Битва при Карнале

Битва при Карнале
Основной конфликт: Войны Надир-шаха
Надир-шах во время осады Дели
Дата	24 февраля 1739 года
Место	Карнал, Пенджаб
Итог	победа персов
Изменения	Дели попадает в осаду, могольские земли к северу от Инда попадают под власть персов
Противники
Персия Империя Великих Моголов
Командующие
Надир-шах (шаханшах) офицеры Насролла-мирза Тахмасп Кули-хан Джалайер Фатх Али-хан Афшар Лутф Али-хан Афшар Ираклий II Ахмад-шах Дуррани Мухаммад Шах (Великий Могол) офицеры Асаф Джах I Сааадат Хан I Хан Довран VII]] Саад уд-Дин Хан Низар Мухаммад Хан Кваджа Ашура Музаффар Хан † Али Хамид Хан † Мухатарам † Аслих Хан † Али Ахмад Хан † Шахдад Афган † Ядгар Хасан Кока † Ашраф Хан † Итибар Хан † Агил Бег Камбалпош † Мир Калу † Джан Низар Хан † Ратан Чанд †
Силы сторон
55,000 сотни орудий и замбураков 300,000 2,000 боевых слонов 3,000 орудий
Потери
1,100 20,000–30,000

Битва при Карнале — кульминация Индийского похода Надир-шаха против империи Великих Моголов. Сражение считается венцом военной карьеры Надира, а также тактическим шедевром. Сражение произошло вблизи Карнала, в 110 км к северу от Дели.

После завоевания востока Афганистана и захвата Кабула и Пешавара Надир повел свои войска на юг, в сторону столицы Моголов Дели. В Дели Мухаммад Шах собрал очень большую силу, с которой он шел на север, пока его громоздкая армия не застопорилась в Карнале. Надир дал бой моголам и одержал сокрушительную победу. В ходе переговоров после катастрофического поражения Мухаммед Шах согласился выплатить большую контрибуцию в обмен на поддержание контроля над своими землями. Однако Надир заставил императора Моголов полностью подчиниться и вступил в Дели, где разграбил казну Моголов. Восстание граждан Дели против солдат Надира закончилось кровавой бойней, весь город был разграблен. Разорение Дели заставило Надира издать указ о снятии налогов с горожан на три года. Персидская армия вскоре после этого покинула город, оставив 30,000 убитых горожан. Мухаммад Шах был вынужден уступить персам все свои земли к западу от Инда.

В результате поражения империи Моголов при Карнале уже находившаяся в кризисе династия Моголов была критически ослаблена до такой степени, чтобы её крах стал близким. Также, возможно, губительные последствия вторжения Надира в Индию ускорили захват полуострова европейскими колонизаторами.

Повод к войне

Северные пограничные районы империи Моголов были популярным местом сосредоточения множества афганских наемников и полевых командиров, которые были разгромлены в многочисленных кампаниях Надира в Афганистане. Надир направил ряд обращений местным правителям и государственным деятелям Северной Индии с требованиями выдать этих беглецов ему. В период после его завоевания Афганистана Надир искал предлог для вторжения в империю Великих Моголов. Естественно, он использовал эту возможность, чтобы замаскировать свое вторжение под «охоту» на афганцев, нашедших убежище в пересеченной местности северного царства Моголов.

Следует также отметить, что Надир был в контакте с одним из главных министров Моголов, Асаф Джахом I, которого некоторые обвиняли в предательстве императора Моголов. Вполне возможно, что Азаф Джах фактически спровоцировал вторжение Надира, но это предположение остается неподтвержденным.

Фактически вторжение Надира было неизбежным. Государство Великих Моголов явно не имело возможности найти и посадить в тюрьму афганских беглецов в приграничных регионах. В любом случае, намерение Надира атаковать Индию не изменилось бы, даже если бы Моголы попытались удовлетворить его требования.

Начало вторжения

С началом вторжения Надира преданно сопровождал его грузинский вассал и будущий король Грузии Ираклий II, который возглавлял грузинский контингент в персидской армии. Узнав о подходе Надир-шаха из Кандагара, губернатор Пешавара и Кабула собрал армию из 20000 солдат, в основном афганских наемников, чтобы встретить персов. Афганцы выбрали отличную позицию — узкий Хайберский проход, в котором было невозможно развернуть большую армию. Однако Надир не стал атаковать в лоб, а предпринял переход с 10000 всадников через параллельный Хайберскому перевал и, выйдя в тылу афганских войск, ударил по врагу. Афганцы были разгромлены, и персам открылась дорога в северные земли империи Моголов.

16 ноября 1739 года Надир выступил с авангардом из Пешавара в южном направлении, в сторону реки Синд в Пенджабе. После переправы через реку персидская армия обрушилась на беззащитную деревню на пути к Лахору, все уничтожая на своем пути. Губернатор Лахора надеялся укрыться за высокими городскими стенами. Но Надир атаковал его с неожиданной стороны с такой силой, что после всего лишь одного дня сопротивления губернатор сдался. Подарок в два миллиона рупий шаху обеспечил губернатору продолжение управления городом уже под властью Надира.

Мухаммад Шах собирает большую армию

Новость о серии завоеваний Надира вызвала испуг при дворе Мухаммад Шаха в Дели. Асаф Джах I был вызван к императору, ему было поручено собрать армию по всей северной Индии. 13 декабря армия Моголов выдвинулась из Дели, чтобы противостоять вторжению персов на севере. Грандиозность могольской армии была такова, что длина каждой колонны составляла 25 км, а ширина — 3 км. Сам Мухаммад Шах возглавил армию. Из-за громоздкости армии Мухаммад Шах не мог двинуть свои силы дальше, чем до Карнала, примерно в 120 км к северу от Дели. В общей сложности Мухаммад Шах собрал 300,000 солдат, оснащенных 3,000 орудий, при поддержке 2,000 боевых слонов. Несмотря на многочисленность, армия Моголов была устаревшей и строилась на устаревших тактических схемах. Почти все оружие в армии было слишком громоздким, например, калибр полевой артиллерии практически не позволял маневрировать ею во время боя и требовал очень долгого времени для перезарядки. Артиллерия Надира была легче и гораздо более маневренна, а замбураки — легкие пушки, установленные на верблюдах, — добавляли ей мобильной огневой мощи. В отличие от пехоты Моголов, все 20,000 персидских стрелков (jazyarechi) были опытны и однородно организованы. 50,000 могольских всадников была превосходного качества, но не имели четкой структуры и слабо управлялись. Персидская же кавалерия состояла из двух подразделений, была проверена в боях и хорошо управляема.

Надер разослал 6,000 курдских всадников с целью сбора разведывательной информации и захвата пленных для допроса. Курды устроили засаду на могольских артиллеристов, похитили несколько солдат и увезли их в лагерь, где их допросили. Оставив основную часть своих сил под командованием своего сына, Насролла-мирзы, Надир собрал меньшую силу и продвинулся к старой крепости Азимабад, всего в 32 км от Карнала. Азимабад быстро сдался после того, как персидские орудия были выстроены напротив крепостных стен.

Здесь Надир встретился с лидером 6-тысячного курдского разведывательного отряда. Он получил информацию о географии окрестностей Карнала и расположении войск Моголов. Он решил расположить свои силы далеко к востоку от лагеря Моголов и принудить Мухаммед Шаха к бою в выгодном для себя месте.

Битва

Развертывание сил

23 февраля персидская армия свернула лагерь и вошла в долину между реками Алимардан и Джамна. Расположившись к северу от села Канджпура, Надир выехал осматривать позиции противника. По возвращении в лагерь он созвал всех офицеров для выступления. Позже в тот же день Надир получил вести о большом контингенте армии Моголов, марширующем через Панипат с целью присоединения к армии Мухаммада Шаха. Во главе контингента следовал доверенный Мухаммад Шаха и высокопоставленный деятель империи Моголов Саадат Хан. Надир начал придумывать варианты действий, чтобы выманить главную армию Моголов через реку Алимардан, в долину, до села Канджпура, где он намеревался дать бой из выгодной позиции. Утром 24 февраля Надир разделил своих людей на три основных группы. Центр армии был расположен к северу от деревни Канджпура лицом на запад и под командованием сына Надира, Муртаза-мирзы (который позже будет переименован в Насролла Кули в честь его достижений в предстоящем бою). На севере от позиций Муртаза-мирзы Тахмасп-хан Джалайер командовал правым флангом армии, в то время как на юге объединенное командование третьей группой войск было отдано Фатх Али-хану и Лотф Али-хану Афшарам.

В это время Саадат Хан получил новости, что арьергард его колонн подвергся атаке, и обоз был захвачен врагом. Хотя Саадат Хану удалось добраться до лагеря Моголов поздно ночью, большая часть его сил, около 20-30,000 солдат, по-прежнему были в пути. Не посоветовавшись с Мухаммад Шахом и другими командирами, Саадат Хан немедленно оседлал боевого слона и отправился против персов. Его сопровождали 2000 всадников и пехотинцев, в дополнение к многочисленным артиллерийским подразделениям, которые следовали позади него. По пути его контингент рос. Саадат Хан атаковал обособленные персидские конные части, дислоцированные в непосредственной близости от района, которые устроили мнимое отступление, выманивая армию Моголов к востоку. Отправив в лагерь вестовых, Саадат Хан получил подкрепление, чтобы добиться победы.

По мере того, как отчеты о рейде Саадат Хана достигали командования армии Моголов, росли разногласия относительно того, следует ли атаковать персов или лучше занять оборонительные позиции. Мухаммад Шах был готов присоединиться к Саадат Хану, в то время как два его главных советников, Азиф Джах I и Хан Довран, рекомендовали соблюдать осторожность и не принимать необдуманных решений. Мухаммад Шах обвинил Хан Доврана в трусости, на что тот ответил рьяно, надевая доспехи и седлая боевого слона, чтобы доказать свою храбрость. Хан Довран выдвинулся во главе 8000-9000 солдат, в основном кавалерии, и пересек реку Алимардан. В итоге отряды Моголов за рекой оказались без единого командования и четкого построения, без тактического плана.

Надир атакует Моголов в центре и на левом фланге

Заметив продвижение Саадат Хана в направлении персидского центра, Надир-шах приказал замбуракам (легкой артиллерии на верблюдах) выдвинуться на переднюю линию, чтобы максимизировать огневую мощь. Лично командуя 1000 всадников из клана Афшар, он развернул три элитных подразделения кавалерии и вооруженных мушкетами Jazāyerchi в непосредственной близости от деревни Канджпура. Эти единицы (по 1 тысяче каждая) были поддержаны замбураками. Отправив два подразделения стрелков с целью отвлечения наступления Моголов на персидской центр, Надир отправил другое подразделение, чтобы рассечь войска Хан Доврана и в конечном счете заманить их к персидскому левому флангу, где их ожидала засада в районе Канджпуры.

Саадат Хан приостановил свое продвижение в ожидании подкрепления Хан Доврана, но блестящая отвлекающая тактика Надира уводила войска Доврана от сил Саадат Хана, и Саадат Хан был вынужден возобновить свое продвижение на восток в одиночку. Одновременно Азиф Джах начал формировать своих людей за рекой Алимардан в попытке поддержать атакующие войска резервами.

Персидский центр с нетерпением ожидал подхода людей Саадат Хана с заряженными ружьями и пушками. По мере того как Моголы вошли в диапазон обстрела, конный заслон персов расступился и обнажил линию jazayerchi с заряженными мушкетами. Одновременный залп мушкетеров произвел сокрушающее воздействие на ряды Моголов. Однако войска Саадат Хана проявили храбрость и выстояли, продолжив давление на персидский центр.

Засада в Канджпуре

Далее к югу, где в деревне Канджпура находился персидский левый фланг, войска Хан Доврана шли прямо в руки Надира, в тщательно спланированную засаду. Внезапное появление персидских войск, вышедших из-за деревни навстречу врагу, деморализовало Моголов. Залпы персидской артиллерии и стрелков произвели невероятное разрушение в рядах Моголов солдат.

Надир наблюдал резню Моголов из-за главной линии стрелков Jazāyerchi, которые поддержали засаду перекрестным огнем. Тяжелые пули мушкетов легко пробивали броню боевых слонов, и многие дворяне Моголов были убиты и захвачены в плен. Сам Хан Довран был тяжело ранен и упал со своего слона.

Тахмасп-хан Джалайер, командующий правым флангом персов и до того не вступавший в бой, стал разворачивать свои силы вокруг левого фланга Саадат Хана. После двух часов интенсивных боевых действий в центре боевой слон Саадат Хана столкнулся с другим слоном, и, пользуясь этим, персидский солдат взобрался на спину слова Саадат Хана и принудил его к сдаче. Многие солдаты Моголов последовали его примеру, часть в панике побежала на запад. Основа армии Моголов была уничтожена, а остальные бежали через реку Алимардан. Персы организованно преследовали врага до самой реки. Не желая атаковать Моголов за рекой, Надир дал приказ войскам остановиться.

Далее Надир разослал войска по периметру лагеря Моголов, чтобы сформировать кольцо блокады, прервав логистические линии врага. Новость о пленении Саадат Хана и слухи о смерти Хан Доврана наряду со многими другими высокопоставленными офицерами Моголов вызвали крах боевого духа армии. Потеря надежды на спасение привела к бунту нескольких групп солдат, которые начали грабить лагерь.

Потери и последствия

Моголы понесли гораздо более тяжелые потери, чем персы. Точные цифры не известны, так как источники того времени были склонны к преувеличению. Современные источники указывают цифры в 30000 человек убитыми, по данным историков (в частности, М. Эксуорси) — примерно 10000 погибших. Сам Надир утверждал, что его армия убила 20000 врагов и пленила «намного больше». Число убитых офицеров Моголов составило 400.

Число жертв вызвало отчаяние среди остальных Моголов, которые в результате сокрушительного поражения были не в состоянии поддерживать дисциплину. Вскоре после того, как рухнул моральный дух, солдаты разграбили собственный лагерь. Одной из самых болезненных потерь был Хан Довран. Он был доставлен обратно тяжело раненным, и его верные вассалы не могли даже найти место, где его можно было бы положить. Азиф Джах из-за давней вражды пришел к умирающему Доврану и посмеялся над ним перед смертью. Хан умер в тот же вечер в окружении своих немногих оставшихся в живых последователей.

Недавние исследования дают оценку общего числа персидских потерь в 1100 человек, в том числе 400 убитых и 700 раненых. Саадат Хан был доставлен к Надиру в тот же вечер. Хан посоветовал шаху призвать Азиф Джаха для переговоров. Вскоре после этого Азиф Джах и его свита прибыли в лагерь Надира.

Несмотря на то, что встреча была изначально напряженной (послы Моголов прибыли в броне вместо обычной одежды), Надир проявил выдержку и наедине обсудил с Азиф Джахом вопросы мира. Надир произвел впечатление на Азиф Джаха, и тот согласился на уплату империей контрибуции персидской короне. После разговора с ним Надир потребовал личного присутствия императора Моголов в персидском лагере.

26 февраля император Моголов встретился с Надир-шахом. Надир проявил к Мухаммад Шаху уважение, достойное императора, и беседовал с ним по-тюркски. После завершения переговоров Моголы вернулись в лагерь к западу от реки Алимардан.

Острый спор возник о том, кто заменит Хан Доврана на его посту. Мухаммад Шах предложил Азиф Джаха, что вызвало гнев многих других знатных сановников, главным среди них был Саадат Хан. Считается, что Саадат Хан вступил в тайную переписку с Надиром и подстрекал шаха идти в Дели, чтобы получить гораздо большую контрибуцию от Мухаммад Шаха.

Разграбление Дели

В начале марта Надир вызвал Азиф Джаха ещё раз и в одностороннем порядке объявил предыдущие соглашения недействительными. Азиф Джах протестовал, но был вынужден написать Мухаммад Шаху и молить его ещё раз прибыть в персидский лагерь. Мухаммад Шах подчинился, а затем остался в лагере Надира.

Персидская оккупация Дели

Надир вступил в Дели с Мухаммад Шахом в качестве своего вассала 20 марта 1739 года. Шаха сопровождали 20000 гвардейцев и 100 боевых слонов. По мере того, как завоеватели вступали в Дели, им салютовали рушки с городских стен. Персы получили роскошный прием во дворце шаха Мухаммада. Саадат Хан поручил Надиру собирать налоги с граждан Дели и сделал все возможное, чтобы угодить шаху в попытке снискать его расположение. После унизительного поражения Саадат Хана при Карнале его открытая нелояльность к своему императору вылилась в подобострастие к Надир-шаху и особое усердие в ограблении собственного народа.

Надир был намерен установить контроль над Индией с помощью своего нового вассала, Мухаммад Шаха, и дал понять, что намерен сохранить его на престоле. Он также издал указ о преследовании гражданских лиц, посягающих на жизнь персидских солдат, чтобы поддержать порядок в городе. Надир нашел аристократию Моголов мягкой и слабой. В разговоре с министром Моголов шах поинтересовался, сколько женщин он имел в своем гареме. Министр ответил, что 850, на что Надир язвительно заметил, что добавит ещё 150 рабынь и даст ему ранг Минбаши — командира тысячи. 21 марта Надир праздновал Навруз, персидский новый год, и многие генералы и офицеры получили подарки от чиновников Моголов.

Тем не менее, среди населения Дели стали распространяться слухи об убийстве Надиром Мухаммад Шаха. Когда вспыхнул слух об убийстве самого Надир-шаха, группа горожан собрались вокруг амбара, куда отряд персидских солдат был послан для переговоров о ценах на хлеб, и напала, убив пять персидских солдат. Это событие вызвало восстание, и группы гражданских лиц по всему городу атаковали персов. Когда весть об этом достигла Надира, он пренебрежительно заявил, что не верит этому, и солдаты всего лишь подыскивают предлог, чтобы разграбить город. Но после того, как он получил доклады о бунтах, Надир послал одного из своих слуг, чтобы проверить их. Он послал другого своего доверенного слугу, но оба были убиты толпой. Надир отправил тысячу солдат против бунтующих, но приказал им атаковать только тех, кто участвует в насилии.

Восстание и разграбление Дели

Восстание в Дели получило более мощный импульс, когда посланные Надиром для наведения порядка солдаты попали под огонь из ружей и стрел. Многочисленные изолированные контингенты персидской армии были атакованы в разных точках Дели в ту же ночь. Утром 22 марта Надиер выехал из дворца и направился в сторону мечети Ровшан-од-Доуле. По пути он едва не погиб: выстрелом из соседнего здания был убит один из его офицеров, следовавших рядом. После этого на крыши мечети Надир осмотрел бунтующий город и приказал своим людям входить во все районы, где персидские солдаты были убиты, и не оставлять никого в живых. Он поднял меч, означавший начало бойни. Три тысячи солдат вышли из двора мечети и начали жуткую резню. Надир-шах «сидел с мечом в руке, одетый в торжественные одежды, погруженный в меланхолию и глубокую задумчивость. Ни один человек не осмеливался нарушить его молчание». Вскоре город заволокло дымом. Сопротивление горожан было слабым, и большинство людей были убиты без каких-либо боевых действий. Многие мужчины были задержаны и доставлены в реке Джмуна, где все они были обезглавлены. Солдаты врывались в дома и убивали всех жителей, грабили имущество и поджигали дома. Убийства и грабежи были столь жуткими, что многие горожане покончили с собой, не дожидаясь издевательств и казни.

Одними из наиболее важных дворян Моголов, которые были вовлечены в подстрекательство к восстанию, были Сейед Ниаз Хан и Шахнаваз Хан. Нияз Хан и небольшая группа его последователей атаковала небольшую группу персидских солдат, размещенных за пределами своего лагеря, и убила их всех. Затем он присоединился к Шахнаваз Хану и напал на конюшню, в которой Надир хранили всех захваченных индийских боевых слонов. Конюшни были захвачены, и двоим слонам даже удалось вырваться из города. Персидские солдаты ворвались в конюшни, пленили Нияз Хана и Шахнаваз Хана и несколько сотен их последователей. Все они были доставлены к Надиру и казнены на месте. Пощадили только женщины, большинство из которых, вероятно, были изнасилованы.

Резня, которая началась поздно вечером, продолжались до рассвета следующего дня, когда Надир послал своих офицеров и посланников провозгласить конец бойни. Быстрота прекращения насилия была удивительной, и многие современные комментаторы выразили свое восхищение строгой дисциплиной армии Надира. Несмотря на то, что убийства продолжались всего несколько часов, число погибших было огромным: не менее 30000 мужчин, женщин и детей погибли от рук персидских солдат. После завершения этого самого кровавого эпизода в истории Дели чиновники Надира начали собирать налоги, и некоторые из них были также разосланы в окрестности Дели, чтобы сделать то же самое.

Надир послал 1000 кавалеристов в каждый район города, чтобы обеспечить сбор налогов. Но, пожалуй, самые большие богатства были получены в сокровищницах столицы династии Моголов. Персы увезли с собой Павлиний трон, ставший символом персидской имперской мощи. Среди других драгоценностей были бриллианты Кохинур и Дерианур. Общая стоимость сокровищ, награбленных персами, составляла порядка 700 млн рупий. Это было примерно эквивалентно 90 млн фунтов стерлингов или нынешним 8,2 млрд фунтов стерлингов.

На данном этапе император Моголов вынужден был подписать целый ряд договоров, которые привели к дальнейшему разорению его царства. Все земли к западу от Инда были переданы Персидской империи. Надиер также стремился установить брачные узы между двумя династиями и организовал браки своих сыновей и генералов, а также свой собственный. Получив все богатства, что он желал, Надир стал готовился к отъезду.

Персидские войска покинули Дели в начале мая 1739 года, взяв с собой тысячи слонов, лошадей и верблюдов, загруженных трофеями. Сокровищ было так много, что Надир отменил налогообложение в Персии на ближайшие три года после возвращения.

Персидское войско двинулось на север в сторону Гиндукуша. Местные губернаторы являлись к Надиру на аудиенции с подарками и уверениями в своей лояльности новому сюзерену, кроме одного. Худаяр Хан, губернатор провинции Синд, рассчитывал, что Надир уже достаточно награбил, и потому считал себя в безопасности. Худаяр Хан полагал, что Надир не будет пересекать горные районы Гиндукуша ради того, чтобы атаковать его, но ошибся.

Последствия

Кампания Надир-шаха против империи Моголов спровоцировала османского султана Махмуда I начать турецко-персидскую войну (1743—1746), в которой Мухаммад Шах тесно сотрудничали с османами вплоть до своей смерти в 1748 году.

Победа Надир-шаха против разваливающейся империи Моголов на Востоке означала, что он мог позволить себе обратиться к Западу, против османов. Индийская кампания Надира убедила другого иностранного захватчика, английскую Ост-Индскую компанию, в крайней слабости империи Моголов и побудила его попытаться заполнить вакуум власти на полуострове.

Литература

• Cust, Edward, Annals of the wars of the eighteenth century, Gilbert & Rivington Printers:London, 1862.
• Dupuy, R. Ernest and Trevor N. Dupuy, The Harper Encyclopedia of Military History, 4th Ed., HarperCollinsPublishers, 1993.
• Axworthy, Michael, «The Sword of Persia; Nader Shah, from Tribal Warrior to Conquering Tyrant», I B Tauris, 2009.
• Mohammad Kazem Marvi Yazdi, Rare views of the world" 3 vols., Ed Amin Riahi, Tehran, Third Edition, 1374

Отрывок, характеризующий Битва при Карнале

Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.