанс и 28 июня назначил новым командующим Джорджа Мида, командира V корпуса.

29 июня генерал Ли узнал, что северяне перешли Потомак. Корпус Лонгстрита (и сам Ли) находились в это время западнее Геттисберга у Чамберсберга, дивизия Эрли — восточнее, корпус Юэлла — севернее. Ли сразу же приказал армии сконцентрироваться у Кэштауна, в 13 километрах на запад от Геттисберга. 30 июня бригада Джеймса Петтигрю подошла к Геттисбергу и заметила там части федеральной кавалерии Бьюфорда. Не вступая в бой, Петтигрю отвел бригаду от Кэштауна. Он сообщил об увиденном генералам Хиллу и Хету, но те решили, что Петтигрю столкнулся с пенсильванским ополчением. Приказ генерала Ли запрещал вступать в контакт с противником до полного сосредоточения, но Хилл решил провести разведку боем, чтобы определить, что за силы находятся под Геттисбергом. 1 июля в 5:00 две бригады дивизии Хета отправились к Геттисбергу.

Силы сторон

В битве под Геттисбергом армия Юга насчитывала 10 дивизий (9 пехотных дивизий и 1 кавалерийская) численностью 75 000 человек, а армия Севера под командованием Джорджа Мида состояла из 20 пехотных дивизий. Всего в армии Севера насчитывалось около 88 000 человек.

День первый. Продвижение Конфедерации

Встреча Хета и Бьюфорда

На рассвете 1 июля две кавалерийские бригады (Гэмбла и Девина) из дивизии федерального генерала Джона Бьюфорда заняли высоты, находящиеся к западу от Геттисберга. Дальнее охранение обеспечивала пикетная линия, Гэмбл выделил 275 человек для прикрытия западного направления. Пикеты Дэвина прикрывали северное направление. Вторая линия располагалась ближе к Геттисбергу, на хребте Герр-Ридж (Гэмбл поставил там 500 человек), и основная линия — на хребте МакФерсона, где Бьюфорд разместил шесть трехдюймовых орудий.

Утром, 1 июля две бригады генерала Северовирджинской армии Генри Хета (бригады Дэвиса и Арчера) двигались на рекогносцировку в сторону Геттисберга. Хет двигался впереди вместе с артиллерийским батальоном Уильяма Пеграма. В 07:30 утра они вступили в столкновение с дальними пикетами противника.

Самый дальний пикет Бьюфорда стоял на хребте Нокслин (Knoxlyn Ridge) у кузницы Уистлера. Пикетом командовал сержант Леви Шаффер из 8-го Иллинойского полка. Он первый заметил клубы пыли на Чамберсбергской дороге и доложил об этом командиру пикетной линии, лейтенанту Марселлусу Джонсу. «Джонс взял у Шаффера карабин Шарпса, оперся на изгородь и сделал первый выстрел в сражении при Геттисберге. Он стрелял с дистанции 700 ярдов и не задел никого[1]». Это произошло примерно в 06:00. Встретив пикеты, южане стали разворачиваться в боевую линию. На это у них ушло полных два часа. Передовые пикеты отступили к Герр-Ридж, присоединились ко второй линии пикетов и этот отряд, теперь численностью около 500 человек, открыл огонь по наступающему противнику и сумел продержаться примерно 45 минут. Когда южанам удалось взять Герр-Ридж, им пришлось задержаться для наведения порядка в своих рядах. Примерно в 09:15 они двинулись дальше — через долину ручья Уиллоуби на хребет МакФерсона. Бригада Гэмбла в это время заняла позиции слева от Чамберсбергской дороги, бригада Дэвина — справа. Бьюфорд наблюдал за происходящим с Семинарского хребта, поднявшись на башню здания находившейся здесь лютеранской семинарии.

Утром, 1 июля, федеральный генерал Рейнольдс стоял лагерем около Эммитсберга. Он не ожидал сражения в тот день и не спешил двигаться на север. Свернув лагерь, он отправился к Геттисбергу вместе с дивизией Уодсворта, и в трёх милях от Геттисберга встретил вестового от Бьюфорда с новостями о наступлении южан. Рейнольдс помчался в Геттисберг и прибыл туда в то время, когда южане развёртывали свои полки на хребте Херр-Ридж. Обсудив ситуацию с Бьюфордом, Рейнольдс решил принять бой под Геттисбергом. Он так же отправил (ок. 10:00) капитана Уэлда к генералу Миду с сообщением, что враг наступает на Геттисберг, и он намерен сдерживать его в городе сколь возможно долго, но опасается что южане захватят высоты «на другой стороне города». Считается, что Мид, услышав это, ответил: «Святый Боже! Если враг захватил Геттисберг, мы погибли!»[2].

Вскоре к хребту Макферсона подошли бригады Каттлера и Мередита. Лизандер Каттлер сразу развернул свою дивизию поперек Чамберсбергской дороги, а «Железная бригада» Мередита шла с отставанием, и успела подняться на хребет в самый последний момент. Полковник Уильям Робинсон, командир 7-го Висконсинского полка в бригаде Мередита, впоследствии писал, что его людям пришлось перейти на бег, чтобы успеть развернуться впереди кавалерии и зарядить ружья[3].

На позиции Каттлера сразу стала наступать бригада генерала-южанина Дэвиса. Позиции Мередита были атакованы бригадой генерала Арчера.

Генерал Рейнольдс успел разместить на позициях 2-ю Мэнскую батарею[en], находящуюся под командованием капитана Джеймса Холла, и пехотную бригаду Каттлера для её прикрытия, но левый фланг Калера был открыт, а южане Арчера уже наступали через лес Хербст-Вуд. Как только подошёл 2-йВисконсинский полк, первый полк Железной бригады, Рейнольдс сходу послал его в атаку через лес со словами: «Вперед! Ради Господа, вперед!» и в этот момент пуля попала ему в шею. Он умер на месте. Некоторые исследователи вопроса считают, что генерала убил снайпер, но большинство уверены, что попадание было случайным. Место убитого немедленно занял генерал-майор Эбнер Даблдей[4].

Атака Дэвиса и Арчера

Положение бригады Каттлера было непростым: из его шести полков один (7-й Индианский) был оставлен в тылу, а ещё два полка (95-й Нью-Йоркский и 84-й Нью-Йоркский) были переброшены на левый фланг, так что Каттлер остался с тремя полками под атакой конфедеративной бригады Джозефа Дэвиса (так же состоящей из трёх полков). Дэвис сумел обойти позицию своего противника с правого фланга, вследствие чего она стала крайне ненадёжной. По этой причине, генерал-майор Джеймс Уодсворт (командир I дивизии I корпуса), приказал Каттлеру отойти с опасной позиции. В этот самый момент подполковник Фрэнсис Миллер получил пулю, не успев проинформировать своих людей о том, что полк покидает позицию. В результате 147-й Нью-Йоркский простоял под огнём превосходящего по численности противника более 30 минут и потерял при этом 207 человек из 308 имеющихся в строю. Что касается стрелков Дэвиса, то часть из них направилась к железнодорожному полотну, тогда как другие двинулись в сторону Семинарского хребта. Подобное дробление сил серьёзно уменьшило мощь южного натиска, направленного на высоты.

Тем временем к югу от возвышенности люди бригадного генерала Джеймса Арчера атаковали хребет МакФерсона, ожидая увидеть там кавалерию Бьюфорда, но вместо этого наткнулись на «Железную бригаду» Мередита. При этом фронт бригады Мередита оказался длиннее и они сумели ударить людей Арчера во фланг. Южане дрогнули и стали отступать. В этом сражении генерал Арчер был захвачен в плен. Он находился около позиций 14-го Теннессийского полка, когда на него напал рядовой 2-го Висконсинского полка Патрик Молони. Молони был убит в тот же день, но всё-таки получил за своё деяние посмертную Медаль Почёта. Таким образом бригада Арчера первая вступила в бой и стала первой бригадой Конфедерации, уничтоженной в сражении при Геттисберге.

В 11:00 Даблдей послал резервный 6-й Висконсинский полк Руфуса Давеса (Dawes) в северном направлении, для уничтожения дезорганизованных людей Дэвиса. 6-й полк соединился вместе с 95-м и 84-м Нью-Йоркскими, после чего северяне попытались организовать атаку через железнодорожные пути, за которыми нашли себе убежище люди Дэвиса. Канава за путями оказалась слишком глубокой для того, чтобы в ней можно было организовать удобную оборонную позицию. Помимо этого, к конфедератам не приходило никаких приказов от Дэвиса, ибо месторасположение командующего было неизвестно. Натиск северян был столь силен, что вскоре конфедераты были окружены с флангов и начали страдать от сильного анфиладного огня. Часть южан решила сдаться, оставшиеся отступили на Герр-Ридж. В схватке за железнодорожное полотно северяне потеряли 440 людей из изначальных 1184, но сумели отбить людей Дэвиса и не дали им выйти в тыл Железной бригады. В свою очередь конфедераты потеряли 500 людей убитыми и 200 пленными. Всего в стычке участвовал 2891 человек.

Затишье

В 11:30 в сражении образовалась двухчасовая пауза. Южане не стремились к накаливанию ситуации, поскольку основные силы Северовирджинской армии ещё не сконцентрировались для нанесения решающего удара. Две оставшиеся бригады генерала Петтигрю и полковника Джона Брокенбро прибыли на поле битвы в 12:30. Следом за ними пришла дивизия (4 бригады) генерал-майора Уильяма Пендера. Последняя дивизия генерала Хилла, находящаяся под командованием генерал-майора Ричарда Андерсона пришла на поле боя только к концу дня. На пути к Геттисбергу находились и другие конфедеративные силы. С севера приближалась две дивизии генерал-лейтенанта Юэлла. По Харрисбергской дороге двигались четыре бригады генерала Джубала Эрли. К счастью для северян, обе колонны были вовремя замечены кавалерийскими разведчиками.

Что касается федералов, то те воспользовались передышкой для того, чтобы реорганизовать передовую линию своей обороны и усилить её артиллерийским корпусом полковника Чарльза Уэйнрайта и двумя подразделениями генерала Томаса Роули. Дивизия Уодсворта на хребте МакФерсона была усилена дивизией Робинсона (справа) и дивизией Даблдея (которой теперь командовал Чапман Биддль) слева.

Перед полуднем с южного направления к северянам подошёл XI корпус генерал-майора Оливера Ховарда. Поскольку Рейнольдс к этому моменту был уже убит, Ховард оказался самым высокопоставленным северным офицером на поле боя. Не теряя времени, Ховард запросил помощи у III Корпуса (командующий генерал-майор Дэниель Сиклс) и у XII корпуса Генри Слокама. Между тем Уодсворт сообщил Ховарду, что враг обходит его позиции справа. Ховард оказался в сложной ситуации: если в обход отправлены небольшие силы, то надо атаковать их и разбить, но если эти силы более серьёзны, то надо занимать оборонительную позицию. В итоге решено было наступать, и Ховард отправил две дивизии XI корпуса на север[5].

III дивизия Ховарда (теперь ей командовал генерал Шиммельфенниг) была отправлена на север, для того чтобы взять позицию на Оак-Ридж, правее позиций I корпуса. I дивизия генерала Фрэнсиса Бэрлоу разместилась справа от дивизии Шиммельфеннига для того, чтобы поддержать её в случае необходимости. В обеих дивизиях числилось 5 386 человек (Шурц пишет про 6 000[5]). II дивизия генерала Адольфа фон Штайнвера (2 861 чел.) заняла Кладбищенский хребет, а вместе с ней на холме появилось две артиллерийских батареи: 4 гладкоствольных «Наполеона» и 6 трехдюймовых нарезных орудий.

Поскольку дивизия Шиммельфеннига была отброшена от Оак-Хилл, северяне выстроили свою линию обороны на равнине, простиравшейся к северу от города и в восточном основании Оак-Хилл. После полудня, корпус Хилла немедленно возобновил свои атаки против I корпуса, тогда как корпус Юэлла атаковал части I и XI корпусов к северу от Геттисберга.

Атака Роудса, Хета и Эрли

Пока длилось затишье с севера подошла дивизия Роберта Роудса и заняла высоту Оак-Хилл. Сначала он не заметил противника перед своим фронтом, но затем увидел выходящие из города части корпуса Ховарда, которые двигались к подножию Оак-Хилл. Увидев строящиеся части Ховарда, Роудс решил воспользоваться преимуществом позиции и немедленно отправил в южном направлении три бригады: Джорджа Долса, Эдварда О’Нила и Альфреда Иверсона. Их удар был сфокусирован против федеральных войск, которые представляли собой правый фланг I корпуса и левый фланг XI корпуса. О’Нил и Иверсон атаковали ветеранов бригадного генерала Генри Бакстера, которые выстроились в форме буквы V, верхняя часть которой было ориентирована в сторону высот. Южане не скоординировали свои атаки, вследствие чего люди О’Нила были отброшены назад под ураганный огонь северян. Иверсон, в свою очередь, вообще не предпринял никакой предварительной разведки, вследствие чего потерял 800 людей из своих 1350 (по другим данным, Иверсон потерял 758 человек из 1300).

В 14:30 на поле боя прибыл генерал Ли. Незадолго до этого он отправил Юэллу сообщение с просьбой не начинать боя, если силы противника будут достаточно крупными. Однако, сообщение запоздало и пришло в тот момент, когда Роудс уже начал свою атаку. «Теперь было уже поздно избегать сражения, — писал Юэлл в рапорте, — и я решил продолжить атаку ещё энергичнее»[6].

К 15:00 у солдат Бакстера практически закончились боеприпасы и генерал Робинсон заменил их людьми бригады Габриэля Пола. В свою очередь Роудс призвал на выручку бригады генерала Джуниуса Дэниела и Стивена Рамсера. Рамсер первым двинулся на северян, но федералы не дрогнули даже тогда, когда их командир получил пулю, пробившую на вылет оба виска (удивительно, но Гэбриэль Пол сумел оправиться после страшной раны и прожил ещё 20 лет). До конца дня, ранения получили ещё три командира этой бригады.

Северокаролинская бригада Джуниуса Дэниела наступала позади Иверсона, но после разворота Иверсона влево она оказалась на его правом фланге. Бригада попала под перекрестный обстрел: с востока по ней вела огонь бригада Катлра, с юга — «Оленехвостая бригада» полковника Рея Стоуна. Даниел разделил свои полки, послав одну часть в атаку на Стоуна, а вторую — в атаку на бригаду Катлера. Первая атака северокаролинцев была отбита с тяжелыми потерями. И только вторая атака, поддержанная бригадой Рамсера слева и бригадой Брокенбро справа, была удачна — северокаролинцы выбили противника с Дубового Хребта.

Атака Хета. Увидев наступающую дивизию Роудса, Хет решил повторить атаку. Однако, генерал Ли, как раз прибывший на поле боя, не разрешил ему это.

Генерал Хет подъехал к Ли. «Роудс», сказал он, «уже вступил в бой. Не стоит ли мне атаковать?» "Нет, " сказал Ли, понимая, что слишком многим рискует и слишком мало может выиграть, начиная наступление только частью своих войск. «Нет, я не готов к генеральному сражению сегодня. Лонгстрит ещё не пришел»[7].

Однако, когда вслед за Роудсом появилась дивизия Эрли, Ли изменил своё решение и разрешил Хету атаковать. На этот раз Хет послал в бой бригады северокаролинцев генерала Джеймса Петтигрю и вирджинцев генерала Джона Брокенбро.

Бригада Петтигрю была развернута в линию и наступала на позиции Железной Бригады. Охватив левый фланг северян, бригада Петтигрю отбросила их назад после ожесточенного боя. Генерал Мередит получил ранение в голову, после чего на него упала его раненая лошадь, и это поставило точку в его военной карьере. Слева от Железной бригады стояла бригада Чапмана Биддля, но она тоже была обойдена с фланга и почти уничтожена. Справа стояла бригада Стоуна, фронтом на север и запад. Она была атакована одновременно бригадами Брокенбро и Дэниела.

Потери были тяжелы. 26-й северокаролинский полк, 839 человек, крупнейший в армии, потерял за первый день около 212 человек. Его командир, полковник Генри Бургвейн, был смертельно ранен пулей в грудь. К концу трехдневного сражения в полку останется 152 человека — это самый крупный процент потерь в том сражении. 24-й мичиганский федеральный полк потерял 399 человек из 496. Он потерял 9 знаменосцев, а его командир, полковник Генри Морроу, был ранен в голову и попал в плен. 151-й пенсильванский полк потерял 337 человек из 467-ми.

Атака Эрли на правый фланг армии Союза началась 15:30. XI корпус (на тот момент им командовал Карл Шурц) находился на неудачной позиции. У него было всего 4 бригады при слишком широкой линии обороны. Кроме того, дивизия Фрэнсиса Бэрлоу была выдвинута вперед, на высоту, известную впоследствии как Barlow’s Knoll, где потеряла связь с дивизией Шиммельфеннига и оказалась открыты для удара с нескольких сторон. Однако, это не давало возможности южанам занять высоту и установить на ней свою артиллерию. Важно было то, что все эти дивизии принадлежали к XI корпусу, ещё не пришедшему в себя после разгрома при Чанселорсвилле. Дивизия Джубала Эрли выдвинулась по Харрисбергской дороге, развернулась в линию длиной в три бригады (1600 метров), которая оказалась вдвое шире, чем оборонительная линия федералов. Проведя артиллерийский обстрел северян, Эрли двинул бригаду джорджианцев Джона Гордона во фронтальную атаку на Бэрлоус-Нолл. Одновременно атаковала джорджианская бригада Долса из дивизии генерала Роудса. Высоту удерживали 900 человек бригады Фон Гилса — той самой бригадой, что была обращена в бегство генералом Джексоном при Чанселорсвилле. 54-й и 68-й нью-йоркские полки были отброшены назад. За ними отошёл 153-й пенсильванский полк. Бэрлоу, пытавшийся удержать войска, был ранен и взят в плен. Другая его бригада, под командованием Эймса, оказалась под ударом Долса и Гордона и тоже стала отходить на юг.

На левом фланге XI-го корпуса удар пришёлся по дивизии Шиммельфеннига. Она уже перенесла перекрестный обстрел батарей Роудса и Эрли, и теперь была атакована пехотой Долса. Бригада Кржижановски не выдержала удара и отступила в город. Отчаянная контратака 157-го нью-йоркского полка из бригады Эймсберга привела к тому, что полк почти попал в окружение и потерял 307 человек, 75 % своего состава. Бригада Эймсберга тоже стала отступать. Таким образом, две конфедеративные бригады сумели разбить 4 бригады XI корпуса, хотя Шурц писал потом в рапорте, что «две его небольшие дивизии были атакованы целым корпусом противника»[8]. Во время отступления попал в плен капитан роты «Н» 82-го иллинойсского полка, Эмиль Фрей, будущий президент Швейцарии[9].

Наблюдающий все это генерал Ховард выдвинул вперед батарею и бригаду Чарльза Костера. Попав под удар Хайса и Эвери, Костер сумел прикрыть отступающие войска, но дорогой ценой — из его 800 человек 313 попало в плен, так же как и два из четырёх орудий батареи.

Оборона XI корпуса была сломлена в 16:00, менее чем за час боя. Корпус потерял 3200 человек, из них 1400 пленными. Это была как раз половина его изначального состава. Бригады Гордона и Долса потеряли около 750 человек.

Бегство федеральной армии

Атака Роудса в 14:00 не удалась, но он задействовал резервную бригаду Рамсера против правого фланга I федерального корпуса и бригаду Долса против левого фланга XI федерального корпуса. Бригада Дэниела возобновила атаку на Дубовый хребет (Oak Ridge). Эта атака Роудса была более успешна, в основном потому, что была согласована с атакой дивизии Эрли.

На западе части Союза отошли к зданию семинарии и окопались полосой в 550 метров длиной. В 16:00 дивизия Уильяма Пендера из корпуса Хилла двинулась сквозь поредевшие линии Хета чтобы прикончить остатки I федерального корпуса. Бригада Альфреда Скейлса на левом фланге атаковала первой. Его пять северокаролинских полков (1400 чел.) были практически уничтожены артиллерийским огнём: 20 орудий встретили их картечным залпом почти в упор, с дистанции 4,6 м. Был ранен сам генерал Скейлз. Командование принял полковник Уильям Лоуренс, который обнаружил, что в бригаде осталось всего 500 человек и один-единственный офицер — подполковник Гордон[10].

Атаку продолжила южнокаролинская бригада Эбнера Перрина (4 полка, 1500 человек), которые бросились вперед без остановок на стрельбу. Перрин шёл в атаку верхом на коне и чудом остался жив. Бригада вышла к слабому месту федеральных укреплений, 46-метровому зазору между 121-м пенсильванским полком и кавалеристами Гэмбла. Северяне были отброшены и стали отходить к северу. В 16:30 оборона федеральных сил рухнула и XI корпус начал отступать. Даблдей приказал I корпусу отходить на восток, к Кладбищенскому холму.

Порядок отступления федеральных частей до сих пор не очень понятен. Каждый корпус валил вину на соседний. Существует три версии произошедшего. Первая, самая популярная: неудача у Бэрлоус Нолл вызвала общую дезорганизацию всей линии. Вторая: линия обороны Бэрлоу и линия защитников семинарии рухнули одновременно. Третья: дивизия Робинсона в центре отступила первой. Генерал Ховард впоследствии сообщил Миду, что его корпус был вынужден отойти только потому, что I корпус отошёл и открыл его фланг. Он обвинял в неудаче Даблдея, что негативно сказалось на карьере последнего.

Для XI корпуса ситуация напоминала его аналогичное отступление при Чанселорсвилле. Под нажимом частей Хайса и Эвери они беспорядочно заполонили улицы города. Никто не управлял отступлением. Некоторые части вели правильный оборонительный бой — например, бригада Костера (дивизия генерала фон Штайнвера из XI корпуса генерала Ховарда). Проблем добавила паника среди гражданского населения Геттисберга. Чтобы не попасть в плен, некоторые солдаты прятались в подвалах и дворах. Генерал Александр Шиммельфенниг спрятался за поленницей на заднем дворе дома семьи Гарлач и просидел там все два дня до конца сражения[11]. Преимуществом XI корпуса было то, что они знали дорогу к Кладбищенскому холму, откуда пришли утром. В то же время солдаты I корпуса, и даже офицеры, в большинстве не знали, где находится кладбище.

Майор Мархолленд (командир 16-го пенсильванского полка) после войны вспоминал: «Наше поражение казалось полным. Наши части растеклись по улицам города в полном беспорядке, преследуемые конфедератами и отступление очень быстро превратилось в бегство, и враг в любую минуту мог захватить Кладбищенский холм…»[12]

Теперь северяне отступали на Кладбищенский холм. Генерал Лонгстрит только что прибыл на поле боя и они с генералом Ли наблюдали за происходящим с Семинарского хребта. Ли не хотел снова бросать в бой всю армию, поэтому приказал генералу Юэллу взять Кладбищенский холм своими силами. Позже в рапорте он написал так: «…сильные позиции противника нельзя было атаковать силами наших четырёх дивизий без риска поставить их, уже ослабленных и утомленных долгим кровопролитным боем, под удар свежих частей противника. Поэтому генералу Юэллу было приказано захватить холм, занятый противником, если он найдет это возможным, но избегать генерального сражения до прибытия остальных дивизий армии, которым мы уже велели поторопиться»[13].

Между тем вечером начали подходить части II корпуса Хэнкока, и прибыл сам Хэнкок, который попытался принять командование армией у Ховарда. В итоге он все же согласился быть вторым и оба генерала пришли к выводу, что сражение надо дать под Геттисбергом. Генерал Шурц в мемуарах приводит такой диалог:

-Хорошо, генерал Ховард, я буду вторым по старшинству, но генерал Мид так же приказал мне выбрать место для сражения за Пайп-Крик, — затем он окинул взглядом местность от Калпс-Хилл до Раунд-Топ и продолжил, — но я думаю, что это сильнейшая позиция из всех, что я видел, так что с вашего согласия я выбираю её для поля боя.

— Я думаю, это очень сильная позиция, генерал Хэнкок, очень сильная позиция.

— Прекрасно, сэр, я выбираю её для сражения.[5]

Итоги дня

Сражение первого дня является 23-м в списке сражений той войны по количеству задействованных в нём войск. В нём участвовала четверть армии Мида (22 000 человек) и треть армии Ли (27 000 человек). Северяне потеряли 9000 человек, южане — немногим более 6000. Это было сражение авангардов, и генерал Ли ещё не знал, что ввязывается в бой со всей федеральной армией. Южане добились заметного успеха — они отбросили северян за Геттисберг и почти уничтожили I и XI федеральные корпуса; успехи этого дня повлияли на решение генерала Ли атаковать днём 2-го июля. Вместе с тем, не успев сконцентрироваться, армия Конфедерации фактически ввязалась в сражение на неудобной местности, не имея информации о силах противника, что в итоге повлияло на исход всего сражения. Джон Мосби писал впоследствии:

Успех первого дня, ввиду неожиданного появления Юэлла, стал несчастьем для армии Юга. Было бы гораздо лучше, если бы Юэлл дал разбить Хета и Хилла. Они поставили конфедератов в положение рыбы, которая проглотила приманку с крючком внутри.

— [www.gdg.org/Research/SHSP/shmosby1.html Col. John S. Mosby's Defense of the Great Cavalry Leader.]

День второй. Борьба за позиции

Вечером и утром обе стороны подтягивали силы. Вскоре после 4 часов утра Ли начал изучать позиции противника, обнаружив, что подкрепления ещё не подошли, I и XI корпуса все ещё стоят на Кладбищенском холме, а Кладбищенский хребет никем не занят. Это был выгодный момент для атаки, но корпус Лонгстрита ещё не подошёл. Ли даже задумал перебросить корпус Юэлла на правый фланг и послать его в атаку на пустующий Кладбищенский хребет[14].

Вскоре появился Лонгстрит. Очевидцы называют разное время его появления, однако Дуглас Фриман полагал, что Лонгстрит пришёл в 05:15 или около этого. Дивизии его корпуса подошли позже: Мак-Лоуз около 06:00, Худ около 07:30. Артиллерия корпуса шла последней и прибыла в 09:00[15]. По поводу задержки Лонгстрита Фриман пишет: «Эта задержка I корпуса сорвала все планы генерала Ли. На рассвете 2 июля федералы имели на позиции только I, XI и XII корпуса, и почти все они защищали Кладбищенский холм и Калпс-Хилл. II корпус начал прибывать в 07:00, III корпус прибыл примерно в то же время и начал занимать позицию на Кладбищенском хребте, а V корпус прибыл около 08:00. До 07:00 федералы имели примерно 20 000 боеспособных солдат, но к 09:00 их число достигло 58 000»[15].

Ли решил, что имеет смысл удлинить свой фронт вправо, разместить артиллерию на высоте у Персикового сада и попробовать атаковать левый фланг противника. Лонгстриту не понравился этот план и он предложил сманеврировать, чтобы оказаться между противником и Вашингтоном. Однако Ли не согласился с ним. Чуть позже Лонгстрит сказал Худу: «Генерал немного нервничает этим утром, он хочет, чтобы я атаковал. Я же не хочу делать этого без Пикетта. Я не привык ходить в бой 'в одном ботинке'»[14].

Северяне закрепились на Кладбищенском холме и Кладбищенском хребте (Cemetery Ridge) «рыболовным крючком». Линии конфедератов расположились параллельно, примерно в 1600 метрах от противника. На левом фланге северян стоял III корпус генерала Дэниеля Сиклса, который занял Персиковый сад и высоту Литтл-Раунд-Топ. Генерал Ли не знал о присутствии III корпуса на этих позициях.

План генерала Ли подразумевал двойной фланговый удар: демонстративную атаку правого крыла северян силами свежей дивизии Джонсона из II корпуса Юэлла и одновременно обход их левого крыла силами дивизий Худа и Мак-Лоуза из I корпуса Лонгстрита. I корпус должен был опрокинуть левый фланг, а дивизия генерала Андерсона из III корпуса Хилла фронтальной атакой довершить дело. Лонгстрит возражал против этого плана, потому что ещё не все части его корпуса прибыли на поле боя, в свою очередь Худ был недоволен приказанием наступать через труднопроходимую лощину, которая называлась «Берлога Дьявола».

Около 09:00 Ли отдал Лонгстриту приказ об атаке и отправился на левый фланг, изучить ситуацию перед корпусом Юэлла. Однако, Лонгстрит бездействовал. В 10:00 Ли отправился на его поиски и в 11:00 обнаружил, что корпус Лонгстрита ещё не готов к атаке. Ли повторил своё требование и около 12:00 Лонгстрит отправил свой корпус на правый фланг. В 14:00 корпус миновал правый фланг дивизии Андерсона, но вскоре вышла ещё одна задержка, связанная с выбором дороги. В итоге, корпус вышел на позицию лишь к 15:30 и смог начать атаку в 16:00 — вместо изначально запланированного времени (09:00).

Атака левого фланга

Когда III корпус генерала Сиклса прибыл под Геттисберг, Мид приказал ему занять Кладбищенский хребет и примкнуть правым флангом ко II корпусу, а левым опереться на высоту Литтл-Раунд-Топ. Сиклс так и поступил, но затем заметил высоту перед своим фронтом и решил занять её, чтобы не позволить конфедератам разместить там батарею, как это случилось при Чанселорсвилле. Не предупредив Мида, около 15:00, Сиклс занял эту высоту и расположенный на ней персиковый сад. Теперь его позиция образовала выступ, который можно было атаковать с трёх сторон. Кроме того, линия его обороны стала слишком велика для его двух дивизий. Мид пришёл в ярость, узнав про эту самодеятельность, однако было поздно что-либо предпринимать.

Между тем атака Лонгстрита задерживалась. Наступление началось только в 16:00. Выйдя к персиковому саду и Берлоге Дьявола, конфедераты с удивлением обнаружили там III федеральный корпус. Джон Худ предположил, что изменение обстановки требует изменения плана атаки и предложил совершить фланговый обход III корпуса, но Лонгстрит не разрешил ему вносить изменения в план генерала Ли.

Худ начал атаку силами 4-х бригад, построенных в две линии: впереди техасская бригада Жерома Робертсона (слева) и алабамская бригада Эвандера Лоу (справа), за ними джорджианские бригады Андерсона (слева) и Беннинга (справа).

В 16:30 Худ вышел перед строем техасской бригады и крикнул: «Примкните штыки, отважные техасцы! Вперед, возьмем эти высоты!»[16]. Было не очень понятно, какие именно высоты он имел в виду, а через несколько минут над головой Худа разорвался снаряд и тяжело ранил его в руку. Его вынесли с поля боя, командование принял Лоу, но управление дивизиями было потеряно. Теперь 1-й техасский полк и 3-й арканзасский полк из бригады Робертсона двигались на Берлогу Дьявола, вместе с ними с юга, через Плум-Ран, Берлогу Дьявола атаковали 44-й и 48-й алабамские полки из бригады Лоу, а 4-й, 47-й, 15-й алабамские и 4-й и 5-й техасские полки шли за Лоу на Литтл-Раунд-Топ.

Сражение за Берлогу Дьявола

«Берлога Дьявола» находилась на левом фланге III федерального корпуса, здесь стояли 6 полков и два отряда снайперов, всего 2200 человек (бригада генерала Уорда из дивизии Дэвида Бирни). Они заняли удобные позиции среди валунов, которые покрывали Берлогу Дьявола. 3-й арканзасский и 1-й техасский прошли Роз-Вудс и атаковали Уорда в лоб. Уорд не успел возвести какие-либо укрепления и около часа длилась жестокая перестрелка. За первые 30 минут 20-й индианский полк потерял половину своего состава и самого командующего. 86-й нью-йоркский тоже потерял командира. Ранен был и командир 3-го арканзасского, а сам полк потерял 182 человека.

Между тем, два отбившихся полка бригады Лоу прошли долину реки Плум-Ран и атаковали бригаду Уорда с юга. Их встретил 4-й мэнский полк и 124-й нью-йоркский (полковник Август Эллис), усиленные 4-й нью-йоркской артиллерийской батареей (под командованием Джеймса Смита). Несмотря на тяжелые потери от артиллерийского огня, южане двигались вперед, и Уорд призвал на помощь 99-й пенсильванский полк со своего правого фланга. В это время полковник Эллис решил контратаковать. Верхом на коне — несмотря на протесты солдат — он повел свой полк вниз по склону Хребта Хоука на техасскую бригаду Робертсона. Техасцы встретили их мощным ружейным огнём, и полковник Эллис был убит, а нью-йоркцы отступили, потеряв 183 человека из 283. Как раз на их место прибыл 99-й пенсильванский полк.

Во второй атаке конфедератов участвовали бригады Генри Беннинга и Джорджа Андерсона. Наступление бригады Андерсона было отбито, а сам генерал ранен в ногу и покинул поле боя. Два полка Беннинга (2-й и 17-й джорджианские) двинулись через долину Плум-Рана на фланг Уорда. Они выдержали мощный огонь 99-го пенсильванского и артиллерии с Литтл-Раунд-Топ, но продолжали наступление. Нью-Йоркская батарея оказалась под ударом с трёх сторон, а прикрывающие её пехотные части уже не имели сил защитить её. Атакующие техасцы захватили три 10-фунтовых орудий Паррота, которые впоследствии были использованы конфедератами.

Генерал Бирни отправил 40-й нью-йоркский и 6-й нью-джерсийский полки прикрыть фланг Уорда, но они столкнулись с наступающими конфедератами, и 40-й начал отступать. Прикрывая его отступление, 6-й нью-джерсийский потерял треть своего состава. Уорд был вынужден отступать. Дивизия Худа заняла Берлогу Дьявола и часть Хребта Хоука. Солдаты Беннинга провели следующие 22 часа в берлоге Дьявола, перестреливаясь с федеральными солдатами на Литтл-Раунд-Топ.

В бою за Берлогу Дьявола части Союза потеряли 821 человека из 2 423 (138 убито, 548 ранено, 135 потеряно). Конфедераты потеряли 1814 из 5525 (329 убито, 1107 ранено, 378 потеряно).

Сражение за Литтл-Раунд-Топ

Узнав, что III корпус выдвинулся к персиковому саду, Мид послал полковника Говернера Уоррена разобраться с ситуацией. Прибыв на Литтл-Раунд-Топ, Уоррен не обнаружил там никаких серьёзных сил, а вдали уже были видны отряды южан. Уоррен распорядился найти хоть какие-нибудь доступные части; ему помог Сайкс, командир V корпуса, который послал на Литтл-Раунд-Топ дивизию Бэрнса. Но ещё до этого туда самовольно отправил свои 4 полка полковник Стронг Винсент. На западном склоне разместился 16-й мичиганский полк, слева 44-й Нью-Йоркский и 83-й пенсильванский, и на левом фланге 20-й мэнский (385 чел.) под командованием Джошуа Чемберлена. Чемберлен получил приказ держаться любой ценой.

Между тем на высоту наступали три алабамских и два техасских полка из дивизии Худа под командованием Эвандера Лоу. Алабамцы в этот день уже совершили 32-километровый марш и были серьёзно утомлены, их фляги были пусты, а день был жарким. 15-й алабамский полк осуществил две атаки на полк Чемберлена, но 20-й мэнский выстоял и сам перешёл в штыковую контратаку, которая нанесла серьёзный ущерб 15-му алабамскому полку. Через 30 лет Чемберлен получил Медаль Почёта за свои действия.

Между тем два техасских полка атаковали 16-й мичиганский полк на правом федеральном фланге. Сам полковник Винсент был ранен и умер 7-го июля от этого ранения. Техасцам почти удалось сломить сопротивление мичиганцев, но на помощь тем подошёл 140-й нью-йоркский полк и 4 орудия. 140-й пошёл в атаку и, несмотря на гибель своего командира, сумел отбросить техасцев. Понемногу стали подходить остальные части V корпуса и сражение перетекло в перестрелку.

В итоге высота Литтл-Раунд-Топ осталась в руках северян и на следующий день её орудия вели огонь по врагу во время атаки Пикетта.

Атака Маклоуза

Лафайет Маклоуз разместил свою дивизию на хребте Уорфилд точно так же, как и Худ: в две линии по две бригады. Бригада Уильяма Барксдейла стояла впереди слева, нацеленная на персиковый сад. Справа — бригада Джозефа Кершоу. За ними стояли бригады: Уильяма Уоффорда слева и Пола Семмеса справа.

По плану Ли дивизии Худа и Маклоуза должны были атаковать одновременно, но Лонгстрит придержал дивизию Маклоуза. В 17:00 Лонгстрит понял, что возможности дивизии Худа исчерпаны, а противник остался на прежних позициях. Он приказал двинуть вперед бригады Кершоу и Барксдейла, чтобы организовать эшелонированную атаку — одна бригада за другой. Этим бригадам предстояло принять участие в двух самых кровавых сражениях того дня: за Уитфилд и Персиковый сад.

Сражение за Уитфилд

Местность, известная как Уитфилд (англ. Wheatfield, Пшеничное поле) состояла из трёх объектов, находившихся в собственности семьи Джона Роуза: собственно поле в 8 гектаров; лес Роузвуд на его западной окраине; возвышенность, известная как Каменистый холм (Stony Hill) на западе. Восточнее находятся хребет Хука и Берлога Дьявола. 11 бригад сражались здесь около двух часов, участок несколько раз переходил из рук в руки, здесь погибло около 4500 человек с обеих сторон, из-за чего местность стала известна как «Кровавый Уитфилд».

Этот участок находился в центре позиции дивизии генерала Бирни, и его обороняла бригада де Тробриана, её крайний левый 17-й мэнский полк подполковника Мерилла, занимавший сильную позицию за каменной стеной. Полк был поставлен там в последний момент, чтобы закрыть брешь между позициями де Тробриана и Уорда и не дать обойти фланг Уорда[17]. Когда дивизия Худа начала своё наступление, бригада Джорджа Андерсона атаковала 17-й мэнский полк. Несмотря на отступление соседних частей, 17-й мэнский удержал позицию при помощи батареи Уинслоу и Андерсон был вынужден отступить. Генерал де Тробриан писал: «Я никогда не видел, чтобы люди сражались с таким упорством».

В 17:30, когда первые полки бригады Кершоу приблизились к ферме Роуз, Каменистый холм был усилен двумя бригадами из дивизии Джеймса Бэрнса (из V корпуса): бригадами Уильяма Тилтона и Джекоба Швейцера. Бригада Кершоу постаралась оттеснить 17-й мэнский, но тот снова устоял. Однако Бэрнс отвел свою дивизию на 300 ярдов к северу на позиции у Уитфилд-Роуд, причём не предупредил об этом генерала Бирни. Это решение поставило точку в военной карьере Бэрнса, Геттисберг стал последним сражением в его жизни. Из-за отступления Бэрнса отошёл 17-й мэнский и вся бригада де Тробриана. Южане заняли Каменистый холм и двинулись на Уитфилд.

Незадолго до полудня Мид осознал всю опасность и приказал Хэнкоку отправить одну дивизию из II корпуса на усиление III корпуса.

Хэнкок отправил дивизию Джона Колдуэлла из своего резерва. Дивизия прибыла примерно в 18:00, она состояла из трёх бригад: Сэмюэля Зука, Патрика Келли (ирландская бригада) и Эдварда Кросса. Ещё одна бригада (Джона Брука) осталась в резерве. Этими силами Колдуэлл предпринял атаку — самую крупную, из тех, что предприняла федеральная армия в том сражении.

Зук и Келли выбили южан с Каменистого холма, а Кросс очистил Уитфилд, отбросив бригаду Кершоу на окраину Роузвуда. Зук и Кросс во время этой атаки были смертельно ранены. Тогда же был смертельно ранен и генерал Семмес (он скончался 10 июля). Когда солдаты Кросса израсходовали все патроны, Колдуэлл приказал Бруку сменить Кросса. В это самое время рухнула федеральная линия обороны у Персикового сада и бригада Уоффорда вышла на Уитфилд-Роуд, заняла Каменистый холм и вышла во фланг федеральных сил на Уитфилде. Бригада Брука покинула Роузвуд в беспорядке. Бригада Швейцера была послана остановить наступление южан и выбила-таки их с поля штыковой атакой. Колдуэлл потом писал:

Я занял позицию, которая была бы неприступна с фронта при условии обеспеченности её флангов. Генерал Эйри двигался вперед на соединение с моим левым флангом но, явившись на свой правый фланг, я обнаружил, что мои части здесь разбиты и бегут в тыл в беспорядке. И как только они побежали, и пока я смог перестроить части, многочисленный противник вышел на мой правый фланг и почти в тыл и вынудил меня отступать, чтобы не попасть в плен. Мои люди отступали под жёстким перекрестным огнём, в основном в хорошем порядке, хотя отчасти и в беспорядке. Я перестроил их за каменной стеной прежде, чем был сменен XII корпусом[18].

Между тем, прибыли дополнительные части. Подошла II дивизия Ромейна Эйрса из V корпуса, известная как «регулярная дивизия», поскольку две из трёх её бригад состояли из регулярных частей, а не из добровольцев штатов (волонтерская бригада Стивена Уида уже сражалась на Литтл-Раунд-Топ, так что только регулярные бригады прибыли на Уитфилд). Пересекая Долину Смерти они попали под прицельный огонь снайперов из Берлоги Дьявола. Как только они появились, южане взобрались на Каменистый холм, прошли Роузвуд и ударили во фланг наступающим частям. Те сразу же отступили к Литтл-Раунд-Топ, сохраняя порядок несмотря на потери и преследование. Обе бригады потеряли в этом бою 829 человек из своих 2613.

Эта последняя атака южан через Уитфилд и хребет Хука до Долины Смерти закончилась примерно в 19:30. Бригады Андерсона, Семмеса и Кершоу были серьёзно истощены многочасовым боем и порядки их смешались. Бригада Уоффорда двигалась левее вдоль Уитфилд-Роуд. Они достигли северного склона Литтл-Раунд-Топ, где их встретила контратакой III дивизия Кроуфорда. Впереди шла бригада полковника Уильяма МакКэндлса, она отбросила измотанные части южан назад на Каменистый Холм, однако зашла слишком далеко и Кроуфорд предусмотрительно отвел бригаду назад, на восточную окраину Уитфилда.

Это был последний бой на Уитфилде. На этом участке южане потеряли 1394 человека, северяне — 3215, несмотря на то, что последние вели оборонительный бой. Многие раненые погибли, пересекая реку Плум-Ран. Сражение за поле Уитфилд вошло в историю войны наряду со сражением за кукурузное поле в битве при Энтитеме.

Сражение за Персиковый сад

Пока правый фланг бригады Кершоу штурмовал Уитфилд, его левый фланг развернулся для атаки пенсильванской бригады генерала Чарльза Грэма, который стоял на правом фланге дивизии Бирни. Южнокаролинцы попали под оружейный огонь со стороны персикового сада и по ним начали стрелять орудия противника по всей его линии. Неожиданно кто-то неизвестный прокричал команду наступать вправо. Кершоу потом писал: «Сотни храбрейших и лучших людей Каролины пали жертвой этой фатальной ошибки».

Между тем, в атаку на персиковый сад двинулись две левые бригады Маклоуза: бригада Барксдейла с запада и бригада Уоффорда с юга. Генерал Барксдейл возглавил атаку верхом на коне, с саблей в руке. У федеральной дивизии Хэмфриса была только 1000 человек на участке в 460 метров — от персикового сада, вдоль по Эммитсбергской дороге. Некоторые части ещё стояли лицом на юг, в позиции, с которой вели огонь по бригаде Кершоу. Атака бригад Маклоуза пришлась им во фланг. 1600 миссисипцев Барксдейла (13-й, 17-й, 18-й и 21-й полки) смяли федеральную линию обороны и бригада Грэма стала отходить к Кладбищенскому хребту. Под генералом Грэмом было убито две лошади, сам он был ранен осколком снаряда и пулей. Наконец, его взяли в плен солдаты 21-го миссисипского.

Бригада Барксдейла приближалась к штабу Дэниеля Сиклса, поэтому генерал со всем штабом начали перемещаться в тыл. В этот момент пушечное ядро зацепило Сиклсу правую ногу. Его вынесли на носилках: чтобы воодушевить людей, он сидел на них, демонстративно куря сигару (впоследствии он получил за это Медаль Почёта). В тот же вечер его нога была ампутирована и Сиклса отправили в Вашингтон. Генерал Бирни принял командование III корпусом, который в тот день практически перестал существовать (Бирни передал командование остатками своей дивизии генералу Уорду, который передал командование свей бригадой полковнику Хайрему Бердану, будущему изобретателю берданки). Постоянные атаки пехоты создавали угрозу федеральным батареям в саду и на Уитфилдской дороге, и им пришлось отойти. 6 «Наполеонов» 9-й массачусетской батареи (капитан Джон Бигелоу) на левом фланге линии откатывали орудия, одновременно ведя огонь — при этом отдача орудия помогала тащить его назад. Они отошли к дому Тростла, где им было приказано занять позицию и прикрыть отступающую пехоту, но 21-й миссисипский полк нагнал их и захватил три орудия.

Между тем, пока миссисипцы Барксдейла наступали на север от Персикового сада, бригада Уоффорда продолжала идти, вперед, на восток, наступая как раз по Уитфилдской дороге. Туда же пошёл 21-й миссисипский полк, прикрывая Уоффорду левый фланг. Джорджианцы атаковали дивизию Бэрнса (бригады Швейцера и Тилтона), выбив их из леса Тростл-Вудс. Отступление Бэрнса обнажило фланги дивизии Колдуэлла на Уитфилде, которая тоже начала отступать. Люди Уоффорда вышли к ручью Плум-Ран и встали там за каменной оградой. Однако, противник получал подкрепления и положения Уоффорда стало столь ненадёжным, что Лонгстрит приказал ему отойти назад[19].

Судьба же федеральной дивизии Хэмфриса была окончательно решена, когда на его фронт и фланг пошла в атаку дивизия Ричарда Андерсона.

Атака Андерсона

Оставалась ещё дивизия генерал-майора Ричарда Андерсона, из III корпуса Хилла. Он пошёл в наступление примерно в 18:00, фронтом в пять бригад: справа бригада Кадмуса Уилкокса, затем бригада Дэвида Лэнга, Эмброуза Райта, Кэрнота Посей и Уильяма Махоуна.

Бригады Уилкокса и Лэнга атаковали центр и правый фланг линии Хэмфриса, заставив северян отойти с позиций у Эммитсбергской дороги. Этот участок удерживала бригада Джозефа Карра при поддержке двух батарей. Бригада была практически уничтожена, батарея Сиила успела отступить, а батарея Тернбалла была захвачена[20]. Это довершило поражение III федерального корпуса. В том бою Хэмфрис держался мужественно, лично, верхом, командуя дивизией и следя за тем, чтобы та отступала, сохраняя порядок. Впоследствии он написал жене: «Двадцать раз я заставлял своих людей остановиться и развернуться лицом [к противнику]».

На Кладбищенском хребте генералы Мид и Хэнкок старались организовать подкрепления. Мид уже отправил в бой все свои наличные силы, (включая XII корпус, который был занят в бою за Калпс-Хилл) на правый фланг против Лонгстрита, и теперь федеральный центр был серьёзно ослаблен. Там стояли совсем незначительные пехотные части и некоторое количество артиллерии, спасенное от разгрома в Персиковом саду полковником МакДжилвери.

Однако, долгий переход с Семинарского хребта дезорганизовал некоторые части армии Конфедерации и офицеры ненадолго приостановили наступление для наведения порядка. Хэнкок отправил нью-йоркскую бригаду полковника Уилларда выбить миссисипскую бригаду Барксдейла с хребта, и тем удалось оттеснить Барксдейла на Эммитсбергскую дорогу. Барксдейл был ранен в колено, так же ядро зацепило ему левую ногу, и, наконец, пуля попала прямо в грудь, сбросив его с лошади. Его солдаты не смогли вынести его с поля боя, он попал в руки федералов и умер в госпитале на следующий день. Полковник Уиллард тоже погиб в этом бою, а артиллерия южан заставила его людей отступить.

Хэнкок отправился на север искать ещё подкреплений, и неожиданно увидел бригаду Уилкокса у подножия хребта. Она шла как раз на самый незащищенный участок обороны. Под рукой у Хэнкока был только 1-й миннесотский полк из бригады Харроу (II дивизия II корпуса), которые охраняли батарею Томаса. Хэнкок показал на флаг Конфедерации и крикнул полковнику Уильяму Колвиллу: «Вперед, полковник, захватите эти знамена!» 330 миннесотцев бросились в атаку на алабамцев с примкнутыми штыками и задержали их наступление, но дорогой ценой: учитывая их участие в отражении атаки Пикетта на следующий день, они потеряли 67,9 % личного состава. Полк вошёл в историю как понесший самые большие потери за ту войну (если учитывать только атаки полкового масштаба). Удивительно, но несмотря на численное превосходство противника, небольшой полк при поддержке бригады Уилларда, заставил алабамцев отступить. Их отступление вынудило отступить и флоридскую бригаду Лэнга.

В этой атаке, в составе 2-го флоридского полка, участвовал Льюис Пауэлл, впоследствии — организатор покушения на президента Линкольна[21].

Центральная бригада в линии Андерсона, бригада Эмброуза Райта, разгромила два полка на Эммитсбергской дороге к северу от Кодори Фарм, захватила две батареи и прорвала федеральную линию обороны на участке к югу от «группы деревьев». В этот момент единственными военными на этом участке обороны оказались генерал Мид и его штабные офицеры. Бригада Райта достигла вершины хребта и, возможно, прошла и дальше. Многие историки ставят под сомнение достоверность рапорта Райта, который писал, что прошёл за вершину хребта до самого «дома вдовы Лестера», и только там попал под фланговый удар бригады Джорджа Стеннарда. Другие полагают, что такое было возможно: Райт точно описал скопление федеральных войск на вершине Бэлтимор-Пайк, которые не мог бы видеть, если бы не перешёл Кладбищенский хребет. В пользу Райта говорят и его переговоры с генералом Ли в тот вечер. Возможно, именно действия Райта заставили генерала Ли поверить в то, что его люди смогут взять штурмом Кладбищенский хребет на следующий день. То есть, Ли решил повторить успех Райта более крупными силами и организовал атаку Пикетта 3 июля.

Райт сказал Ли, что не так сложно было взять штурмом Хребет, гораздо сложнее было его удержать. Главное причиной его отступления было отсутствие поддержки. Левее Райта имелись две бригады, но они ему не помогли. Бригада Кэрнота Посей смогла пройти немного и даже не пересекла Эммитсбергскую дорогу, несмотря на требования Райта. Бригада Махоуна вообще не сдвинулась с места. Андерсон прислал Махоуну приказ наступать, но тот отказался. В неудаче наступления отчасти виноват сам Андерсон, который недостаточно активно руководил дивизией.

Сражение за Калпс-Хилл

Калпс-Хилл был такой же ключевой позицией, как и Литтл-Раунд-Топ. К вечеру 2-го июля на этой высоте осталась только одна бригада, однако она находилась на хорошо укреплённых позициях. Генерал Юэлл отправил на штурм холма дивизию Джонсона — бригады Стюарта, Уильямса и Джонса. Атака бригад Уильямса и Джонса была отбита с большими потерями, и только бригада Стюарта сумела занять часть федеральных укреплений на нижнем холме у поля Парди.

Штурм Кладбищенского холма

В 19:30, почти сразу после начала атаки на Калпс-Хилл, генерал Юэлл направил две бригады из дивизии Джубала Эрли для штурма Кладбищенского холма с востока, а также велел генералу Роудсу подготовить свою дивизию для крупной атаки холма с северо-запада. Из дивизии Эрли были задействованы «луизианские тигры» Гарри Хайса и бригада Исаака Эвери. Бригады построились в линию вдоль Вайнбреннерского ручья. Под командованием Хайса было пять луизианских полков — всего 1200 человек. У Эвери было три северокаролинских полка, 900 человек. Бригада Джона Гордона стояла во второй линии в качестве резерва.

Восточную часть Кладбищенского хребта обороняли две бригады из XI корпуса: бригада Эндрю Харриса и бригада Леопольда фон Гилса, обе из дивизии Бэрлоу. Эти бригады сильно пострадали в боях 1-го числа и в них насчитывалось соответственно 650 и 500 человек. Солдаты Харриса стояли за небольшой каменной стенкой на северной стороне холма, и вдоль дороги Брикйард Лэйн (Известна так же как Вайнйард Лэйн или Вайнрайт Авеню). Солдаты фон Гилса были разбросаны вдоль дороги и частично на холме. 41-й нью-йоркский и 33-й массачусетские полки стояли на Калпс-Мидоу в ожидании атаки дивизии Джонсона. Западнее стояли дивизии фон Штайнвера и Карла Шурца.

Наступление бригад Эрли началось с атаки позиции огайских полков за каменной стеной. Как раз перед этим Эдельберт Эймс (командующий дивизией вместо Бэрлоу) передвинул 17-й коннектикутский полк с левого фланга в центр, и в его обороне образовалась дыра, чем и воспользовались луизианцы Хайса. Они прорвались за каменную стену и скоро добрались до батарей на вершине холма. Там они встретили артиллеристов капитана Майкла Уайдрича и капитана Брюса Рикетта, и завязалась рукопашная схватка. Майор Сэмюэль Тейт из 6-го северокаролинского полка потом писал: «75 северокаролинцев из 6-го полка и 12 луизианцев из бригады Хайса перебрались через стены и подняли флаги Шестого Северокаролинского и Девятого луизианского у орудий. Уже наступила темнота. Противник сопротивлялся с невиданным ране упорством, однако, действуя штыками, саблями, пистолетами и камнями, мы очистили вершину и заставили орудия замолчать».

Генералы Ховард и Шурц срочно направили на проблемный участок 58-й и 119-й нью-йоркские полки из бригады Кржижановски. Линия Ховарда получилась слишком тонкой, поэтому он запросил помощи у генерала Хэнкока. Тот послал бригаду Сэмюэля Кэрролла. Двигаясь ускоренным маршем, они атаковали через кладбище, как раз в тот момент, когда атака южан уже выдыхалась. Солдаты Кэрролла отбили батарею Рикетта и отбросили северокаролинцев вниз с холма. Отряд Кржижановски отбил батарею Уайдрича и отогнал луизианцев к подножию холма, где они попали под огонь батареи.

Атака холма сорвалась, в основном потому, что в ней приняли участие не все запланированные части. Дивизия Родса не успела подготовиться и начать атаку одновременно с Эрли. Кроме того, Роудс сомневался в успехе ночной атаки укреплённой позиции при отсутствии надёжной связи с дивизиями Эмброуза Хилла на правом фланге. Атака бригады Исаака Эвери прошла не очень организованно из-за того, что её командир был смертельно ранен в первые же минуты боя.

Итоги дня

На второй день сражения были задействованы большие силы, соответственно и потери в этот день были серьёзнее. Предположительно, южане потеряли 6000 убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Армия Союза потеряла примерно 9000 человек. В целом за день, если учесть сражения за Калпс-Хилл и Кладбищенский холм, потери получаются примерно 10 000 у Союза и 6800 у Конфедерации.

Успехи южан на северном участке поля боя оказались незначительны. Бригада Джорджа Стюарта из дивизии генерала Эдварда Джонсона заняла поле Парди. Корпусу Лонгстрита повезло больше: две его дивизии (Худа и Мак-Лоуза, около 14 500 чел.) вели бой с двумя дивизиями корпуса Сиклса (10 000 чел.), дивизией Колдуэлла и двумя дивизиями V корпуса (итого 8 бригад против 16-ти) и сумели выбить все 5 дивизий с их позиций. В итоге в этот день войска корпуса Лонгстрита заняли Уитфилд, Персиковый сад и Берлогу Дьявола. Но федеральный фланг у Литтл-Раунд-Топ им обойти не удалось.

День третий. Решающий

Утром 3 июля генерал Ли оказался перед выбором. Фланговые атаки 2 июля не удались и повторять их смысла не имело. Оставалось либо отступать, либо решиться на фронтальную атаку. Ли решил ещё раз атаковать правый фланг армии Союза на высоте Калпс-Хилл и одновременно атаковать с фронта позиции северян на Кладбищенском холме.

Сражение за Калпс-Хилл

Калпс-Хилл должен был быть атакован одновременно с Кладбищенским Хребтом, однако боевые действия начались раньше и остановить их не удалось. Дивизия Джонсона пошла в атаку на те же самые укрепления, что и прошлым вечером, и примерно с теми же результатами — атака была отбита с тяжелыми потерями. В свою очередь, федеральная бригада Колгроува из дивизии Альфеуса Уильямса попыталась атаковать фланг дивизии Джонсона, и тоже понесла серьёзные потери. Её атаку отбила бригада генерала Уильяма Смита из дивизии Эрли.

Атака Пикетта

Переоценив свои возможности, командование Конфедерации предпринимает полномасштабную лобовую атаку правого фланга (холм Калпс-Хилл) и центра укрепившегося неприятеля. Общее руководство было возложено на генерала Лонгстрита. На холме Калпс-Хилл дивизия генерала Эдварда Джонсона была отброшена после ожесточённого боя. Самые драматичные события развернулись южнее. Здесь после мощнейшей артподготовки в атаку на центр федеральных позиций пошли три дивизии южан: Пикетта, Петтигрю и Тримбла — общей численностью примерно 12-15 тысяч человек.

Это наступление получило название «атака Пикетта», в честь командира одной из дивизий и считается «триумфом и трагедией» Конфедерации. Войска южан наступали под палящим солнцем по открытой местности, неся огромные потери сначала от артиллерийского, а по мере приближения к позициям солдат Союза, и ружейного огня северян.

Проявив большое мужество, конфедераты сумели пересечь поле и вплотную приблизились к оборонительной линии противника. Однако, понесенные ими потери оказались настолько велики, что большая часть южан была вынуждена начать отступление. Из всех атакующих войск лишь бригада генерала Армистеда (не более тысячи человек) ворвалась на позиции северян, но тут же подверглась контратаке. В ходе ожесточенного боя южане были разбиты, сам Армистед получил смертельное ранение, остатки его отряда отступили.

«Атака Пикетта» закончилась для конфедератов катастрофой. Менее чем за час из солдат трёх дивизий, принявших участие в наступлении, южане потеряли 6555 человек, то есть примерно половину. Столь высокие потери свидетельствуют о высоком боевом духе армии конфедератов, которые сделали все возможное, чтобы выполнить данный им приказ. С другой стороны, эти потери показывают, что данное наступление было явной ошибкой генерала Ли, неправильно оценившего ситуацию и поставившего перед своими войсками невыполнимую задачу. При отражении «Атаки Пикетта» северяне потеряли около полутора тысяч человек

Атака Килпатрика

Ещё утром командующий федеральной кавалерией Альфред Плезантон перебросил на левый фланг дивизию Джадсона Килпатрика, приказав ему атаковать фланг противника. Килпатрик был готов атаковать только после 15:00, и его атака почти совпала с атакой Пикетта. Наступление спешенной кавалерии бригады Мерритта было отбито, и тогда Килпатрик приказал генералу Элону Фарнсворту атаковать верхом. Фарнсворт, после ряда возражений, согласился. Эта атака была легко отражена пехотой Эвандера Лоу и Джорджа Андерсона, федеральная кавалерия понесла серьёзные потери, погиб и генерал Фарнсворт.

Итоги

За три дня боев Северовирджинская армия потеряла более 20 000 человек. Ударные возможности войск генерала Ли были исчерпаны и возникла опасность контрудара федеральной армии. Ли отвел войска на оборонительные позиции. 4-го числа он ждал атаки армии Мида, но атаки не последовало.

Между тем и у Мида не было сил для наступления. Его армия пострадала несколько меньше армии Ли, но её боеспособность была подорвана. III и I корпуса были почти уничтожены, XI корпус потерял боеспособность. Только VI корпус был в полном порядке. В такой ситуации Мид не решился наступать. Когда Ли понял, что атаки не последует, он решил отступать. В 16:00 была отправлена первая партия раненых. Северовирджинская армия беспрепятственно дошла до Потомака и переправилась на южный берег. У Мида была возможность атаковать, но генералы посоветовали ему не рисковать. В итоге Северовирджинская армия не была уничтожена, к неудовольствию Линкольна.

Под Геттисбергом погибли генералы Конфедерации: Барксдейл, Семс, Гарнетт, Армистед, Эвери, Пендер, Петтигрю и Маршалл. Были ранены Худ, Лоуренс, Джонс, Робертсон и Андерсон. Попали в плен Кемпер, Арчер и Фрай.

Напишите отзыв о статье "Битва при Геттисберге"

Примечания

  1. [www.civilwarhome.com/buforddefense.htm John Buford’s First Day Defense at the Battle of Gettysburg]
  2. Pfanz, 2001, p. 69 - 74.
  3. [www.civilwarhome.com/wwrobinsongettysburgor.htm Геттисбергский рапорт полковника Робинсона]
  4. Pfanz, 2001, p. 76 - 77.
  5. 1 2 3 [en.wikisource.org/wiki/The_Reminiscences_of_Carl_Schurz/Volume_Three/01_Gettysburg The Reminiscences of Carl Schurz]
  6. [www.civilwarhome.com/ewell.htm Геттисбергский рапорт Юэлла]
  7. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/People/Robert_E_Lee/FREREL/3/6*.html R. E. Lee: A Biography by Douglas Southall Freeman]
  8. [www.civilwarhome.com/schurzgettysburgor.htm Геттисбергский рапорт Шурца]
  9. [civilwarintheeast.com/People/F/FreyE.php Emil Johann Rudolf Frey]
  10. [www.civilwarhome.com/lowrancegettysburgor.htm Геттисбергский рапорт Лоуренса]
  11. Pfanz, Harry W., Gettysburg — The First Day, University of North Carolina Press, 2001, стр. 328—329.
  12. Troy D. Harman, Lee’s Real Plan at Gettysburgб Stackpole Books, 2003 С. 12
  13. [www.wtj.com/archives/longstreet/long26b.htm От Манассаса до Аппоматокса]
  14. 1 2 [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/People/Robert_E_Lee/FREREL/3/7*.html R. E. Lee: A Biography by Douglas Southall Freeman]
  15. 1 2 [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/People/Robert_E_Lee/FREREL/3/Appendices/2*.html The Hour of Longstreet’s Arrival, July 2, 1863]
  16. «Fix bayonets, my brave Texans! Forward and take those heights!»
  17. [www.civilwarhome.com/trobriandgettysburgor.htm Геттисбергский рапорт Тробриана]
  18. [www.civilwarhome.com/caldwellgettysburg.htm Геттисбергский рапорт Колдвелла]
  19. The Generals of Gettysburg: The Leaders of America’s Greatest Battle, Da Capo Press, Jun 18, 2003 С. 222—223
  20. Scott Bowden, Bill Ward, Last Chance for Victory: Robert E. Lee and the Gettysburg Campaign, С. 327
  21. [www.2ndflorida.net/perrys.htm The Forgotten Floridians at Gettysburg]

Литература

  • Coddington, Edwin B. The Gettysburg Campaign; a study in command. — New York: Scribner's, 1968. — 866 p. — ISBN 0-684-84569-5.
  • Eicher, David J. Gettysburg Battlefield: The Definitive Illustrated History. — Chronicle Books, 2003. — 296 p. — ISBN 0811828689.
  • Sears, Stephen W. Gettysburg. — Boston: Houghton Mifflin, 2003. — 622 p. — ISBN 0-395-86761-4.
  • Pfanz, Harry. Gettysburg, The first day. — Chapel Hil: University of North Carolina Press, 2001. — 496 p. — ISBN 0807871311.

Ссылки

  • [civilwaranimated.com/GettysburgAnimation.html Анимированная карта сражения]
  • [www.nps.gov/gett/index.htm Gettysburg National Military Park (National Park Service)]
  • [www.militaryhistoryonline.com/gettysburg/ Military History Online: The Battle of Gettysburg]
  • [www.bufordsboys.com/WittenbergBufordDefense.htm Explanation of Buford’s Defense at Gettysburg]
  • [www.brotherswar.com/ The Brothers War: The Battle of Gettysburg]
  • [www.gdg.org/ Gettysburg Discussion Group archives]
  • [www.bklyn-genealogy-info.com/Military/ConfederateGenerals.html List of 53 Confederate generals at Gettysburg]
  • [www.bklyn-genealogy-info.com/Military/UnionGenerals.html List of 67 US generals at Gettysburg]
  • [www.brettschulte.net/OOBs/Gettysburg/Gettysburg.html Gettysburg Order of Battle]
  • [www.gdg.org/research/OOB/Union/July1-3/11thidx.html THE 11th ARMY CORPS ON JULY 1, 1863]
  • [www.gdg.org/research/People/Heth/shheth.html THE FIRST DAY AT GETTYSBURG]
  • [www.civilwar.org/battlefields/gettysburg/maps/gettysburg.html Атака Колдуэлла на Уитфилде, карта.]
  • [storymaps.esri.com/stories/2013/gettysburg/ Карта-история решающих событий в битве при Геттисберге].


Отрывок, характеризующий Битва при Геттисберге

– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24 го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то, что от него хотели отделаться, – и потому суждение князя Василья продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8 августа был собран комитет из генерал фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками.
9 го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme de beaucoup de merite [человеком с большими достоинствами]. L'homme de beaucoup de merite ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.
– Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est marechal. [Ну с, вы знаете великую новость? Кутузов – фельдмаршал.] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! – говорил князь Василий. – Enfin voila un homme, [Наконец, вот это человек.] – проговорил он, значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de beaucoup de merite, несмотря на свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог удержаться.)
– Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [Но говорят, он слеп?] – сказал он, напоминая князю Василью его же слова.
– Allez donc, il y voit assez, [Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.] – сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с покашливанием, которым он разрешал все трудности. – Allez, il y voit assez, – повторил он. – И чему я рад, – продолжал он, – это то, что государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, – власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, – заключил он с победоносной улыбкой.
– Дай бог, дай бог, – сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de merite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
– Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit qu'il rougit comme une demoiselle a laquelle on lirait Joconde, en lui disant: «Le souverain et la patrie vous decernent cet honneur». [Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: «Государь и отечество награждают вас этой честью».]
– Peut etre que la c?ur n'etait pas de la partie, [Может быть, сердце не вполне участвовало,] – сказала Анна Павловна.
– О нет, нет, – горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам хорош, но и все обожали его. – Нет, это не может быть, потому что государь так умел прежде ценить его, – сказал он.
– Дай бог только, чтобы князь Кутузов, – сказала Анпа Павловна, – взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса – des batons dans les roues.
Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
– Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы наследник цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit a l'Empereur? [Вы знаете, что он сказал государю?] – И князь Василий повторил слова, будто бы сказанные Кутузовым государю: «Я не могу наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О! это умнейший человек, князь Кутузов, et quel caractere. Oh je le connais de longue date. [и какой характер. О, я его давно знаю.]
– Говорят даже, – сказал l'homme de beaucoup de merite, не имевший еще придворного такта, – что светлейший непременным условием поставил, чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности, посмотрели друг на друга.


В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacree des peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables eglises en forme de pagodes chinoises! [Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!] Эта Moscou не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.
– Eh bien? [Ну?] – сказал Наполеон.
– Un cosaque de Platow [Платовский казак.] говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Tres intelligent et bavard! [Очень умный и болтун!]
Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать:
– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.