Битва при Маниаки
| Битва при Маниаки | |||
| Основной конфликт: Война Греции за независимость | |||
 | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
победа египтян | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Сражение при Маниаки — один из эпизодов освободительной войны Греции. Состоялось 20 мая (1 июня) 1825 года между египетскими войсками и греческими повстанцами.
Содержание
Предыстория
С 1821 по 1824 год, Османская империя пыталась безуспешно подавить Греческую революцию. В 1824 году турецкий султан был вынужден обратится за помощью к своему вассалу Мохамеду Али, правителю Египта. Мохамед Али располагал армией и флотом, организованными европейскими, в основном бывшими наполеоновскими офицерами. Командование экспедицией было поручено мамелюку Ибрагиму, приёмному сыну Мохамеда Али, выкраденному турками в детстве христианскому мальчику, по другим данным — его сыну от христианской женщины[1].
Флот Ибрагима первоначально помог туркам подавить восстание на острове Крит, а затем, 27—29 мая 1824 года разрушает остров Касос. 12 февраля 1825 года Ибрагим, воспользовавшись греческой междоусобицей, высадился беспрепятственно в Метони, а 18 февраля снял осаду с крепости Корони.
После этого Ибрагим направился к городу Пилос. 7 апреля повстанцы попытались остановить турко-египтян у Креммиди, но потерпели поражение. Ибрагим осадил крепости Пилоса (Пальокастро и Ньокастро) и 26 апреля египетский флот взял с боем остров Сфактерию (см. Осада Наварино (1825) и Бриг «Арес»). 30 апреля повстанцы сдали крепость Пальокастро, а 6 мая крепость Ньокастро. Ибрагим взял крепости Пилоса, закрепился на юго-западе Пелопоннеса и готовился к походу в центр п-ва, к Триполи, чтобы нанести последний (как он полагал) смертельный удар революции.
Папафлессас
Григорис Дикеос, он же поп Флессас (буйный/вспыльчивый поп) — одна из самых значительных и удивительных фигур Греческой революции. Ряса почти не соответствовала его характеру, образу жизни и революционному духу.
«Он сочетал в себе и бога и дьявола»[2].
После посвящения в Филики Этерия, он становится её апостолом. Его роль в начале восстания 1821 года на полуострове Пелопоннес трудно переоценить. Он однозначно числится в первой семерке руководителей революции, будучи, одновременно и представителем Александра Ипсиланти на полуострове.
Как человек крайностей, к 1825 году Папафлесас, уже военный министр, погряз в греческой междоусобице. Но в отличие от премьер-министра Кунтуриоти и секретаря Александра Маврокордатоса, которые вынашивали утопичную идею создания наёмной армии из иностранцев и после событий на юго-западе Пелопоннеса, Папафлессас осознал опасность, нависшую над революцией и из погрязшего в междоусобице министра, вновь стал революционером.
Оставив, уже коррумпированную, временную столицу город Нафплион, Папафлессас направился вглубь полуострова, поднимать народ на войну с Ибрагимом. Одновременно, он запросил правительство прекратить гонения на военачальником, таких как Никитас Стамателопулос и освободить политических противников, среди которых был Теодорос Колокотрони.
Перед выездом он встретился с французским генералом де Рос, который прибыл с секретной миссией убедить греков, чтобы они запросили для себя короля в лице дюка Немура. Папафлессас был категорически против идеи короля-иностранца, но по выезду его сопровождал безымянный адъютант генерала, которому было суждено погибнуть героически рядом с Папафлессасом.
На пути к бессмертию
По пути к Триполи он сумел организовать с нуля ядро своего корпуса. К нему примкнули малые военачальники, включая его племянника Димитриса Флессаса. Но от брата Никиты было получено письмо с советами. Ответ Папафлессаса: «Никита… я вам пишу, чтобы вы ускорили ваше прибытие, а вы мне пишите муру. Никита, это мое первое и последнее письмо. Храни его, читай иногда, вспоминай меня и плачь.»
Из письма очевидно, что Папафлессас шёл сознательно на смерть. Папфлессас не стал ждать прибытия дополнительных сил и как только получил информацию, что Ибрагим выступил из Наварино, пошёл ему навстречу.
Леонидово сражение
Собрав вокруг себя 2 тыс. повстанцев, Папафлессас 19 мая занял позиции у села Маниаки, на склоне холма. Позиция не давала никаких стратегических преимуществ. Папафлессас просто встал на пути у Ибрагима, как бы говоря ему: я здесь и не боюсь тебя. 20 мая, с рассветом, повстанцы спешно стали сооружать 3 бастиона. Первый, самый северный, занял Пафлессас. Второй- его племянник Димитрис Флессас. 3-й, самый южный, Воидис Пьерос со своими маниатами. Войска Ибрагима появились через 3 часа. Примкнувшие повстанцы и крестьяне, при появлении армии Ибрагима, стали разбегаться. Силы Ибрагима обхватили греческие позиции двумя колоннами, третья заняла позицию препятствующую возможным греческим подкреплениям. Но Папафлессас счёл это положительным событием считая, что так его люди будут драться решительнее и перестанут разбегаться[3].
Пересчёт показал, что под командованием Папфлессаса осталось менее 1 тыс. повстанцев. Папафлесас держал речь, но сразу по её окончанию военачальники послали к нему Кефаласа, которого никто не смел упрекнуть в трусости, дабы убедить Папафлессаса прорываться. Ответом было: «мы победим, но если не дай бог будем побеждены, то обескровим силы врага и история назовёт это бой Леонидовым сражением».
Этот последний оборот говорил о том, что он уже принял решение следовать традиции, которую начал спартанский царь Леонид I, и всего 4 годами раннее, в 1821 году, продолжили Афанасиос Карпенисиотис (см. Битва при Скулень) и Афанасий Дьяк (см. Битва при Аламане). После этого, выслушав обращение Папафлессаса к предкам, маниат Воидис сказал: «пошли по своим бастионам, а если кто выживет, пусть слушает плач жен».
Бой
Не успели повстанцы разойтись по своим бастионам, как Ибрагим начал свою атаку. Папафлессас надел свой, античного стиля шлем, и командовал боем. Египтяне атаковали непрерывно 4 часа, но безуспешно. В полдень трубачи сыграли отбой и египтяне присели перекусить. Была предпринята ещё одна безуспешная попытка убедить Папафлессаса идти на прорыв.
После обеда египтяне дважды доходили до греческих позиций, но откатывались. Наконец Ибрагим бросил все свои силы на бастион Папафлессаса. Его племянник Димитрис, оставив свой бастион, бросился на выручку дяде, но Папфлессас вернул его назад. Но к тому времени и во втором бастионе уже шла рукопашная. В этой рукопашной и погиб Димитрис Флессас.
Бастион Папафлессаса заполнили красные египетские мундиры. Знаменосец Папафлессаса, выживший в резне хиосец Димитрис (см. Хиосская резня), срывает полотнище флага, прячет его на своей груди, отламывает крест с флагштока и с клинком в руке пробивается сквозь египетские ряды[4]. Последним пал бастион Воидиса. Последние из зашитников бросились прорываться по сухому руслу, но на выходе их ждал батальон египетской пехоты. Лишь немногим удалось прорваться, все остальные погибли.
После боя
Турко-египтяне приступили к отрезанию ушей погибших, чтобы получить от Ибрагима обещанный «бакшиш». После молитвы Ибрагим посетил бастион Папафлессаса. По его приказу был найден обезглавленный труп Папафлессаса. Рядом с ним лежал труп безымянного французского адъютанта. Затем была найдена голова Папафлессаса. По приказу Ибрагима, голову отмыли и соединили с телом, привязав их на шесте.
Ибрагим обращаясь к своим офицерам сказал: «Это действительно был способный и мужественный человек. Он бы мог оказаться нам более полезным, если бы нам удалось взять его в плен»[4]. Далее эта сцена обросла в народе такими подробностями, как поцелуй Ибрагима в лоб Папафлессаса, как признак уважения, и фразой: «если у греков много таких как он, то нам никогда их не победить». Но подобные подробности не подтверждены присутствовавшими при этой сцене французскими офицерами Ибрагима.
Последствия
Маниаки встало в ряд Леонидовых сражений греческой нации и вызвало соответствующую мобилизацию её сил и подъём морального духа[5]. Войну против Ибрагима возглавил в очередной раз только что выпущенный из тюрьмы Теодором Колокотронис. Кости погибших героев этого сражения хранятся в часовне Святой Анастасии, у села Маниаки.
См. также
Напишите отзыв о статье "Битва при Маниаки"
Примечания
- ↑ [books.google.com/books?id=pzIaAQAAIAAJ&pg=PA348#v=onepage&q=&f=false The New monthly magazine]
- ↑ [ Δημήτρης Φωτιάδης,Ιστορία τού 21, τ. Β, σελ. 10]
- ↑ [Φωτάκος,έ.ά.,σ.476]
- ↑ 1 2 [Φωτάκος,έ.ά.,σ.481]
- ↑ Phillips, p. 179. «The exploit of Dikaios revived the drooping courage of the Greeks; and when Kolokotrones, raised from his prison to the supreme command, took the field, he made his dispositions with a certain confidence.»
Ссылки
- [www.sansimera.gr/articles/446 Η Μάχη στο Μανιάκι]
- [www.tovima.gr/default.asp?pid=2&artid=150443&ct=83&dt=06/04/2003 ΜΑΝΙΑΚΙ 1825]
Источники
- Finlay, George. History of the Greek Revolution. Blackwood and Sons, 1861 (Harvard University).
- Phillips, Walter Alison. The War of Greek Independence, 1821 to 1833. Smith, Elder and Company, 1897 (University of Michigan).
| ||||||
Отрывок, характеризующий Битва при Маниаки
ХВойска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
