Битва при Каннах

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Координаты: 41°18′07″ с. ш. 16°08′06″ в. д. / 41.302° с. ш. 16.135° в. д. / 41.302; 16.135 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=41.302&mlon=16.135&zoom=14 (O)] (Я)

Битва при Каннах
Основной конфликт: Вторая Пуническая война

Ганнибал при Каннах
Дата

2 августа 216 год до н. э.

Место

Канны, Италия

Итог

Победа Карфагена

Противники
Карфаген
союзные африканские, испанские и галльские племена
Римская республика
союзные италийские города
Командующие
Ганнибал,
Магарбал,
Магон
Луций Эмилий Павел†,
Гай Теренций Варрон
Силы сторон
50 000:
32 000 тяжеловооружённых,
8 000 легковооружённых,
10 000 всадников
87 000:
40 000 римской пехоты,
40 000 союзной пехоты,
2 400 римской кавалерии,
4 000 союзной кавалерии
Потери
5700 убитых,
10 000 раненых
70 000 убитых (Полибий)
50 000 убитых (Тит Ливий и Плутарх) 14000 пленных

Битва при Каннах — крупнейшее сражение Второй Пунической войны, произошедшее 2 августа 216 до н. э. около города Канны в Апулии на юго-востоке Италии.

Карфагенская армия Ганнибала нанесла сокрушительное поражение превосходящей её по численности римской армии под командованием консулов Луция Эмилия Павла и Гая Теренция Варрона. Приблизительно 60 000-70 000 римлян были убиты (включая консула Луция Эмилия Павла и восемьдесят римских сенаторов) или захвачены в плен в двух лагерях римской армии. Считается, что по числу жизней, потерянных в один день, Канны попадают в число тридцати самых кровопролитных сражений во всей человеческой истории, а также одновременно являются одним из наиболее известных примеров окружения численно превосходящих сил противника.

После битвы при Каннах Капуя и несколько других итальянских городов-государств откололись от Римской республики. Аналогично Пирру, а позднее Спартаку, Ганнибал не смог воспользоваться преимуществом победителя, но и сегодня сокрушительное поражение римлян при Каннах является одним из наиболее ярких примеров тактического мастерства в военной истории.





Предыстория

Вскоре после начала второй пунической войны, карфагенский полководец Ганнибал вторгся в Италию благодаря переходу через Альпы в течение лета и ранней осени. Он одержал победы над римлянами в сражениях у Требии и Тразименском озере. После этих поражений Фабий Максим был назначен диктатором центуриатными комициями, а не консулами (один из которых был убит в Тразименской битве, а второй — отрезан от города[1]). Он начал войну на истощение, уничтожая снабжение и избегая генеральных сражений. Эти военные действия были непопулярны среди римлян, отошедших от шока из-за побед Ганнибала и недоумевавших, почему Фабиева тактика дала Карфагену шанс на перегруппировку войск.[2]

Ганнибал был намерен лишить Римскую республику имевшихся союзников в Италии среди местных племён, общин и городов под лозунгами освобождения от римского господства[3], а также возвратить землю. После победы при Требии, иноземному полководцу удалось заручиться поддержкой племён Цизальпийской галлии[4] (кроме ценоманов и венетов[1]).

Когда срок диктаторских полномочий Фабия подошёл к концу, Сенат решил их не продлевать. Взамен командование было передано консулам Гнею Сервилию Гемину и Марк Атилий Регул. В 216 году до н. э., после окончания выборов, под их руководство для борьбы с Ганнибалом была передана свежая армия невероятного размера. Полибий писал:

Решено было вести войну восемью легионами, чего раньше никогда не было у римлян; при этом в каждом легионе числилось без союзников до пяти тысяч человек. ...Для большей части войн употребляются один консул и два легиона, а также вышеупомянутое число союзников: лишь в редких случаях римляне пользуются единовременно для одной войны всеми военными силами. В описываемое нами время римляне находились в такой тревоге и в таком страхе за будущее, что решили употребить на войну единовременно не четыре только, но восемь легионов.
Полибий, Всеобщая история[5]

В восемь легионов входило 40 000 римских солдат и 2 400 всадников, составлявших основу новой армии. Каждый легион сопровождался сопоставимым числом союзных отрядов, и, исходя из размера союзной кавалерии в 4 000 человек, размер всех сил не мог превышать 90 000 человек.[6] Однако некоторые историки отмечают невозможность уничтожения армии такой величины, по их оценкам римское войско состояло из 48 000 пехоты и 6 000 кавалерии против 35 000 и 10 000 у карфагенян.[7] Ливий цитировал один источник, по которому Рим прибавил к своей стандартной армии 10 000 солдат.[8]:[www.gutenberg.org/files/10907/10907-h/10907-h.htm#d36 22.36] Несмотря на разные подсчёты, все источники сходятся в численном превосходстве противников Ганнибала. Обычно каждый из двух консулов командовал собственной частью армии, но из-за объединения им пришлось следовать обычаю, передавая командование друг другу каждый новый день[9][9].

Кампания 216 года до н. э.

Весной 216 г. Ганнибал выдвинулся из северной Апулии и захватил город Канны на реке Ауфид, являвшийся крупным продовольственным складом[1]. Оба консула согласно инструкциям Сената выдвинулись к имевшимся в Апулии четырём легионам[1], и спустя двухдневного марша они обнаружили противника на берегу реки Ауфид. После этого они расположились лагерем в 10 км от них.

Взгляды консулов на дальнейшие действия расходились: Эмилий Павел предлагал передвинуться на юг к холмам (что лишало Ганнибала преимущества в коннице), а Варрон не желал действовать методами Фабия, намереваясь начать сражение. При приближении к городу римские войска попали в засаду небольшого отряда карфагенян, который был ими разбит. Эта победа повысила боевой дух войска и Варрона, сам Павел разместил 2/3 войска в лагере к востоку от реки, оставшуюся часть отправив для укрепления других позиций. Целью второго лагеря было прикрытие фуражиров основного лагеря и атаки на фуражиров вражеских.[10]

Армии оставались на своих позициях два дня. 1 августа Ганнибал, осознавая получение Варроном на следующий день командования над римским войском, оставил лагерь и предложить дать бой, от которого Павел отказался. После этого он направил всадников во второй римский лагерь для атаки на вражеских солдат, занимавшихся сбором воды за его стенами[5][11]

Силы противников

Размер войск, участвовавших в сражениях во времена античности, очень часто трудно подсчитать, что относится и к Каннам (особенно — к карфагенским силам).

Общий размер римской армии составлял 79 000 человек: 63 000 пехоты и 6 000 кавалерии, также в двух укреплённых лагерях находилось ещё 7 400 лёгкой и 2 600 тяжёлой пехоты[12]. Войско было вооружено типичным вооружением республики: пилумом (тяжёлым дротиком) и гастой (тяжёлым копьём) в качестве оружия, а также шлемами, щитами и нательной бронёй.

Армия Карфагена представляла собой комбинацию военных отрядов из различных регионов, её размер варьировался между 40 000 и 50 000[1]. Наряду с ядром[1] из 8 000 ливийцев, также было 8 000 иберийцев, 16 000 галлов (из которых 8 000 в день битвы было в лагере) и около 5 500 гетулов. Кавалерия включала в себя 4 000 нумидийцев, 2,000 иберийцев, 4 000 галлов и 450 всадников из Ливии и Карфагена. Кроме того, в войске было 8000 застрельщиков, состоявших из пращников с Балеарских островов и копейщиков разных народностей. Объединяющим фактором в карфагенской армии была личная связь каждой группы с Ганнибалом.[13][14]

Иберийцы использовали короткие мечи, которыми можно было колоть и рубить, дротики и копья вместе с овальными щитами и фалькатой. Галлы практически не носили броню, будучи вооружены длинными рубящими мечами[5]. Тяжёлая карфагенская кавалерия имела два дротика и изогнутый меч вместе с тяжёлым щитом. Нумидийские всадники были весьма легко вооружены, не имели сёдел и уздечек для лошадей, имея небольшие щиты, дротики и, возможно, нож или длинный меч. Застрельщики были лёгкой пехотой, вооружённой пращами и копьями. Балеарские пращники, известные своей меткостью, имели ремни трёх видов (короткий, средний и длинный) для метания камней или пуль. Также они носили небольшой щит или кожу на своих рукавах, но это не подтверждено. Сам Ганнибал носил мускульную кирасу и фалькату.[15]

Экипировка ливийской линейной пехоты является предметом многочисленных споров. Дункан Хэд считал, что она имела короткие колющие копья.[16] Полибий считал, что ливийцы воевали оружием, забранным у побеждённых в прошлых битвах римлян. При том не ясно, касалось ли это только орудий защиты или нападения,[17] хотя общим мнением считается, что они заимствовали весь арсенал противника и тактическую организацию. Дали склонялся к тому, что ливийская пехота в ходе военной кампании заимствовала у иберийцев принципы обращения с мечом, благодаря чему была вооружена аналогично римлянам.[18] Питер Конноли считал, что они были вооружены пиками для фаланги.[19] Это было опровергнуто Хэдом, ибо Плутарх указывал на наличие у римских триариев более длинных копий, чем у врагов[16], и Дали, так как было нельзя одновременно нести громоздкую пику и тяжёлый щит римского стиля.[17]

Битва

Положения сторон

Общепринятым способом развёртывания армий в то время было размещение пехоты по центру и кавалерии на двух флангах. Римляне следовали этой стратегии, при этом пехота была построена сомкнутой плотной массой на сокращенных интервалах между манипулами, увеличение глубины было сделано с целью прорыва мощным ударом пехоты вражеского фронта[1]. Варрон был осведомлён, что в битве при Требии римской пехоте удалось проникнуть в центр войска Ганнибала, и в грядущей схватке он был намерен повторить этот манёвр в большем масштабе. Для обеспечения единого фронта, за гастатами были размещены принципы, готовые к выдвижению вперёд при первых минутах боя[5][20]. На правом фланге, близком к реке, расположили всадников, на левом — конницу союзников и ближе к центру — их пехоту. В центре находились римские легионы, а перед строем — пращники и другие легковооруженные воины. По мнению Полибия и Ливия, левым флангом руководил Варрон, правым — Луций Эмилий Павел, центром — Гней Сервили Гемин, по версии Аппиана центром командовал Эмилий, левым флангом — Сервилий, правым — Варрон[21].

По мнению римского полководца, карфагенское войско имело мало возможностей для манёвра и не могло отступать, так как река была расположена прямо сзади него. В случае успешного продвижения римской пехоты, войска противника начнут отступление к реке, которое закончится паникой. Осознавая, что две предыдущие победы Ганнибала обуславливались хитростью и тактическими уловками, консул выбрал местом боя поле из-за невозможности спрятать там дополнительные отряды.[22]

Ганнибал разместил свои силы, учитывая преимущества и недостатки каждого подразделения.[23] В центре он поставил в одну линию 20 тыс. иберийцев и галлов в несколько шеренг в глубину в форме полумесяца[1]. на левом и правом крыльях расположил более глубоким строем тяжёлую африканскую пехоту для атаки римских флангов. Размещенную на левом крыле у р. Ауфид иберийскую и галльскую кавалерию возглавлял Гасдрубал, тем самым эта часть войска предохранялась перекрытия со стороны более многочисленного противника. Гасдрубал имел 6 500 всадников, а Ганон на правом фланге — 3 500 нумидийцев. Командование левым флангом Ганнибал поручил Гасдрубалу, правым — Махарбалу (по Полибию — Ганнону), а сам вместе с братом Магоном взял на себя центр. По сведениям Аппиана правым флангом командовал Магон Баркид, левым — племянник полководца Ганнон, центром — сам Ганнибал; Махарбалу был поручен отряд в 1000 всадников[21].

Расчёт карфагенского полководца заключался в следующем: расположенная на флангах конница уничтожает более слабую римскую кавалерию, после чего атакует застрявшую в центре римскую пехоту с тыла. Затем закалённая в боях африканская пехота в решающий момент начинает наступление с флангов, чем завершает окружение противника.

Римляне находились перед холмом по направлению к городу Канны, их правый фланг упирался в реку, и отступать они могли только по левому флангу.[24] Обращённые лицом к югу, они кроме солнечного света страдали от сильного южного ветра, гнавший на них тучи пыли, поднятой карфагенянами[1][20]

Ход битвы

По мере сближения войск Ганнибал расширял центр своей линии.[5] Считается, что это было сделано для снижения ударного эффекта от атаки римской пехоты и её сдерживания до той поры, когда применение африканской пехоты даст наилучший результат.[25] Хотя большинство историков считают это преднамеренным действием полководца, некоторые называют это причудой или естественным поведением карфагенского войска при столкновении с таким противником.[25]

С начала битвы, на флангах столкнулись противоборствующие кавалерии. Полибий описывает действия иберийцев и галлов как варварские методы борьбы[5], заключавшиеся в спешивании и скидывании римских всадников. на другом фланге нумидийцы просто удерживали союзническую кавалерию. После подхода победивших иберийцев и галлов эта часть войска противника дрогнула, их преследованием занимались африканские всадники[5].

Пока карфагенцы побеждали римскую конницу, пехоты обоих войск ринулась к центру поля. Ветер с востока направлял пыль в римлян, чем сузил их радиус обзора. Впрочем этот фактор не был решающим, так как от пыли страдали все солдаты[20]. Гораздо более опасным фактором была жажда в римском войске из-за прошлых вылазок Ганнибала, а также высокий уровень шума, создаваемого многочисленной армией римлян[26]

Ганнибал находился в центре своего войска. Отход галлов и иберийцев образовал выпуклую часть полумесяца. Это было сделано по прямому указанию полководца, знавшего о превосходстве пехоты противника, благодаря чему была создана более жёсткая подкова. Пока передние ряды римлян медленно продвигались вперёд, оставшаяся часть начала терять сплочённость и скучиваться. Довольно скоро они были спрессованы до такой степени, что не могли пользоваться собственным оружием. Намереваясь расправиться с отступавшими галлами и иберийцами, римляне проигнорировали (или не увидели из-за пыли) свежие африканские подразделения, расположившиеся на выступающих концах возникшего полукруга.[25] Это дало возможность карфагенской кавалерии расправиться с римской и на обоих флангах, после чего она атаковали центр противника. Лишённая защиты с флангов пехота теперь представляла собой клин, глубоко завязший в полукруге, который африканская пехота начала сокращать с краёв[27]. В этот момент Ганнибал приказал африканцам двигаться вовнутрь против римских флангов, создав один из ранних примеров окружения с применением тактики клещи.

Когда африканские подразделения вместе с кавалерией атаковали римлян, большая часть их пехоты попала в котёл, из которого не было выхода[25]. После этого началась настоящая резня, по оценке Коули в минуту гибло около 600 легионеров[8][28], только ночь положила конец убийствам. 14 000 римлянам удалось бежать, большая их часть бежала в близлежащий Canusium.

Потери

Полибий писал о гибели 70 000 пехотинцев Рима и его союзников, пленённых 10 000 и «возможных» 3 000 выживших. Кавалерия потеряла 6 000 всадников, выжило лишь 370 человек.[5]

Ливий называл следующие потери: 40 000 пехотинцев, 2 700 всадников из числа граждан республики и союзников[8] Он докладывал о пленении 3 000 пехотинцев и 1 500 всадников Рима и его союзников.[8] Хотя писатель не называет своего источника, им мог оказаться римский историк Квинт Фабий Пиктор, участвовавший во второй пунической войне. Его имя Ливий упоминал, публикуя данные о потерях в битве при Требии.[8] Кроме гибели Эмилия Павла, римский автор также упоминает о смерти 2 квесторов, 29 из 48 военных трибуновs (среди которых были Гней Сервилий Гемин и Марк Минуций Руф), и 80 сенаторов или людей, имевших право ими стать.[8].

В дальнейшем римские и греческие историки следовали этим цифрам. Аппиан называл 50 000 убитых и «великое множество» пленников.[29] Плутарх к аналогичной цифре погибших прибавлял 4 0000 пленников[30] Квинтилиан называл безвозвратные потери в 60 000 человек.[31] Эвтропий к 40 000 пехотинце и 3 500 всадникам причислял 20 офицеров консульского и преторианского ранга, 30 сенаторов, и 300 других представителей знати, которые были убиты или взяты в плен.[32]

Некоторые современные историки отказывались от подсчётов Полибия в пользу Ливия.[33] Хотя отдельные историки сводили римские потери к развилке от 10 500 до 16 000.[34] Сэмюэльс называл цифры Ливия завышенными из-за малого размера карфагенской кавалерии, недостаточного для воспрепятствования бегству римской пехоты, и отсутствия у Ганнибала тяги к высоким потерям в римском войске из-за желания использовать итальянцев как союзников[35]. В частности, пленные из числа римских союзников имели лучшие условия жизни и их освобождали без требования выкупа для склонения общественного мнения не в пользу республики[36].

Ливий писал о гибели 8 000 солдат карфагенской армии"[8], Полибий — о 5 700 погибших: 4 000 галлов, 1 500 иберийцев и африканцев, и 200 всадников.[5].

Итоги

На короткий период времени Рим был в полном беспорядке. Его лучшие войска были уничтожены, оставшиеся силы были серьёзно деморализованы, а единственный консул (Варрон) был полностью дискредитирован. Как гласит история, был объявлен и национальный траур, так как не было ни одного, чей родственник или друг не сгинул в битве при Каннах. Начались человеческие жертвоприношения: на Форуме людей дважды закапывали заживо[37], а в Адриатическое море выкидывали недоношенных детей[37] (возможно, это последний пример человеческих жертвоприношений в римской истории, за исключением приношений в жертву Марсу поверженных противников).

Ганнибалу удалось разбить эквивалент восьми консульских армий (16 легионов плюс аналогичное число союзников).[38] За время трёх военных сезонов военных кампаний (20 месяцев), Рим потерял одну пятую (150 000) всех граждан мужского пола старше 17 лет.[39] Моральный эффект от победы был настолько серьёзным, что к пунийцам примкнули ателланы, калатины, гирпины, часть апулийцев, самниты, кроме пентров, все брутии, луканы, узентины и почти все греческое побережье Италии (тарентинцы, метапонтинцы, кротонцы и локры[40]). Как писал Ливий, «Насколь­ко канн­ское пора­же­ние было тяже­лей преды­ду­щих, вид­но хотя бы из того, что союз­ни­ки, до тех пор незыб­ле­мо вер­ные, нача­ли коле­бать­ся — утра­ти­ли веру в мощь Рима..»[8] В тот же год греческие города Сицилии восстали против римского управления, на Балканах македонский царь Филипп V начал военные действия против республики. Ганнибал также заручился поддержкой правителя Сиракуз Гиеронима.

Военный трибун Луций Метеллий был настолько шокирован поражением, которое посчитал концом Рима, что призвал других трибунов отправляться на корабли и поступать на службу к иноземным царям.[12] В дальнейшем ему пришлось дать клятву верности Риму на всю оставшуюся жизнь. Выжившие после Канн римляне были сведены в два легиона, отправленных до конца военных действий на Сицилию, в качестве наказания за дезертирство на поле боя.[12] Вместе с физическими потерями, Рим потерпел серьёзный урон по собственному престижу.[12] Ганнибал и его солдаты на поле боя собрали более 200 золотых колец, являвшихся символом принадлежности к высшим слоям, которые были отправлены в Карфаген в качестве подтверждения победы. Высыпанные трофеи перед карфагенским сенатом достигли высоты в «три с половиной меры

Ливий писал, что после битвы командир нумидийской кавалерии Магарбал призвал Ганнибала воспользоваться случаем и идти на Рим. Отказ главнокомандующего привело к следующему восклицанию: «Не все дают боги одно­му чело­ве­ку: побеж­дать, Ган­ни­бал, ты уме­ешь, а вос­поль­зо­вать­ся побе­дой не уме­ешь.»[8] Ганнибал имел основания оценивать конфигурацию после Канн иначе, чем его подчинённый. Историк Ганс Дельбрюк отмечал, что армия карфагенян не могла штурмовать Рим из-за большого числа раненых и погибших. Это стало бы пустой демонстрацией, с негативным эффектом на факт победы в битве. Даже обладая полноценной армией, Ганнибалу пришлось бы ещё до осады подчинить значительную часть внутренних районов Италии для поддержания снабжения своих войск и сокращения римских. При этом после трёх поражений Рим сохранял значительные резервы и обладал армиями в Иберии, Сицилии и Сардинии, и всё это — при наличии в Италии самого Ганнибала .[41] Действия карфагенянина после побед у Тразименского озера и Канн, а также факт первого нападения на Рим лишь в 211 году до н. э. свидетельствуют о том, что его стратегической целью было не уничтожение врага, а деморализация римлян через побоище на поле боя для принятия ими приемлимых условий мирного договора и лишения их союзников.[42][43]

Немедленно после своей победы, Ганнибал отправил в Рим послов с просьбой начать мирные переговоры с республикой на умеренных условиях. Но Сенат отказался от этого предложения, объявив полную мобилизацию мужского населения Рима начиная с семнадцати лет[1], в новые легионы также включали безземельных крестьян и рабов.[44] Само слово «мир» было запрещено, траур ограничился 30 днями, а проливать слёзы было запрещено даже женщинам[20]:386 Против Ганнибала теперь использовалось несколько независимых армий, как и прежде превосходивших в численности. Вооружённые столкновения также происходили, но упор делался на осаде занятых крепостей и избежании генеральных сражений строго по Фабиевой стратегии. В конечном счёте состоялось отступление карфагенского полководца к Кротону из-за нехватки солдат, откуда он был отозван для участия в финальной битве при Заме, положившей конец войне в пользу Рима.

Исторические источники

Существует три основных источника, созданных ещё во времена Рима. Первым стала «Всеобщая история» Полибия, созданная спустя 50 лет после битвы. История от основания города Тита Ливия была создана во времена правления императора Августа, «Римская история» Аппиана была написана позднее всего. Его записи отличаются от творений двух других авторов, будучи никак не связаны с ними.[45] Полибий изображал сражение как ультимативный надир римского состояния, и использовал литературный приём, чтобы дальнейшее римское восстановление было более драматичным. Так, ряд историков считали его данные о потерях завышенными и «более символичными, чем реальными».[46] Именно Полибий (бывший другом Сципиона Эмилиана, внука Эмилия Павла) заложил историографическую традицию, создавшую схематичные и контрастирующие образы двух консулов[1]. Тит Ливий придавал Сенату героическую роль, перекладывая вину за поражение на низкорождённого Варрона. Обвинения в адрес римского полководца также снимали часть вины с солдат, которых данный автор имел тенденцию идеализировать.[47] Ученые имеют тенденцию снижать ценность записей Аппиана.[48]. Битву при Каннах также описывают Дион Кассий, Плутарх.

Историк Мартин Самуэльс сомневался в возможном командовании Варроном в день битвы на том основании, что Луция Эмилий Павел мог командовать правым флангом. Полученный в дальнейшем Варроном тёплый приём от Сената сильно отличался от резкой критики в адрес других командиров. По мнению Самуэльса, подобного отношения к Варрону не могло быть, если бы он действительно командовал в битве при Каннах.[49] Грегори Дали отмечает, что в римской армии командование обычно находилось на правом фланге. По его мнению, слова Ганнибала в ходе битвы при Заме о том, что он сражался с Павлом при Каннах, исключают вывод о командовании Варрона в тот день.[50]

Напишите отзыв о статье "Битва при Каннах"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Ковалев С. История Рима. Курс лекций. Часть I. Республика. Глава XV. II Пунийская война
  2. Liddell Hart, Basil. Strategy. New York City, New York: Penguin, 1967.
  3. Теодор Момзен История Рима. Книга третья. От объединения Италии до покорения Карфагена и греческих государств. Глава V. Ганнибаловская война (218—202)
  4. Шифман. Карфаген, стр. 277
  5. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Полибий. Всеобщая история. Третья книга
  6. Cottrell, Leonard. Enemy of Rome. Evans Bros, 1965, ISBN 0-237-44320-1, p. 92.
  7. The Cambridge Ancient History VIII: Rome and the Mediterranean 218—133 BC, Cambridge University Press, 1965.
  8. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Тит Ливий. [ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1364002200 История Рима от основания города. Книга XXII]
  9. 1 2 Daly, Gregory. Cannae: The Experience of Battle in the Second Punic War, p. 119.
  10. Cottrell, Leonard. Enemy of Rome. Evans Bros, 1965, ISBN 0-237-44320-1. p94
  11. Caven, B. Punic Wars. London: George Werdenfeld and Nicholson Ltd., 1980.
  12. 1 2 3 4 Gowen, Hilary [www.barca.fsnet.co.uk/ Hannibal Barca and the Punic Wars]. Проверено 25 марта 2006. [web.archive.org/web/20060324193819/www.barca.fsnet.co.uk/ Архивировано из первоисточника 24 марта 2006].
  13. Daly, Gregory. Cannae: The Experience of Battle in the Second Punic War. London, England: Routledge, 2002, ISBN 0-415-26147-3, p. 112.
  14. Daly, Gregory. Cannae: The Experience of Battle in the Second Punic War. London, England: Routledge, 2002, ISBN 0-415-26147-3, pp. 29-32, 81-112.
  15. Daly, Gregory. Cannae: The Experience of Battle in the Second Punic War, pp. 107—108.
  16. 1 2 Duncan Head, Armies of the Macedonian and Punic Wars (Wargames Research Group, 1983) p. 144.
  17. 1 2 Daly, Gregory. Cannae: The Experience of Battle in the Second Punic War, p. 89.
  18. Daly, Gregory. Cannae: The Experience of Battle in the Second Punic War, p. 90.
  19. Connolly (1998), p. 148.
  20. 1 2 3 4 Dodge, Theodore. Hannibal. Cambridge, Massachusetts: Da Capo Press (reprint edition), 1891, ISBN 0-306-81362-9.
  21. 1 2 Шоффман. Карфаген, стр. 311
  22. Moreman, Douglas [www.barca.fsnet.co.uk/cannae-deception.htm Cannae – A Deception that Keeps on Deceiving]. Проверено 25 марта 2006. [web.archive.org/web/20060316103851/www.barca.fsnet.co.uk/cannae-deception.htm Архивировано из первоисточника 16 марта 2006].
  23. Cottrell, Leonard. Enemy of Rome. Evans Bros, 1965, ISBN 0-237-44320-1. p95
  24. Bradford, E. Hannibal. London: Macmillan London Ltd., 1981.
  25. 1 2 3 4 Healy, Mark. Cannae: Hannibal Smashes Rome’s Army. Sterling Heights, Missouri: Osprey Publishing, 1994.
  26. Daly, Gregory. Cannae: The Experience of Battle in the Second Punic War.
  27. Cottrell, Leonard. Enemy of Rome. Evans Bros, 1965, ISBN 0-237-44320-1. p99
  28. Cowley, Robert (ed.), Parker, Geoffrey (ed.) The Reader’s Companion to Military History, «[college.hmco.com/history/readerscomp/mil/html/mh_008300_cannaebattle.htm Battle of Cannae]». Houghton Mifflin Company, 1996, ISBN 0-395-66969-3.
  29. Appian. Hannibalic War, 4.25.
  30. Plutarch. Fabius Maximus, 16.8.
  31. Quintilian. Institutio Oratoria, 8.6.26.
  32. Eutropius. Abridgement of Roman History, 3.10.
  33. Daly, Gregory. Cannae: The Experience of Battle in the Second Punic War, p. 202.
  34. Cantalupi, P. «Le Legioni Romane nella Guerra d’Annibale», Beloch Studi di Storia Antica.
  35. Samuels, M. «The Reality of Cannae», Militargeschichtliche Mitteilungen, 1990, p. 25.
  36. Шоффман. Карфаген, стр. 280
  37. 1 2 Palmer Robert EA. Rome and Carthage at peace. — Stuttgart, F. Steiner, 1997. — ISBN 3-515-07040-0.
  38. Slip Knox, E.L [history.boisestate.edu/westciv/punicwar/09.shtml The Punic Wars—Battle of Cannae]. History of Western Civilization. Boise State University. Проверено 24 марта 2006. [web.archive.org/web/20060502140414/history.boisestate.edu/westciv/punicwar/09.shtml Архивировано из первоисточника 2 мая 2006].
  39. Cottrell, Leonard. Enemy of Rome. Evans Bros, 1965, ISBN 0-237-44320-1. p102
  40. Шифман. Карфаген, стр. 318
  41. Delbrück, Hans. Geschichte der Kriegskunst im Rahmen der politischen Geschichte (I Teil: Das Altertum). Berlin, Germany: Walter de Gruyter & Co., 1964, pp. 353—354.
  42. Goldsworthy, Adrian. Cannae. London: Cassell & Co., 2001, pp. 162—163.
  43. Delbrück, Hans. Geschichte der Kriegskunst im Rahmen der politischen Geschichte (I Teil: Das Altertum). Berlin, Germany: Walter de Gruyter & Co., 1964, pp. 354—355, 384—385.
  44. Cottrell, Leonard. Enemy of Rome. Evans Bros, 1965, ISBN 0-237-44320-1. p104
  45. Daly, Gregory. Cannae: The Experience of Battle in the Second Punic War, pp. 17-18.
  46. Daly, Gregory. Cannae: The Experience of Battle in the Second Punic War, pp. 21-23.
  47. Daly, Gregory. Cannae: The Experience of Battle in the Second Punic War, pp. 24-25.
  48. Sabin, Philip. Lost Battles, p. 183.
  49. Samuels, M. «The Reality of Cannae», Militargeschichtliche Mitteilungen, 1990, p. 23.
  50. Daly, Gregory. Cannae: The Experience of Battle in the Second Punic War, p. 120.

См. также

Литература

  • Януш Сикорский. Канны, 216 г. до н. э.. — М.: АСТ, 2002. — 201 с. — (Великие битвы и сражения). — 5000 экз. — ISBN 5-17-014472-5.
  • Илья Шифман. Карфаген. — СПб: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2006. — 518 с. — 1000 экз. — ISBN 5-288-03714-0.
  • Ковалев С.И. История Рима. Курс лекций. — Ленинград: Издательство ЛГУ, 1986.
  • Полибий. Всеобщая история. — М: ОЛМА-ПРЕСС Инвест, 2004.
  • Тит Ливий. История Рима от основания города.

Ссылки

  • [www.unrv.com/empire/battle-of-cannae.php The Battle of Cannae] at www.unrv.com
  • [www.roman-empire.net/army/cannae.html The Battle of Cannae] at Roman-empire.net
  • [cgsc.leavenworth.army.mil/carl/resources/csi/Cannae/cannae.asp#cannae Cannae] — трактат Альфреда фон Шлиффена
  • [virtualglobetrotting.com/map/battle-of-cannae-216-bc-archeological-site/view/?service=0 Archelogical site thought as the battlesite]

Отрывок, характеризующий Битва при Каннах

Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.