Битва при Гонзалесе

Битва при Гонзалесе
Основной конфликт: Техасская революция
Дата	2 октября 1835
Место	11 км выше по реке от Гонзалеса, штат Техас, США
Итог	Отступление мексиканцев, начало вооружённого мятежа против правительства Санта-Анны.
Противники
Мексика <center> Техасские повстанцы
Командующие
Франциско де Кастаньеда Джон Генри Мур
Силы сторон
100 драгун 140 человек, 1 орудие
Потери
2 убитых, 1 раненый 1 раненый

Битва при Гонзалесе (2 октября 1835 года) стала первым вооружённым конфликтом Техасской революции, первым боестолкновением восставших техасских поселенцев и соединений мексиканской армии. Четырьмя годами раньше мексиканские власти передали поселенцам Гонзалеса небольшое орудие для защиты от частых набегов команчей. С расширением диктаторских полномочий президента Мексики Антонио Лопеса де Санта-Анны по всей стране прокатилась волна протестов со стороны федералистов. В связи с ростом смуты главнокомандующий всеми мексиканскими силами в Техасе полковник Доминго Угартечеа посчитал неразумным оставлять поселенцев в Гонзалес вооружёнными и потребовал от них сдачи оружия.

Когда его первоначальное требование было отклонено, Угартчеа послал сотню драгун для возвращения орудия, приказав им применять силу только при необходимости. Драгуны прибыли в Гонзалес 29 сентября. Колонисты попросили их дождаться возвращения местного алькальда (исп. alcalde) — главы местной администрации. В то же время они тайно отправили гонцов за помощью в соседние посёлки. Около 140 техасцев, собравшихся в течение двух дней в Гонзалесе решили не возвращать орудие. Хотя мексиканские солдаты не предпринимали никаких враждебных шагов, исключая их попытку переправиться через реку Гуадалупе (вопреки своему обещанию не делать этого) они были атакованы техасцами 2 октября и вскоре отступили в Бехар.

Хотя битва и была незначительной по масштабам, но именно она стала поворотной вехой в отношениях между техасскими колонистами и мексиканским правительством, именно эта битва положила начало Техасской революции. Новости о битве широко разнеслись по Соединённым Штатам, где её часто называли «техасским Лексингтоном». Множество авантюристов прибыло в Техас для участия в войне.

Предыстория

В 1825 году американец Грин де Витт получил разрешение основать колонию в Мексиканском Техасе и вскоре туда начали прибывать колонисты. Главным городом колонии стал Гонзалес, названный по имени Рафаэля Гонсалеса, временного губернатора Коауилы-и-Техаса, расположенном при слиянии рек Сан-Маркос и Гуадалупе. Колония часто подвергалась набегам индейцев племён каранкава, Тонкава и команчи. В июле 1826 года Гонзалес был сожжён дотла. На следующий год де Витт вступил в переговоры с каранкава и тонкава о заключении мира, но рейды команчей, собиравших дань с поселения продолжались. Для защиты поселенцев Гонзалеса глава администрации Сан-Антонио-де-Бехара послал им шестифунтовую пушку. Историк Тимоти Тодиш описывает пушку как «малокалиберное орудие, более годное, чтобы подавать сигналы о начале скачек».
В 1835 году федералисты в нескольких внутренних мексиканских штатах восстали против унитарного режима президента Мексики Антонио Лопеса де Санта-Анны. Техасцы в свою очередь организовали смуту в Анауаке. Предусмотрительные колонисты приступили к созданию милиции, оправдывая это необходимостью своей самозащиты.

Несмотря на волнения в других областях страны колония де Витта продолжала оставаться лояльной к мексиканскому правительству. Настроения в колонии поменялись, однако после вечера 10 сентября, когда мексиканский солдат ударил дубинкой местного поселенца Джесса Маккоя. Поселенцы считали, что у солдата не было на это прав, и были оскорблены. В условиях сохранявшегося напряжения, мексиканские власти посчитали опасным оставлять колонистов вооружёнными. Полковник Доминго Угартечеа, командир самого многочисленного гарнизона в Техасе послал капрала и пятерых рядовых возвратить орудие, которое до этого было передано колонистам. В соответствии с историком Стефаном Хардином: «Орудие стало символом чести и сплочённости. Горожане Гонзалеса не собирались сдавать оружие перед лицом растущей угрозы». Солдаты Угартчеа были выпровожены из города без орудия.

Прелюдия

В ответ Угартчеа отправил сотню драгун под командой Франциско де Кастаньеда, отдав им приказ вернуть орудие. 27 сентября 1835 года драгуны оставили Сан-Антонио-де-Бехар, захватив депешу для Эндрю Понтону, алькальда города Гонзалес с предписанием сдать орудие. Кастаньеда был проинструктирован, не применять силу, если в этом не будет необходимости. 29 сентября мексиканские всадники достигли Гонзалеса. Когда до колонистов дошёл слух об их приближении, они убрали паром и все лодки с берега реки Гуадалупе, оставив драгун без переправы. 18 техасцев под командой капитана Альберта Мартина ожидали их на восточном берегу реки. Они разрешили Кастаньеде отправить только одного солдата через реку, чтобы передать алькальду послание. После прочтения письма Мартин заявил солдату, что алькальда нет в городе и мексиканский отряд должен пребывать на своём берегу реки до его возвращения.

Так как у людей Кастаньеды не было переправы через реку с быстрым течением, они заняли высоту в 300 ярдах (270 метрах) от реки и разбили лагерь. Тем временем Мартин послал троих своих людей закопать орудие. Другие техасцы разъехались за подмогой в ближайшие посёлки. Техасцы начали собираться в Гонзалесе. Вскоре прибыло подкрепление из Файета и Колумбуса. Они заявили о своём праве выбрать собственного капитана, о том, что это лучше, чем постоянно докладывать Мартину. Техасские ополченцы сообща выбрали себе командиров. Ими стали Джон Генри Мур из Файета — командир, и два поселенца из Колумбуса — Джозеф Вашингтон Элиот Уоллес и Эдвард Берлесон. Они заняли посты первого и второго заместителя командира.

Один из постоянных жителей Гонзалеса доктор Ланселот Смитер ездил по делам в Бехар. Узнав об отправке людей полковником Угартечеа для возвращения орудия, Смитер поспешил к Угартчеа с просьбой не принимать враждебных действий. Полковник попросил его убедить колонистов подчиниться приказам Кастаньеды и послал Смитера в Бехар с эскортом из нескольких солдат. Когда 1 октября Смитер явился к Кастаньеде тот просил его сообщить техасцам, что мексиканские солдаты не стремятся к конфликту. Смитер отправился к капитану Мэтью Калдвеллу по прозвищу «Старая краска» заявив ему, что мексиканцы не тронут колонистов, если те мирно вернут орудия. Калдвелл велел Смитеру вернуться в мексиканский лагерь и пригласить Кастаньеду следующим утром явиться в Гонзалес для обсуждения вопроса.

В это время Мур собрал военный совет. Несмотря на отсутствие действий по захвату орудия силой со стороны мексиканцев участники совета проголосовали за открытие военных действий. Они проделали весь путь в Гонзалес верхом не для того, чтобы просто разойтись по домам. Историкам неизвестно, был ли совет осведомлён, что Калдвелл обещал Кастаньеде безопасный проезд в Гонзалес следующим утром. Техасцы откопали орудие и водрузили его на колёсный лафет. У них не было ядер, в качестве зарядов они собрали железный лом. Местный священник-методист прочёл проповедь и благословил их деятельность, во время проповеди он часто обращался к теме Американской революции.

В то время как техасцы составляли планы атаки, индеец из племени коушатта доложил мексиканцам, что 140 человек собрались в Гонзалесе и ещё ожидается подкрепление. Кастаньеда и его люди свернули лагерь и принялись за поиски безопасного брода через реку. С наступлением ночи они разбили лагерь на 7 миль (11 км) выше по течению от их предыдущей позиции.

Битва

Техасцы заново установили паром через реку и около 7 вечера начали переправляться. Меньше половины их было верхом. Техасцы напали на след мексиканских солдат. Однако в полночь выпал густой туман, который замедлил движение техасцев. Они достигли мексиканского лагеря в 3 часа ночи. Собака мексиканцев подняла лай при их приближении, разбудив тем самым своих хозяев. Мексиканцы подняли тревогу и открыли огонь. Техасские лошади перепугались и понеслись прочь от шума стрельбы, одному техасцу разбили нос. Мур и его люди спрятались за стволы деревьев, ожидая пока мексиканцы успокоятся. Несколько техасцев пробрались на ближайшее поле и укрылись в зарослях арбузов.

Благодаря темноте и туману мексиканцы не могли оценить численность вражеского отряда окружившего их. Они отступили на 300 ярдов (270 м) к ближайшему обрыву. Разъярённый тем, что техасцы нарушили слово, Кастаньеда приказал взять Смитера под стражу. Около 6 утра техасцы неожиданно выскочили из-за деревьев и открыли огонь по мексиканским солдатам. Кастаньеда приказал лейтенанту Грегорио Пересу с 40 верховыми атаковать техасцев. Техасцы отступили назад за деревья, их шеренга дала залп, ранив одного мексиканского рядового. Лишённые возможности маневрировать среди деревьев мексиканские наездники вернулись к обрыву.

Как только туман начал спадать Кастаньеда послал Смитера с предложением провести встречу между двумя командирами. Смитер был немедля арестован техасцами, которые подозрительно отнеслись к его присутствию среди мексиканцев. Мур согласился встретится с Кастаньедой и объяснил ему, что его группа техасцев более не признаёт централистское правительство Санта-Анны и что они останутся верны конституции 1824 года, ныне отвергнутой мексиканцами. Кастаньеда сообщил, что он разделяет убеждения федералистов, но служебный долг обязывает его подчиняться приказам. Закончив переговоры оба командира разошлись по своим лагерям.

По возвращении Мура техасцы подняли белый самодельный флаг с изображением чёрного пушечного ствола в центре и со словами «Приди и возьми это» (англ. Come & Take It). Затем они выстрелили из пушки по мексиканскому лагерю. Полагая, что численность и вооружение противника неизвестны, Кастаньеда повёл свои войска обратно в Бехар. Мексиканские войска отступили, перед тем как техасцы успели зарядить орудие для второго выстрела. В своём рапорте полковнику Угартчеа Кастаньеда написал: «Следуя приказам Вашей Светлости, я отступил без урона чести мексиканского оружия».

После битвы

По итогам битвы мексиканцы, предположительно, потеряли двух человек убитыми в результате ружейного и пушечного залпов. Несмотря на минимальное военное столкновение, историк Хардин утверждал, что: «политическое значение битвы было безмерным». Большая часть техасцев перешла к вооружённому противостоянию с мексиканской армией, и они более не желали возвращаться к прежнему, нейтральному отношению к правительству Санта-Анны. Двумя днями уважаемый лидер техасцев позже Стефен Ф. Остин написал комитету общественной безопасности Сан-Фелипе: «Война объявлена — общественное мнение направлено против военного деспотизма. Кампания начата». Новости о стычке, первоначально называемой битвой у Уильямс-плейс, широко разнеслись по всем Соединённым Штатам, вдохновляя многих авантюристов приехать в Техас и принять участие в войне против Мексики. Газеты называли конфликт «техасским Лексингтоном». Также как битвы под Лексингтоном и Конкордом положили начало американской революции, стычка под Гонзалесом положила начало Техасской революции.

До возникновения вооружённого конфликта в Гонзалесе Санта-Анна предпринял шаги, которые, по его мнению, сохранили бы спокойствие в Техасе. Он отправил своего зятя генерала Мартина Перфекто де Коса с инструкцией: «Подавлять сильной рукой всех, кто, забывая свой долг перед нацией, принявшей их как своих детей, стремятся жить по своим собственным правилам, без подчинения законам». 20 сентября Кос вышел из Копано Бэй с полутысячей солдат и 2 октября прибыл в Голиад. Как только он узнал о техасской победе в Гонзалесе, он заторопился в Бехар. 5 октября с основной массой солдат Кос вышел из Голиада.

Гонзалес стал пунктом сбора всех техасцев, настроенных против политики Санта-Анны. 11 октября они единогласно избрали своим командиром Остина, первого импресарио Техаса, несмотря на отсутствие у него военного образования. На следующий день Остин возглавил людей в их марше на Бехар, намереваясь осадить там войска Коса. По словам Остина: «Люди этой части страны были воодушевлены одним духом и одной целью — взять Бехар и выпроводить военных из Техаса…Общие усилия всего Техаса было освобождение наших душ от военного деспотизма — мы хотели мира с текущим мексиканским правительством, у него тоже было так много работы дома…вместо того, чтобы посылать другую армию в Техас». К концу года техасцы разгромили все мексиканские войска находящиеся в Техасе.

Судьба орудия бывшего в Гонзалесе неизвестна. Многие полагают, что оно было снято с лафета и перевезено под Бехар, для участия в осаде, начатой Остином. Когда деревянные оси повозки задымились, конвоиры по слухам бросили орудие, спрятав его в окрестностях Гонзалеса. Во время июньского наводнения 1836 года у Гонзалеса потоки воды открыли небольшую железную пушку. Ни один человек не знал откуда взялось это орудие и следующие 32 года оно простояло в гонзалесском почтовом офисе. После этого оно несколько раз меняло хозяев и в 1979 году его приобрёл доктор Патрик Вагнер. Он полагал, что это орудие похоже на то, которое использовалось в стычке 1836 года согласно записям того времени, сделанных кузнецом Гонзалеса Ноем Смитвиком. Вагнер предпринял расширенные поиски. Куратор военной истории Смитсоновского института подтвердил, что пушка Вагнера есть обычный тип малоразмерных вертлюжных пушек, используемых в Америке в 1836 году. Лаборатория консервации Техасского университета подтвердила, что пушка длительное время лежала в сырой земле. Однако историки в частности Томас Риск Линдлей полагают, что пушка Вагнера не указана в счёте Смитвика. Пушка доктора Вагнера была сделана из железа, калибр её был меньше чем 6 фунтов. Историки считают более вероятным то, что пушку из Гонзалеса забрали в Аламо, где она и была захвачена мексиканскими войсками в марте 1836 года. Возможно она была расплавлена вместе с остальными орудиями при отступлении мексиканской армии.

Битва при Гонзалесе воспроизводится каждый октябрь во время праздничных дней, проходящих в Гонзалесе и называемых: «Приди и возьми это» (англ. Come and Take It Days). В самом городе и его окрестностях установлены 9 техасских исторических вех, увековечивающих различные позиции войск перед битвой.

Литература

• Barr, Alwyn (1990), Texans in Revolt: the Battle for San Antonio, 1835, Austin, TX: University of Texas Press, ISBN 0292770421, OCLC [worldcat.org/oclc/20354408 20354408] 
• Groneman, Bill (1998), Battlefields of Texas, Plano, TX: Republic of Texas Press, ISBN 9781556225710 
• Hardin, Stephen L. (1994), Texian Iliad, Austin, TX: University of Texas Press, ISBN 0-292-73086-1 
• Huson, Hobart (1974), Captain Phillip Dimmitt's Commandancy of Goliad, 1835–1836: An Episode of the Mexican Federalist War in Texas, Usually Referred to as the Texian Revolution, Austin, TX: Von Boeckmann-Jones Co. 
• Roell, Craig H. (1994), Remember Goliad! A History of La Bahia, Fred Rider Cotten Popular History Series, Austin, TX: Texas State Historical Association, ISBN 087611141X 
• Todish, Timothy J.; Todish, Terry & Spring, Ted (1998), Alamo Sourcebook, 1836: A Comprehensive Guide to the Battle of the Alamo and the Texas Revolution, Austin, TX: Eakin Press, ISBN 9781571681522 
• Winders, Richard Bruce (2004), Sacrificed at the Alamo: Tragedy and Triumph in the Texas Revolution, Military History of Texas Series: Number Three, Abilene, TX: State House Press, ISBN 1880510804 
• Davis William C. Lone Star Rising. — College Station, TX: Texas A&M University Press, 2006. — ISBN 978-1-58544-532-5. originally published 2004 by New York: Free Press

Ссылки

• [www.tshaonline.org/handbook/online/articles/pfo01 Old Eighteen] (англ.) (HTML). Handbook of Texas Online. Texas State Historical Association..

Отрывок, характеризующий Битва при Гонзалесе

– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.