Битва при Оджаке

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Битва при Оджаке
Основной конфликт: Народно-освободительная война Югославии
Дата

19 апреля25 мая 1945 года

Место

Оджак, Босния и Герцеговина, Югославия

Итог

Пиррова победа партизан

Противники
Югославия Хорватия Хорватия
Командующие
Милош Зекич
Мато Белич[1]
Спасо Мичич[2]
Петар Райковачич[3]
Ибрагим Пьянич[2]
Иван Калушич[4]
Авдага Хасич[2]
Силы сторон
25-я сербская дивизия
27-я восточнобоснийская дивизия
Итого: 20 тысяч человек
Остатки Хорватских вооружённых сил
Итого: 1800 человек
Потери
неизвестны, но значительные неизвестны, но небольшие

Битва при Оджаке (хорв. Bitka za Odžak) — одно из последних сухопутных сражений Второй мировой войны, состоявшееся в Европе[5]. Началось 19 апреля 1945, продолжалось до 25 мая (в течение 15 дней после капитуляции Германии)[6]. В бою сошлись остатки армии Независимого государства Хорватии и отряды югославских партизан. Битва состоялась в городе Оджак (ныне Босния и Герцеговина). Ценой больших усилий и огромных потерь югославские партизаны одолели противника. Тем не менее, упоминание об этом сражении было строго запрещено в Югославии (это расценили как пиррову победу), и только спустя 30 лет в сербском журнале NIN были опубликованы первые реальные сведения о битве.





Краткая история

В апреле 1945 года, когда югославы осаждали Загреб, а советские и американские войска теснили немцев с обеих сторон, хорватские националисты находились в критическом положении. Не признававшие своего поражения, усташи готовы были защищать территорию Независимого государства Хорватия любой ценой. Анте Павелич, глава усташей и хорватского марионеточного государства, предложил оставить город и продолжить партизанскую войну в деревнях, что, по мнению многих хорватских солдат, давало шанс избежать усташам расправы от коммунистов Тито и укрыться в Австрии, до которой югославы не могли бы добраться. Вместе с тем братья Иван и Петар Райковачичи решили продолжить оборону города, несмотря на приказ Павелича. 19 апреля они заняли Оджак и ещё 24 деревни, превратив город в неприступную крепость и сильно укрепив позиции на реке Саве. В течение месяца югославские партизаны безуспешно штурмовали крепость, несмотря на задействование артиллерии, бронетехники и авиации. Осада затягивалась, и хорваты де-факто могли надеяться на повторение чуда Бреслау и прорыв осады. Но 25 мая город всё-таки пал[7].

Сербское издание NIN сообщало о сражении, которое длилось с 19 по 28 апреля. За время этих боёв хорваты уничтожили 630 солдат НОАЮ, полностью истребили целый батальон 27-й дивизии и уничтожили командира 16-й бригады из той же дивизии Спасо Мичича. Помимо всего прочего, хорватами были захвачены три артиллерийские батареи, три мортиры и одно противотанковое орудие. По словам журналистов, каждый из солдат усташей был в сотни раз опаснее и беспощаднее по сравнению с немцами, и хорваты сражались насмерть[8].

Ход битвы

Подготовка к атаке на город

Под контролем хорватских фашистов оставались небольшие территории: так, ими ещё удерживалась узкая полоса между реками Босна и Сава, под контролем были города Новиград, Дони-Брезик, Влашка-Мала, Оджак и Мрка-Ада. Более того, вооружённое сопротивление оказывали мусульмане из городов Кладань, Плехана, Жепче, Сивше, Грачаница и располагавшихся рядом деревень[2]. Верховное командование 3-го армейского корпуса НОАЮ, под контролем которого были 27-я, 28-я и 53-я дивизии, отдало приказ о немедленном штурме города Оджак или уничтожении штаб-квартиры армии Независимого государства Хорватия[9].

Битва за Влашку-Малу

Своими атаками партизанские войска отбросили хорватских фашистов к деревне Влашка-Мала, которая вообще не была как-либо защищена и располагалась в чистом поле[10]. Ситуация для хорватов была откровенно безнадёжной, и некоторые полевые командиры домобранства попытались вступить в переговоры с партизанами, надеясь избежать плена и отступить. Однако югославские коммунисты были настроены решительно и настаивали на безоговорочной капитуляции. Получив отказ, партизаны начали очередную атаку. Хорваты сражались очень упорно и не сдавались в плен: тех, кто складывал оружие, усташи убивали на месте (в лучшем случае — калечили и уродовали)[9]. Подобный фанатизм хорватов оказался непреодолимым препятствием для партизан Тито, что привело к затягиванию битвы.

Воодушевлённые успехами, хорваты немедленно начали рыть окопы (в каждом из окопов мог поместиться целый взвод). Так они перекопали почти всю деревню, подчинив все перекрёстки и дороги. Партизаны возобновили штурм, но хорваты в буквальном смысле наголову разгромили партизан. Причин было несколько:

  • как только партизаны подходили к окопам на расстояние 10 метров и меньше, хорваты открывали залповый огонь;
  • многих тяжело раненых солдат партизаны оставляли умирать на поле боя, поскольку не имели возможности их эвакуировать;
  • никто из партизан не желал отдавать штандарт дивизии или бригады врагу, вследствие чего югославы с неменьшим фанатизмом защищали свои знамёна[10].

Хорватская контратака

Главный удар на Оджак пришёлся со стороны Дуге-Ниве и Липика. Волны атак шли одна за другой, но цитадель оставалась непокорённой. Чтобы обеспечить войскам хорватов большее пространство для манёвра, Райковачич приказал расширить линию обороны, заняв левое крыло и отрядив Калушича на правое крыло (западная часть). Райковачич разделил свои войска на 4 взвода, под его командование перешла и рота Николы Шаньича. Калушич возглавил также отряды ополченцев, которые из-за низкой дисциплины и небольшой боеспособности не могли толком исполнить приказы Райковачича. Под командование Райковачича также перешли несколько штурмовых отрядов, которые благодаря своей мобильности могли нанести врагу неожиданный контрудар. Эти штурмовики заняли небольшую деревню, откуда и готовились нанести удар по оборонительным рубежам партизанских войск.

После нескольких отражённых атак НОАЮ усташи во главе с Райковичем нанесли мощный контрудар, который оказался фатальным для большей части партизанских войск: слабая оборона титовцев рухнула мгновенно, и хорваты захватили здание ратуши[11]. В результате атаки полностью были разрушены несколько кварталов в городе[9]. Хорваты оттеснили сербов и заняли новые рубежи обороны, которые держались вплоть до 25 мая[11]. Югославы бросили в бой 20-ю сербскую штурмовую бригаду, но и её за несколько часов усташи уничтожили полностью. Немногие выжившие сумели вернуться в штаб югославов. Некоторые из солдат призвали граждан немедленно уходить из города, поскольку усташи якобы начали уничтожать массово женщин, детей и стариков в Оджаке[2].

Группа воинов НГХ во главе с Ибрагимом Пьяничем и Авдагой Хасичем тем временем нанесли ещё один удар: 14-я партизанская бригада НОАЮ, которую югославы называли победоносной, не оказала усташам никакого сопротивления и позволила им беспрепятственно прорваться из города. Это добавило партизанам проблем: им пришлось запрашивать помощи с воздуха и организовывать дополнительные артподготовки[12]. Как писало издание NIN, ни одно здание нельзя было захватить, пока внутри него находился хотя бы один живой хорват. Сербская авиация сбрасывала бомбы, атаковала позиции усташей при помощи пушек и пулемётов, но хорватская армия не сдавалась. Командир Петар Райкович дважды был ранен, но не сдавался в плен. Только в самом конце битвы он всё-таки застрелился[12].

Решающая партизанская атака

На помощь многострадальным партизанам Тито пришли войска 27-й дивизии, которая базировалась в Тузле: для штурма были выделены 19-я бирчанская, 20-я романийская и 16-я бригады. Неизвестно, сколько ещё солдат пришлось бы переправлять для штурма города, если бы на помощь не пришёл один из командиров партизан — Мато Белич долгое время жил в городе и прекрасно знал все его закоулки. Он возглавил одну из последовавших атак на город, надеясь всё-таки прорвать плотную оборону хорватских войск. Приказ маршала Тито оставался неизменным — взять город любой ценой. Для штурма партизаны задействовали самое современное оружие: винтовки, пулемёты, артиллерию и даже советские «Катюши». Дополнительно партизанами были задействованы радиостанции, при помощи которых они могли вести переговоры между группами и более синхронно действовать. Но даже это было бесполезным: засевшие в городе усташи отбивали атаки одну за другой и не подумывали о капитуляции.

Приближался день рождения Иосипа Броза Тито, поэтому верховное командование настаивало на скорейшем завершении штурма города до наступления дня рождения маршала. Члены генерального штаба порекомендовали задействовать авиацию, против которой у усташей не было защиты. 23 и 24 мая состоялись крупнейшие вылеты югославской авиации: бомбардировкам подверглись города Оджак, Ада, Балеговац, Дубица, Пруд, Войскова и Осечак. Но больше всего бомб было сброшено на головы защитников деревни Влашка-Мала. Полностью были разрушены бункер и здание начальной школы, где располагался штаб армии Райковачича. В бой пошли и дальнобойные артиллерийские орудия. Жертвами многочисленных атак становились чаще мирные жители, но усташи уже были не в силах остановить партизанское наступление. Хорваты разделились на две группы, чтобы организовать прорыв из города и уйти в леса: им предстояло прорваться к зданию больницы Оджака и вывести оттуда всех раненых. Линии обороны уже были почти полностью разрушены: под контролем партизан оказался замок Нуича-Штала.

Битва в городе продолжалась вплоть до ночь с 24 на 25 мая. В ту ночь хорваты начали прорываться из города. Одна из групп выдвигалась на возвышенности, в то время как другая часть двигалась к Пруду. Во Влашке-Мале тем временем десятки солдат защищали ещё не занятые партизанами башни и казематы замка Нуича-Штала. Около 700 человек готовились к прорыву и отходу в Поточани и Липу. Однако группа, которая двигалась к Пруду, попала в окружение. План бегства усташей был раскрыт. Югославы начали завершающую атаку и добили усташей в замке, которые сражались до последней капли крови. Вскоре партизаны ворвались в больницу города, окончательно захватив Оджак. Немногие усташи сумели спастись.

Последствия

После кровопролитной битвы Оджак всё-таки перешёл под контроль партизан. Югославы, которые подозревали мирное население в оказании помощи усташам, устроили настоящую резню в городе: они не пощадили никого из сдавшихся в плен. Арестам подверглись все мужчины в возрасте от 15 лет, а некоторых детей моложе 10 лет партизаны избили до смерти. В самой больнице были убиты все раненые солдаты и все гражданские. Их захоронили в ближайшем саду, который был переименован в Нуичское кладбище[13]. Никто из партизан лично так и не сообщил командованию о жертвах среди мирного населения[14] из-за страха быть казнённым за убийство мирных жителей.

Чудом спасшиеся усташи бежали в лес и продолжили там войну, последний солдат гарнизона был уничтожен только весной 1947 года в Липе[15]. Сам Иосип Броз Тито приказал немедленно засекретить все сведения о произошедшем в Оджаке: за любое упоминание о битве предполагалось тюремное заключение как за попытку «клеветы на братский союз народов Югославии». Только спустя 30 лет были опубликованы первые сведения о битве: несколько официальных отчётов и воспоминаний участников[16]. Тем не менее, в Югославии день освобождения города отмечался 14 апреля, а не 25 мая[15]. Полные сведения о сражении были опубликованы только после распада Югославии.

Источники

Примечания
  1. Marčinko, 2004, p. 30.
  2. 1 2 3 4 5 Marčinko, 2004, p. 14.
  3. Đorić, 1996, p. 90.
  4. Marčinko, 2004, p. 29.
  5. Bušić, Lasić, p. 277.
  6. Đorić, 1996, p. 169.
  7. Marčinko, 2004, p. 13.
  8. Marčinko, 2004, p. 13-14.
  9. 1 2 3 Marčinko, 2004, p. 27.
  10. 1 2 Marčinko, 2004, p. 28.
  11. 1 2 Marčinko, p. 29.
  12. 1 2 Marčinko, 2004, p. 14-15.
  13. Marčinko, 2004, p. 31.
  14. Marčinko, 2004, p. 32.
  15. 1 2 Marčinko, 2004, p. 33.
  16. Marčinko, 2004, p. 23.
Литература
  • Jedino Hrvatska!: Sabrani spisi. — ZIRAL, 1983.
  • Đorić Marjan. Bosanska Posavina: povijesno-zemljopisni pregled. — Polion, 1996.
  • Marčinko Mato. U Odžaku se branila Hrvatska Država. — HOR, 2004.



Напишите отзыв о статье "Битва при Оджаке"

Отрывок, характеризующий Битва при Оджаке

– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!