Битва при Левктрах

Битва при Левктрах
Основной конфликт: Беотийская война
Карта первого этапа битвы
Дата	6 июля 371 до н. э.
Место	Левктры, Беотия (Греция)
Итог	Победа Фив
Противники
Фивы Спарта
Командующие
Эпаминонд Клеомброт I†
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Би́тва при Ле́вктрах — сражение между фиванцами и их беотийскими союзниками во главе с беотархом Эпаминондом, с одной стороны, и спартанцами и их союзниками во главе с царём Клеомбротом, с другой. Произошло 6 июля 371 до н. э. в ходе Беотийской войны. Сражение произошло у города Левктры в Беотии (Центральная Греция), в 11 километрах от Фив и закончилось победой фиванцев.

Обстоятельства, предшествовавшие битве

Афиняне с союзниками (в том числе фиванцы) вели войну с лакедемонянами. На беотийском театре военных действий Лакедемоняне в течение 2 лет подряд не смогли вторгнуться в Беотию. В результате фиванцы покорили беотийские города и начали ходить походами на фокейцев. Так как фиванцы шли походами и покоряли дружественные Афинам города, то отношения между Афинами и Фивами становились всё более неприязненными. Афины послали послов в Лакедемон для заключения мира. В результате «…лакедемоняне приняли постановление согласиться на мир, по которому стороны обязались вывести из союзных городов гармостов, распустить сухопутные и морские силы и предоставить автономию всем городам». Так как Фивы отказались подписывать мир на этих условиях (что подразумевало автономию Беотийских городов), то «…все прочие заключили между собой мир, и только с фиванцами оставались враждебные отношения. Среди афинян господствовало убеждение, что теперь можно надеяться, что с имущества фиванцев, согласно старинному постановлению, будет отчислена десятая часть в пользу богов» (то есть Фивы будут разрушены и преданы разграблению, а Фиванские граждане проданы в рабство.).

Гарнизоны и гармосты были выведены. Народное собрание Спарты «…отправило к Клеомброту гонцов с предписанием не распускать войска (по просьбам фокейцев стоящие в Фокиде для защиты от фиванцев), а вести его немедленно против фиванцев, если они не согласятся на автономию беотийских городов…». В результате Клеомброт проник в Беотию (обойдя основное фиванское войско), завладел крепостью Кревсия и расположился лагерем близ Левктр (со стороны города). Позже подошли фиванцы/беотийцы и расположились лагерем напротив.

Клеомброта обвиняли в том, что он доброжелатель фиванцев. Услышав об этом, Клеомброт пришёл в ярость и решил вступить в бой. По Диодору Сицилийскому союзники лакедемонян, отправляясь в этот поход, не ожидали, что произойдёт битва. Командующие фиванцев принимали в соображение то, что, если они не дадут бой, то окрестные города отпадут от Фив, и Фивы будут взяты в осаду. Если же фиванский народ будет вынужден голодать, то он может выступить против правительства. Кроме того, многие из них уже прежде были в изгнании и считали, что лучше пасть в бою, чем снова стать изгнанниками.

По Диодору Сицилийскому, Плутарху и Павсанию среди фиванских беотархов возникли разногласия: трое из них хотели приготовиться к осаде, другие 3 — немедленно выступить и дать битву, и подошедший позже 7-й беотарх (Бранхиллид) решил исход дела в пользу битвы. Кроме того, фиванцами были получены хорошие предзнаменования и предсказание (ряд современников, античных а также современных нам историков считают, что предзнаменования были сфабрикованы Эпаминондом).

Античные источники

Всего до нас дошло 4 античных источника с описанием битвы при Левктрах

Основной источник: 1) Ксенофонт, Греческая история, Книга 6. Ксенофонт, гл.4. — современник битвы, афинянин, профессиональный военный, стратег. Писал продолжение Греческой истории после Фукидида. Единственный близкий к первоисточникам (свидетельства и т. п.) труд по рассматриваемому вопросу. Имел опыт боя с углублённым строем фиванцев.

Другие античные источники:

2) Диодор, Библиотека истории, 15-(45-56). Римский историк (сицилиец, писал примерно через 300 лет после битвы) Источники не указаны, часть текста совпадает с Ксенофонтом, часть — из неизвестных источников. В этой части трудов Диодора присутствуют существенные противоречия и ошибки (со временем появления Ясона, перемирием перед битвой, а не после, объединение лакедемонских армий до, а не после битвы, дальнейшие действия Ясона и т. п.).

3) Плутарх — беотиец, знаменитый литератор, философ. Жил примерно 45-127 гг. н. э. (то есть писал примерно через 450 лет после битвы). Битва описана в «Пелопиде» (Плутарх, Сравнительные жизнеописания, Пелопид и Марцелл 20-23), сама битва — 23. Источников по отношению к битве не названо. Ряд источников полагает, что в некоторых частях Пелопида его источником мог быть Каллисфен (Callisthenes). Подтвердить чем-либо использование Плутархом в описании битвы материалов, близких к первоисточникам и отличным от Ксенофонта не удаётся. Ссылок на какие бы то ни было источники по битве у Левктр у Плутарха нет.

4) существует также описание битвы (и частично предшествующих событий) у литератора/путешественника Павсания (Павсаний, Описание Эллады, Книга IX Беотия, XIII), в части, посвящённой Эпаминонду и являющаяся фиванской версией для путешественника, существовавшей через 540 лет после битвы (отличается от описания Плутарха).

События при Левктрах принято восстанавливать, компонируя данные из этих источников. Обычно сводятся вместе отрывок от Ксенофонта и Плутарха, учитывая определённые несоответствия у Диодора (за которые он подвергается резкой критике), из него иногда берут только численность фиванских войск. Павсания же используют крайне редко. При этом сводятся вместе данные из Ксенофонта и художественной литературы (Плутарх).

Подобный подход объясняется предполагаемым отсутствием у Ксенофонта непосредственно фиванских источников и обвинением части исследователей Ксенофонта в пристрастии к лакедемонянам. Другая часть исследователей отмечает, что Ксенофонт «писал, фактически, как критик Спарты, а не как её пропагандист».

Современное научное сообщество (результат научной конференции о Ксенофонте) утверждает, что «ЛП (лакедемонская политика), как Анабазис и История, содержит сбалансированный аналитический взгляд на Спарту и Спартанцев».

Силы сторон

Данные в античных источниках

Ксенофонт — нет полных данных.

• Лакедемоняне — 4 моры граждан (около 2300-2400, из них около 700 спартиатов) с «соответственным числом союзников»;
• Фиванцы/беотийцы — неизвестно.

Диодор

• Лакедемоняне — точное число не известно.
• Диодор смешивает две армии лакедемонян (Клеомброта и Архидама, которого по Ксенофонту послали после сражения для эвакуации потерпевших поражение лакедемонян). После этого соединения лакедемоняне получили существенное численное преимущество над фиванцами. Если отбросить хронологические ошибки Диодора, то численность лакедемонян по сравнению с фиванцами неизвестна. По Диодору, армией командовал Архидам, а не Клеомброт.
• Фиванцы — окончательной цифры нет, складываются из разных частей. Всего по Диодору у фиванцев было примерно 8500 гоплитов (6000(Фивы) + 1000 (7-й беотрарх)+1500 (Ясон Ферский)).

Плутарх

• Лакедемоняне — 10000 гоплитов и 500 всадников. Источники Плутарха неизвестны.
• Фиванцы/беотийцы — неизвестно.

Выводы по численности армий

Численность и соотношение армий не может быть установлена с достаточной точностью. Ни в одном источнике (не считая современных историков) нет данных по численности сразу двух сторон.

Современные авторы также расходятся во мнениях по этому вопросу. Часть принимает, что лакедемоняне вместе с союзниками (которые не участвовали в битве) имели численный перевес (2-3 (тысячи)), часть же считает, что для этого «нет никаких оснований».

Данные по Плутарху относятся только к лакедемонянам с союзниками, источники неизвестны.

Данные по Диодору относятся к фиванцам и слагаются из разных компонент. К примеру, Делбрюк, который считал численность фиванцев/беотийцев (и их потери) Диодором явно заниженной, высказался относительно данных Диодора весьма резко — «…мы не можем придавать цену его цифровым данным.». Ясные данные Ксенофонта (в пределах 2300—2400) относятся только к лакедемонянам.

Силы сторон, непосредственно участвующие в битве

• Лакедемоняне — гоплиты — 2300—2400; конница — неизвестно (количественно и качественно слабее фиванцев/беотийцев, предположительно около 200 (англ.))
• Фиванцы/беотийцы — гоплиты — точно неизвестно, принимая глубокое построение (о характере которого до сих пор спорят исследователи), возможно чуть более чем 4-кратное превосходство над лакедемонянами (по фронту столкновения — более 50 рядов против 12 рядов). Конница — неизвестно.

Ход битвы

До сих пор историкам не удаётся достаточно полно восстановить ход битвы. Обычно исследователи рассматривают лишь часть события, оставляя без внимания другие моменты и их взаимное влияние. «Комбинированная» версия, основанная на Ксенофонте и современном понимании Плутарха (напр. John Buckler, J.K.Anderson, Peter Krentz и т. д.) выглядит следующим образом:

Бой происходил только между лакедемонянами (до 2400 гоплитов и до 200 всадников) и фиванцами/беотийцами (число гоплитов неизвестно, кавалерия сильнее и больше лакедемонской). Лакедемоняне были выстроены в 12 рядов в глубину, в 4 морах, ширина фронта чуть менее 200 рядов. Фиванцы/беотийцы, принимавшие участие в битве, были выстроены напротив лакедемонян глубиной в 50 рядов (ширина фронта неизвестна). В это соединение (эмбалон) фиванский командующий Эпаминонд отобрал самых лучших воинов.

Перед гоплитами с обеих сторон была выставлена конница. Перед началом атаки пехоты произошёл короткий бой конницы, в котором фиванская конница разбила лакедемонскую. Собствено это и предрешило исход бытвы, — при отступлении лакедемонская конница врезалась в ряды своих гоплитов, после чего на смятые ряды лакедемонской фаланги напал отряд Пелопида, а за ним — остальные силы эмбалона. В начале боя был ранен спартанский царь Клеомброт. Лакедемонянам удалось оттеснить фиванцев и живым унести Клеомброта с поля боя. Однако спартанский царь умер от ран, вернулись «на щитах» т. е. были убиты и другие спартанские военачальники. В результате упорного боя фиванцы опрокинули лакедемонян и оттеснили к их лагерю, перед которым, в свою очередь, были остановлены.

Потери лакедемонян составили около 1000 человек, из них около 400 — спартанцев.

Ход битвы (описание в античных источниках)

По Ксенофонту (современник, только сама битва, без деталей и т. п.):

После завтрака Клеомброт созвал последний военный совет; в полдень все подвыпили, полагая, что вино возбуждает отвагу. Затем воины — и спартанские, и беотийские — облачились в боевое снаряжение, и стало ясно, что сейчас начнется битва. Заметив это, маркитанты, кое-кто из обозных и те, которые не желали сражаться, стали удаляться из беотийского войска; но наёмники, предводимые Иероном, фокейские пельтасты и из числа всадников гераклейские и флиунтские напали на уходящих, заставили их повернуть тыл и бежать обратно к беотийскому войску; таким образом, благодаря им беотийское войско стало гораздо более многочисленным и сплоченным, чем прежде. Так как оба войска были отделены друг от друга равниной, лакедемоняне выставили перед строем конницу; то же сделали и фиванцы. …(вырезано описание конницы) Пехота же у лакедемонян, как передавали, была выстроена так, что от каждой эномотии находилось по три человека в ряду, следовательно, в глубину лакедемонское войско имело не больше двенадцати рядов. Строй фиванцев был тесно сомкнут и имел в глубину не менее пятидесяти щитов, так как они полагали, что, если они победят часть войска, собравшуюся вокруг царя, одолеть остальную часть войска уже будет нетрудно. Как только Клеомброт повел войско в атаку, прежде даже чем его войско узнало о переходе в наступление, произошёл конный бой, и через самое короткое время лакедемонская конница была разбита. При отступлении она врезалась в ряды своих же гоплитов, а вслед за ними налетела и фиванская пехота. Первоначально верх взяло все же войско Клеомброта. Несомненным доказательством этого может служить то, что лакедемоняне оказались в состоянии подобрать Клеомброта и живым унести с поля битвы; это было бы невозможно, если бы сражавшиеся впереди него в этот момент не одерживали верх. Однако, после того как были сражены сам полемарх Динон, царский сотрапезник Сфодрий с сыном Клеонимом и так называемые конюшие и спутники полемарха, — войско, не выдержав натиска массы врагов, стало отступать; дрогнули и те, которые были на левом фланге лакедемонян, заметив, что враг теснит правый фланг. Но, несмотря на огромный урон и поражение, лакедемоняне, перейдя назад через ров, оказавшийся пред их лагерем, удержали отступление и остановились на тех самых пунктах, откуда начали наступать (лагерь их был сооружён на не совсем ровном месте, у склона горы). Тогда некоторые из лакедемонян, считая, что нельзя примириться с поражением, говорили, что необходимо помешать врагу поставить трофеи и что не следует просить перемирия для уборки трупов, а надо пытаться завладеть ими с боя. Однако же полемархи видели, что весь урон лакедемонян достигает тысячи человек, что из спартиатов, которых всего было в бою около семисот, пало приблизительно четыреста; они замечали также, что союзники крайне не расположены к сражению, а кое-кто из них даже злорадствует. Поэтому они собрали наиболее влиятельных людей и стали совещаться, как быть. Единогласно было постановлено просить перемирия для уборки трупов, и затем был послан вестник с предложением перемирия. После этого фиванцы поставили трофеи и согласились на перемирие для уборки трупов.

По Диодору (прим. 300 лет спустя — не официальный, литературно не обработанный перевод):

Со стороны лакедемонян командирами крыла были выставлены потомки Геракла, король Клеомброт и Архидам, сын короля Агиселая, в то время как со стороны беотийцев Эпаминонд, заняв необычную позицию, получил возможность благодаря собственной стратегии достигнуть выдающейся победы. Он выбрал из всей армии отважнейших мужей и поставил их на одном крыле, намереваясь лично закончить с ними дело. Слабейших он расположил на другом крыле, и велел им уклониться от битвы и понемногу ретироваться во время атаки неприятеля. Итак, расставив свою фалангу в косое построение, он планировал достичь исхода битвы при помощи элитного крыла. Когда с обеих сторон прозвучали трубы и армии одновременно с первой атакой издали боевой клич, лакедемоняне своими фалангами атаковали оба крыла в построении полумесяца, в то время как беотийцы отступили на одном крыле, но на втором напали на противника ускоренным маршем. Когда они встретились в рукопашном бою, сначала оба пылко сражались, и был достигнуто равновесие, вскоре, однако, люди Эпаминонда начали получать преимущество от своей смелости и от плотности своих линий, и многие пелопоннесцы начали пасть. Их нельзя упрекнуть в недостатке мужества, сражаясь с элитным корпусом, все павшие, сопротивляясь, и раненые получили раны спереди. Пока король лакедемонян Клеомброт был жив, с ним были многие товарищи по оружию, которые были готовы умереть в его защиту, было не ясно, на чью сторону склонятся весы победы, но потом, несмотря на то, что он ускользнул от опасности, он не смог сломить своего оппонента, и погиб при героическом отпоре от множества ран, тогда, когда массы людей толпились вокруг его тела, где навалилась большая гора трупов.

Там было некому командовать крылом и массивная колонна, возглавляемая Эпаминондом сломила (преодолела) лакедемонян, и сначала благодаря силе прогнула линии противника, в конце концов слегка отступила в это время, тем не менее, лакедемоняне, храбро сражаясь за своего короля, завладели его телом, но были недостаточно сильны для того, чтобы достигнуть победы. Элитный корпус превзошёл их в подвиге храбрости и героизм и убеждение Эпаминонда чрезвычайно (значительно) способствовали их отваге, лакедемоняне с огромной (большой) сложностью были оттеснены, сначала, пока отдавали землю, они не сломили свой строй, но в конце концов, так как многие пали и командир, который их объединял, умер, армия повернула и обратилась в беспорядочное бегство. Корпус Эпаминонда преследовал бегущих, убил многих, кто им сопротивлялся, и выиграл для себя самую славную победу. Так как они встретились с храбрейшими из греков и с малыми силами и чудесным образом превзошли во много раз их числом, они завоевали репутацию великих храбрецов. Самые высокие похвалы были предоставлены генералу Эпаминонду, который главным образом собственной храбростью и собственной прозорливостью командира поверг в бою непобедимых лидеров Греции. Более 4000 лакедемонян пало в битве, но только около 300 беотийцев. По окончании битвы они заключили перемирие и позволили забрать тела и депортировали лакедемонян в Пелопоннес .

По Плутарху (прим. 450 лет спустя, перевод С. П. Маркиша, обработан С. С. Аверинцевым, John Buckler и Hans Beck переводят иначе):

Когда битва началась, Эпаминонд вытянул своё левое крыло по косой линии, чтобы как можно больше оторвать от остальных греков правое крыло спартанцев и погнать Клеомброта, разом нанеся ему сокрушительный удар с фланга. Противник, разгадав его замысел, начал перестраивать свой боевой порядок, развертывая и загибая правое крыло в намерении превосходящими силами окружить и запереть Эпаминонда, но в этот миг триста воинов Пелопида рванулись вперед, на бегу сплачивая ряды, и прежде чем Клеомброт успел растянуть крыло или, вернувшись в первоначальное положение, сомкнуть строй, напали на спартанцев, ещё находившихся в движении и приведённых в замешательство собственными перемещениями (перевод Баклера — «рванулся вперёд со своей позиции и вместе со своим отрядом 300 подбежал до того, как Спартанцы смогли закончить свои манёвры»). Известно, что лакедемоняне, непревзойденные мастера и знатоки военного искусства, прежде всего старались приучить себя не теряться и не страшиться, если строй оказывается расторгнутым, но, где бы ни застигла каждого опасность, одновременно и восстанавливать порядок и отражать врага, используя поддержку всех товарищей позади и с обеих сторон. Однако в тот раз главные силы фиванцев, которые, под командованием Эпаминонда, минуя прочих, устремились прямо на них, и Пелопид, с непостижимою уму стремительностью и дерзостью завязавший бой, настолько поколебали их умение и уверенность в себе, что началось бегство и резня, каких спартанцы ещё никогда не видывали. Вот почему, не будучи беотархом и командуя лишь малою частью войска, Пелопид стяжал этой победой такую же славу, как Эпаминонд — беотарх и главнокомандующий .

Существуют большие сложности с переводом Плутарха в том, что именно он имел в виду, используя различные слова и их построения (англ.). Часть текста Баклером переводится и трактуется не так, как приведено выше. Также предполагается, что отряд Пеллопида был той пехотой, которая налетела на смятые ряды лакедемонян после боя конницы (по Ксенофонту) (англ.).

Отношение к Пелопиду Плутарха варьируется от «большого признания Андерсеном и Кавквелом», признанием (в своей трактовке/переводе, отличной от приведённой выше) как хорошее дополнение к Ксенофонту до категорического «совершенно невозможно» (например, Wolter, 1926, стр. 306, Хансон в 1998 и 1999) и «знаменитым военным историком Дельбрюком»:

«Сообщение Плутарха (Пелопид, гл. 23), что Эпаминонд со своей стороны пытался сперва обойти спартанцев и ударить им во фланг, следует отбросить как ни с чем несообразную нелепость. Подобным маневром Эпаминонд совершенно разорвал бы свой и без того укороченный фронт. Глубокая колонна, как он её построил, могла иметь своим предназначением только прорыв фронта, а никак не охват неприятельского фланга. Этот пример лучше всего показывает нам, как мало заслуживает внимания все плутарховское описание данного сражения.»

Причины поражения лакедемонян

Различные историки по-разному интерпретируют доступные источники и причины поражения лакедемонян. Анализируя свидетельства Ксенофонта, Диодора и Павсания можно предположить, что прямой причиной поражения стала полная потеря командного состава. Причины же этой потери трактуются различно (рассматривая Ксенофонта, обычно выделяется действия конницы, чего нет у Диодора).

По Плутарху, причиной является атака Пелопида во фланг лакедемонской армии (Плутарх — единственный из древних источников, кто упоминает Пелопида при описании битвы при Левктрах, однако о том, что Пелопид был при Левктрах писал до Плутарха Корнелий Непот « возглавлял тот отборный отряд, который первым опрокинул лаконскую фалангу»). Историки не сошлись во мнении, где именно находился Пелопид (в хвосте колонны по Рюстову и Кёхли, в начале по Делбрюку и Вольтеру, или сбоку — на фланге, как у некоторых других авторов). Тот же Делбрюк, как и ряд некоторых других исследователей считает, — что Пелопид находился в начале колонны, а его манёвр ничего не достигал. По мнению некоторых других исследователей, Пелопид мог помешать лакедемонянам сомкнуть ряды после отступления лакедемонской конницы (англ.).

Потери сторон

Лакедемоняне — около 1000 человек, из них около 400 спартиатов

Союзники лакедемонян — есть упоминание у Павсания о том, что среди них не было потерь.

Фиванцы/беотийцы — неизвестно. По Диодору — около 300, хотя цифры признаются нереальными.

Результаты сражения

Лакедемоняне потеряли свою репутацию непобедимых в битве гоплитов, но непосредственный эффект был невелик. После битвы удача могла отвернуться от фиванцев. Основная потеря была психологической, — 90% армии лакедемян и их союзников сохранились и вернулось в Пелопоннес.

Однако через некоторое время от лакедемонян стали откалываться союзники и переходить на сторону фиванцев, что сделало в следующем году возможным нападение объединённых армий противников Спарты во главе с Эпаминондом на Лаконию. Эта битва фактически привела к утрате Спартой своих позиций, которые никогда уже не были восстановлены и временному (около 9 лет) относительному господству фиванцев на суше.

Одновременно деятельность и усиление Фив после этой битвы привело к их разрыву с Афинами и сближению Афин со Спартой.

Мифы о Левктрах — обычные заблуждения

Тактические новинки: В части современной литературы принято считать, что в битве при Левктрах Эпаминонд разработал и применил ряд оперативных и тактических новинок. Однако практически все они уже применялись задолго до Левктр и Эпаминонда. Обычно ошибочно называют новинками следующее:

1. глубокое построение — постоянно применялось фиванцами, судя по всему, было обычным для фиванцев.
2. усиление левого (а не правого) фланга элитными частями, при сверхглубоком построении, — применялось ещё афинянами против персов в 490 г. до н. э. при Марафоне, и персами при Платеях в 479 г. до н. э.. (При Марафоне афинский стратег Мильтиад усилил оба фланга своей армии) Применялось оно также против лакедемонян и было подсказано персам фиванцами.

Битвы лакедемонян с беотийцами

1. Битва при Коронее. Во второй части лакедемонская фаланга билась с углублённым строем фиванцев (прямое боестолкновение готовых противников) — победа лакедемонян («Кончилась она тем, что лишь некоторым из фиванцев удалось прорваться в Геликон, а большинство отступили и пали»).
2. Битва при Левктрах (атака фиванцев на разомкнутую лакедемонскую фалангу) — победа фиванцев
3. Битва при Мантенее (нападение фиванцев на предположительно неразвернутую фалангу лакедемонян) — отсутствие победителя. Победа фиванцев на левом фланге и их поражение (пельтастов и т. д.) на правом фланге (против союзных тогда спартанцам афинян), гибель Эпаминонда и общая «ничья» («…случилось так, что обе стороны, как победители, поставили трофей и ни те, ни другие не в силах были воспрепятствовать противникам сделать это; обе стороны, как победители, выдали противникам трупы, заключив для этого перемирие, и обе же стороны, как побеждённые, согласились на это. Далее, обе стороны утверждали, что победили, и тем не менее ни одна из сторон не приобрела после этой битвы ни нового города, ни лишней территории или власти по сравнению с тем, что она имела до этого боя»).

Античные источники

• [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Roman/Texts/Diodorus_Siculus/home.html Diodorus Siculus, The Library of History]
• [lib.ru/POEEAST/PLUTARH/plutarkh4_8.txt Плутарх, Пелопид и Марцелл]
• Ксенофонт. Издание третье // Греческая История. — Санкт-Петербург: Алетейя, 2000.
• Павсаний. том II книга IX Беотия // Описание Эллады. — АСТ, Ладомир, 2002. — 496 с. — 5000 экз.

Другие источники

• J.K. Anderson. Military Theory & Practice in the Age of Xenophon. — Berkeley: University of California Press, 1970.
• John Buckler and Hans Beck. Plutarh on Leuctra // Central Greece and the Politics of Power in the Fourth Century BC. — Cambridge University Press, 2008. — ISBN 978-0-521-83705-7.
• Christopher Tuplin (ed.). Xenophon and his World; Papers from a conference held in Liverpool in July 1999. — Мюнхен: Decker & Bokor, 2004. — ISBN 3-515-08392-8.
• Raphael Sealey. A History of the Greek City States: Ca. 700-338 B.C.. — USA: University of California Press, 1976.
• Victor Davis Hanson (ed.). Makers of Ancient Strategy: From the Persian Wars to the Fall of Rome. — USA: Princeton University Press, 2010. — ISBN 9780691137902.
• John V.A.Fine. The Ancient Greeks: A Critical History. — USA, 1983. — ISBN 0-674-03314-0.
• [militera.lib.ru/science/delbruck_h01/index.html Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории T.1. гл.6. Эпаминонд]
• [ancientrome.ru/antlitr/nepot/pelopid-f.htm Корнелий Непот, О знаменитых иноземных полководцах, Пелопид]

Также см:

• [www.vehi.net/istoriya/grecia/gerodot/09.html Геродот, История, Каллиопа]

Отрывок, характеризующий Битва при Левктрах

«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.