Битва при Мохаче (1526)
| Мохачская битва | |||
| Основной конфликт: Османо-венгерская война (1521—1526) | |||
 Мохачская битва 1526, художник Берталан Шекели | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
Окончательная победа Османской империи | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Битва при Мохаче (венг. Mohácsi csata) — сражение, произошедшее 29 августа 1526 года у Мохача, в Венгрии, в ходе которого Османская империя нанесла сокрушительное поражение объединённому венгро-чешско-хорватскому войску. Торжествующая Османская империя заняла Среднедунайскую равнину, включив в свои владения самое сердце Европы, которое турки планировали превратить в плацдарм для покорения новых территорий и дальнейшего распространения ислама.
Содержание
Предыстория
Как и многие другие балканские национальные государства, покорённые османами в ХIV-ХV веках, Венгерское королевство вступило в ХVI век в чрезвычайно ослабленном состоянии из-за ряда внешних и внутренних причин. Изнутри его раздирали феодальные распри, фактически приведшие к установлению феодальной раздробленности, крестьянские восстания, сопротивление со стороны национальных меньшинств, противящихся мадьяризации (словаки, валахи, хорваты), а извне — амбициозные попытки австрийско-немецких властителей включить Венгрию в состав своих владений. Смерть Матвея Корвина (1490) вызвала анархию в Венгрии и, казалось, благоприятствовала замыслам османов против этого государства. Продолжительная война, ведущаяся с некоторыми перерывами, окончилась, однако, не особенно благоприятно для турок. По миру, заключённому в 1503 году, Венгрия отстояла все свои владения и хотя должна была признать право Османской империи на дань с Молдавии и Валахии, но не отказалась от верховных прав на эти два государства (скорее в теории, чем в действительности). Постепенному упадку Венгрии в дальнейшем способствовал и олигархический режим, установленный династией Ягеллонов, отчуждение подавленного венгерского крестьянства от национально-оборонительных движений после событий 1514 года, географическая замкнутость и отдаленность Венгрии от торговых путей, проходивших через Средиземное море и мировой океан, в том числе Атлантический океан, при всё ослабевающем значении дунайского торгового пути и усиливающемся давлении Габсбургов.[5]
Ход битвы
Выступившая в поход из Стамбула летом 1526 г. армия султана Сулеймана I достигла границ Венгрии к концу августа. По пути турки штурмом взяли несколько венгерских крепостей, перебив их защитников, разоряя селения и ведя за собой богатую добычу. Султан был твердо настроен навсегда покончить с Венгрией. И король Лайош II также не собирался уступить Венгрию без сопротивления. Местность возле города Мохач, на правом берегу Дуная, где расположились войска венгерского короля, была равнинной, что было очень удобно для действий кавалерии. Король Лайош II имел под своим командованием 25 тысяч человек и 80 пушек. Основу войска составляли наёмники из Чехии, Хорватии, а также Священной Римской империи, Австрии, Италии, Польши и немецких княжеств. Султан Сулейман I располагал силами не менее 50 тысяч человек и 160 пушками. По другим сведениям, султан имел почти 100 тысяч воинов и 300 пушек. Венгры надеялись на помощь трансильванского князя Яноша Запольяи, но он вместе со своим войском не пришел на помощь Лайошу II. Ещё 5 тысяч тяжеловооруженных хорватских рыцарей не успели вовремя прибыть к месту сражения, что также могло отразиться на его исходе.
Битва началась днем 29 августа 1526 года. По плану христиан, кавалерия должна была атаковать при поддержке пушек позиции турок, смять пешие отряды, а затем, вместе с пехотинцами, атаковать лагерь султана. Битва началась с атаки рыцарской кавалерии на правый фланг турецкой армии, а центр и левый фланг венгерской армии, состоявшие из пехоты, ровным маршем и при поддержке пушечного огня двинулись вперед. Вскоре конные рыцари вступили в бой с турецкой кавалерией. Турки сразу же начали отступать. Решив, что сражение идет успешно, венгры начали преследовать отступавших турок. Одновременно в бой вступили пешие части христиан, завязав в центре и на левом фланге рукопашную схватку с янычарскими полками. Тем временем рыцарская кавалерия, преследуя отступавших турецких всадников, попала под ураганный огонь турецких пушек и стрелков с мушкетами и атака захлебнулась. Введя в бой резервы и открыв огонь из пушек по всему фронту, имея решающий численный перевес, турки вскоре начали теснить христиан к Дунаю, лишив их возможности организованно отступить. В итоге остатки рыцарской кавалерии побежали назад, а пешие наемники стойко продолжили сражаться до конца. Через полтора часа битва завершилась полной победой армии Сулеймана I. Вся армия короля Лайоша II была уничтожена, сам король и все командующие армией погибли при отступлении. Погибло 15 тысяч христиан, оставшиеся пленные были казнены. Победа при Мохаче открыла султану Сулейману I путь к венгерской столице Буде. Через две недели после битвы город капитулировал перед турецкой армией.
Последствия
Турецкая победа имела ряд прямых последствий как для венгров, так и для многих других соседних народов. Для королевства это было равносильно катастрофе, но самые тяжёлые последствия это имело для судеб самой Центральной Европы и южнославянских народов, попавших под тяжелейшее турецкое иго и в течение следующих полутора веков подвергавшихся опустошительным турецким набегам. Как и в случае битвы при Гвадалете в 711 году для арабов, Мохачская битва открыла перед турками широкие возможности для покорения всей Центральной Европы. Султан Сулейман I в 1529 г. начал осаду Вены, но из-за приближающейся зимы вынужден был отступить.
На месте покорённых османами венгерских земель образовалась новая область — Османская Венгрия, существовавшая в 1526—1699 годах. Более того, далеко не все венгры оказывали сопротивление турецкому владычеству. Отчасти это объяснялось историко-культурной общностью обоих народов. Дело в том, что до своего прихода в Европу около 1000 года, финно-угорские по происхождению венгры проживали в окружении тюркских народов, у которых они заимствовали значительную часть сельскохозяйственной лексики. Венгерское крестьянство юго-востока страны отнеслось к приходу турок как к освобождению от засилья местных феодалов, обложивших их непосильными поборами. Стремясь привлечь венгерских крестьян на свою сторону, турки либерализовали многие сферы жизни венгерского крестьянства.
В отличие от кровавых распрей между католиками и протестантами Европы того времени, турки прямо не запрещали ни одну из религий, хотя переход в ислам всячески поощрялся. Воспользовавшись хаосом послевоенных лет и зарождением нового мусульманского сообщества, многие простые венгры, принявшие ислам (магьярабы), сумели подняться по карьерной лестнице военных сословий Османской империи. Жители северных венгерских земель оказывали туркам большее сопротивление, создавая отряды гайдуков. Многие также бежали в соседние словацкие земли к северу.
Следует однако учитывать, что турки покорили только Центральную Венгрию, периферийные западные и северные регионы с новой венгерской столицей — г. Пожонь (современная словацкая Братислава) были аннексированы австрийскими Габсбургами, которые превратили их в буфер между немецкими и османскими территориями. Таким образом, венгерское государство в начале ХVI века было фактически разделено надвое. После неудавшейся осады Вены австрийские немцы приступают к более решительным действиям против турок, начинается постепенная «реконкиста» Балканского полуострова.
После Мохачской битвы европейские нации начали предпринимать попытки объединения с целью противостояния угрозе исламизации Европы и кровавых турецких завоеваний. Эта стратегия принесла первый успех в битве при Лепанто. Кроме того, несмотря на свой начальный успех, именно в Венгрии турки впервые столкнулись с западно-европейской социально-политической структурой, которая имела сильное немецкое влияние и уже существенно отличалась от ориентализированных греко-славянских государств балканского региона, с такой лёгкостью покорённых турками. Хотя европейские ценности в Венгрии в целом и не соответствовали западным стандартам, близость Османской Венгрии к немецким землям создавала им прямую угрозу и вызвала яростное сопротивление с целью поддержать имперские амбиции самих Габсбургов и вытеснению мусульман из самого сердца Европы.
Напишите отзыв о статье "Битва при Мохаче (1526)"
Примечания
- ↑ 1 2 Stavrianos, L.S., Balkans Since 1453, C. Hurst & Co. Publishers, 2000. p. 26 «The latter group prevailed, and on August 29, 1526, the fateful battle of Mohacs was fought: 25,000 to 28,000 Hungarians and assorted allies on the one side, and on the other 45,000 Turkish regulars supported by 10,000 to 20,000 lightly armed irregulars…»
- ↑ 1 2 Nicolle, David, Hungary and the fall of Eastern Europe, 1000—1568, Osprey Publishing, 1988. p. 13 «Hungary mustered some 25,000 men and 85 cannon (only 53 being used in actual battle), while for various reasons the troops from Transylvania and Croatia failed to arrive. The Ottomans are said to have numbered over twice as many — though this figure is exaggerated — and had up to 160 cannon…»
- ↑ Chris Turner, Andre Corvisier, John Childs, A Dictionary of Military History and the Art of War, Blackwell Publishing, 1994. pp. 365-66 «In 1526, at the battle of Mohács, the Hungarian army was destroyed by the Turks. King Louis II died, along with 7 bishops, 28 barons and most of his army (4,000 cavalry and 10,000 infantry)…»
- ↑ Minahan, James B., One Europe, many nations: a historical dictionary of European national groups, Greenwood Press, 2000. p. 311 «A peasant uprising, crushed in 1514, was followed by defeat by the Ottoman Turks at the battle of Mohacs in 1526. King Louis II and more than 20,000 of his men perished in battle, which marked the end of Hungarian power in Central Europe…»
- ↑ [www.world-history.ru/countries_about/2249.html/ Турецкое нашествие в Венгрии. Подробный очерк]
Отрывок, характеризующий Битва при Мохаче (1526)
Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.
В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью… – думала она.
