Битва при Павии

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Битва при Павии
Основной конфликт: Итальянская война (1521—1526)

Бернарт ван Орлей. Гобелен «Павия» (около 1531 г.)
Дата

24 февраля 1525

Место

Павия, Италия

Итог

Победа Габсбургов

Противники
Франция и союзники Империя Карла V:
Командующие
Франциск I
Гийом Гуффье  †
герцог Алансонский
Анн де Монморанси
де Флёранж
Шарль де Ланнуа
Фернандо д'Авалос
Георг фон Фрундсберг
Антонио де Лейва
Силы сторон
7000 швейцарских наёмников, 4000 немецких ландскнехтов ("Черная банда"), 4000 французских пехотинцев, 2000 пеших итальянских наёмников, 2000 французских и итальянских лёгких кавалеристов, 1000 жандармов (тяжеловооружённые рыцари), 3000 кавалеристов поддержки жандармов. Всего 23 тысячи солдат. Из этого числа около 5,5 тысяч человек не приняли участия в битве. 12 000 немецких ландскнехтов, 5000 испанских пехотинцев, 3000 итальянских пехотинцев, 1500 итальянских и испанских лёгких кавалеристов, 800 рыцарских копий. Кроме того, гарнизон Павии - 7000 ландскнехтов, 3000 испанцев, 30 испанских рыцарских копий, 1000 горожан-ополченцев. Всего более 23 тысяч солдат в поле и около 10 тысяч в крепости. Из этого числа 1000 человек охраны обоза и ополчение Павии не участвовало в битве.
Потери
12 000 погибших и раненых 500 погибших и раненых

Битва при Па́вии (24 февраля 1525 года) — ключевое сражение в ходе Итальянских войн (14941559) между испанцами и французами. Первая битва Нового времени, положившая начало успешному использованию ручного огнестрельного оружия.





Предыстория

В 1521 году начинается третий период итальянских войн — борьбы Франции и коалиции Испании и Священной Римской империи за гегемонию в Италии. Основным театром военных действий становится Северная Италия. В начале войны испанцы получают на вооружение новое грозное оружие — мушкет.

Император Карл V привлек на свою сторону англичан, римского папу, Мантую и Флоренцию. Союзниками французского короля выступали Венеция и Швейцария.

В 1521 году испано-имперская армия неожиданно атаковала Ломбардию и захватила Милан. Французские войска были разбиты при Бикокке. Папа занял Парму и Пьяченцу.

В 1522 году испанская армия оккупировала Геную.

В следующем году Венеция заключила сепаратный мир с союзниками, уступив Градишку Австрии, а английские войска атаковали Пикардию.

После поражения в битве при Сезии 30 апреля 1524 года французские войска были полностью вытеснены из Италии. В июле имперская армия вторглась в Прованс. Не встретив сопротивления, к середине августа войска Габсбургов заняли Экс-ан-Прованс и осадили Марсель. Однако взять город штурмом не удалось, и в конце сентября, когда в Авиньон прибыла французская армия которую возглавляемая королём Франции Франциском I, имперское войско отступило в Италию. В октябре 1524 года Франциск I переходит Альпы, занимает Милан и выходит к контролируемому гарнизоном из 700 испанцев и 7 тысяч ландскнехтов городу Павия.

Силы сторон

  • Французы и швейцарцы (король Франциск I) — 26 тысяч воинов, включая 6—6,5 (по разным источникам) тысяч рыцарей; 17 тысяч пикинеров, в т. ч. 8 тысяч швейцарских, 5—12 (по разным источникам) тысяч ландскнехтов из «чёрной банды»; 53 артиллерийских орудия.
  • Испанцы и имперцы (Фернандо д'Авалос — полководец Карла V) — 4 тысячи рыцарей и 19 тысяч пехотинцев (в т. ч. 12 тысяч немецких ландскнехтов). По другим данным, 2,5 тыс. кавалерии; 17 тыс. пикинеров; 3 тысячи мушкетёров.

Осада Павии

В конце октября 1524 года франко-швейцарская армия подходит к Павии. Артиллерия разрушает стену, но испанский гарнизон встречает штурмующих на заранее подготовленной второй линии укреплений: перед крайними домами вырыт ров, из окон домов ведётся огонь. Франциск Ι принимает решение блокировать город. Гарнизон и жители города испытывали недостаток продовольствия и боеприпасов. Кроме того, поскольку основу гарнизона составляли наёмники, для осажденных была актуальна проблема недостатка денег для выплаты жалования. Комендант крепости, испанский военачальник Антонио де Лейва, герцог Терранова, вынужден был из-за этого пойти на переплавку церковных ценностей.

Французы предприняли несколько атак на крепость, но они в основном не увенчались успехом. Единственной удачей осаждающих стало взятие 10 ноября небольшого укрепления на южном берегу Тичино, прикрывавшего мост через реку и подступы к главной стене Павии с юга. Маленькую фортецию в течение дня защищали около сорока человек, но под артиллерийским обстрелом они были вынуждены капитулировать.

В начале февраля 1525 года к городу подошла сформированная за время осады имперская армия под командованием генерала Фернандо д'Авалоса. В поход выступило около сорока тысяч человек, но стычки, болезни и дезертирство привели к тому, что налицо перед битвой имелось лишь 23-25 тысяч солдат. Армия Франциска была рассредоточена вокруг Павии, но основная её часть находилась с северо-восточной стороны от города, так как именно оттуда ожидалось появление противника.

Расстановка сил перед битвой

Большая часть французской армии находилась в обнесённом стеной большом лесистом парке Мирабелло, находящемся севернее Павии. В центре парка, вокруг охотничьего дворца находился обоз. Ещё один отряд располагался у восточной стены. В северо-западной части парка находился король с артиллерией и рыцарской конницей. Снаружи парка, чуть к востоку от Павии, в районе Пяти аббатств, находился отряд швейцарских наёмников Монморанси, и ещё около 5,5 тысяч человек расположились к западу и югу от города.

Имперцы расположили лагерь с восточной стороны, в 100 м от циркумвалационной линии (кирпичная стена охотничьего парка). Франциск решает придерживаться оборонительного способа действий, рассчитывая на развал войска имперцев, где наёмники долгое время не получали жалования.

Ход сражения

Фернандо д’Авалос был вынужден атаковать, поскольку как в крепости, так и в полевой армии денежные трудности грозили подорвать дисциплину среди наёмников. Первоначальной целью операции было провести в Павию обоз с деньгами, порохом и провиантом. План был согласован с комендантом де Лейвой, который по установленному сигналу (три холостых пушечных выстрела через равные промежутки) должен был выйти из города на вылазку и поддержать атаку. В ночь с 23 на 24 февраля имперские войска начали выдвигаться к охотничьему парку. Испанские сапёры (вастадоры) начали разрушение слабо охраняемого северного участка циркумвалационной линии, возле ворот Порта Пескарина. Однако, дело шло медленно: порох нельзя было использовать, чтобы не оповещать французов о происходящем, так что стену ломали шанцевым инструментом. Для того, чтобы отвлечь внимание французов и замаскировать сапёрные работы, небольшой отряд имперцев у Торе дель Гало (восточных ворот) вёл артиллерийскую стрельбу. Артиллеристы так увлеклись, что к ним пришлось высылать гонца с приказом стрелять менее интенсивно, так как в Павии могли не услышать сигнальных выстрелов.

Около четырёх часов утра кавалерийский отряд французов под командой Карла Тирчелина обнаружил неприятеля, трудящегося у северных ворот. К этому моменту имперцы проникли в парк, и открыли ворота Порта Пескарина изнутри, так что через них прошла артиллерийская батарея, а следом за ней в парк начала втягиваться кавалерия. Пехотинцы в это время пробирались через пролом.

Тирчелин, обнаружив неприятеля, выслал гонца к восточной стене, где находился трёхтысячный отряд швейцарцев под командованием Флоранса и Яна фон Дизбаха: те немедленно выдвинулись к Порта Пескарина. Кроме того, Флоранс послал гонца к королю в северо-западную часть парка. Поскольку над полем сражения висел густой туман, стороны пребывали в неведении относительно сил и действий друг друга.

Битва началась внезапным столкновением в тумане отряда Тирчелина со всадниками де Васто, наступающими с севера. Почти одновременно швейцарцы Флоранса захватывают артиллерийскую батарею имперцев из 16 орудий, но этот серьёзный успех Флорансу не удалось превратить в решающий из-за отсутствия лишних канониров.

В 6:00 последовал сигнал де Лейве о начале вылазки. Гарнизон, выйдя из крепости, отрезал французские силы у Пяти аббатств (восточнее Павии) от основного войска. В центре парка в это время один из вошедших внутрь отрядов имперцев — аркебузиры де Васто — захватил дворец и обоз французской армии. Таким образом, войско французов оказалось разрезано на части: отряд Монморанси у Пяти аббатств, Флоранс у восточной стены и король Франциск на северо-западе. Кроме того, отдельная группировка Алансона к западу от города попросту устранилась от участия в битве.

В 7 часов в парк с севера вошли имперские ландскнехты фон Фрундсберга и Зитлиха. Они немедленно вступили в бой с подразделением Флоранса. Сражения ландскнехтов и швейцарцев всегда отличались ожесточенностью, и Павия не стала исключением.

Практически в то же время до поля битвы с запада добрался король Франциск I во главе французской тяжелой кавалерии, жандармов. Он начал с того, что атаковал имперских рыцарей, и без особого труда их опрокинул. Однако те отступили в лес, где французские жандармы не захотели или не смогли их преследовать. Теперь французские рыцари стояли на прогалине, лишенные возможности манёвра и стесненные кустарниками, перелесками, кочками и ручьями охотничьего парка. Кроме того, Франциск перекрыл зону обстрела собственной артиллерии.

Заминка была в полной мере использована имперцами. От дворца в центре парка развернулись аркебузиры де Васто, Фрундсберг вывел часть ландскнехтов из боя против швейцарцев и выдвинул их навстречу угрозе. Локальное численное превосходство над швейцарцами оставалось, поэтому он мог не опасаться за этот участок. В результате этих манёвров Франциск оказался изолирован от всех частей, которые могли его поддержать, охвачен испанцами и ландскнехтами, наконец, лишен возможности действенно атаковать из-за сильно пересеченной местности, или хотя бы отступить.

Начался коллапс французской армии. Кавалерия подверглась жесточайшему обстрелу из аркебуз, от которого особенно страдали кони. Значительная часть жандармов погибла под огнём, уцелевшие были лишены коней и добиты подошедшими в упор ландскнехтами и испанцами. Франциск, также спешенный, едва не был убит, но Ланнуа не позволил лишить жизни такого ценного пленника. Другие французские аристократы в основном погибли в бою. Среди убитых были Гийом Гуффье (Бонниве), маршал Франции Ла Палисс, бастард Савойский и другие представители знати.

Пытавшаяся прорваться на помощь королю «чёрная банда» (ландскнехты на французской службе) была атакована превосходящими силами и после упорной схватки разгромлена. Остатки её отступили на запад.

В это время швейцарцы у восточной стены начали сначала медленно откатываться, а затем обратились в бегство. Флоранс и фон Дизбах попали в плен. В силу особенностей взаимоотношений ландскнехтов и швейцарцев, последних почти не брали живыми. Гарнизон де Лейвы добил второй отряд швейцарцев под командой Монморанси у Пяти аббатств: те сломались, увидев соотечественников, бегущих от ландскнехтов. Остатки швейцарцев бежали через болота на юг и были сброшены в Тичино. Река не была широкой, но переплыть её удалось далеко не всем, поскольку был конец февраля. Монморанси также был взят живым.

Арьергард французского войска под командованием герцога Алансонского не решился вступить в бой. Существует версия, что увидев поражение главных сил французов, герцог приказал своим отступить за реку Тичино и после переправы уничтожить мост, что лишило швейцарцев на северном берегу путей к бегству. Против этого утверждения можно возразить: Алансон находился к западу от города и не имел ясного представления о ходе боя. Таким образом, именно по его вине (нерасторопность, трусость или беспечность Карла тому причина — уж никто не узнает) погибли остатки швейцарской пехоты. Как бы то ни было, не подлежит сомнению тот факт, что бегущие, были ли они отрезаны от переправы или наткнулись на разрушенный мост, — вынуждены были спасаться вплавь.

Потери

  • Французов — 12 тысяч воинов (по другим данным — ок. 10 тысяч).
  • Имперцев — ок. 500 воинов.

Исход сражения

Испанцы разблокировали Павию. Французская армия понесла очень тяжёлые потери, и откатилась из Италии. 3 марта имперцы заняли Милан. Франциск I был пленён и сперва содержался в замке в Павии[1], а через некоторое время переправлен в Испанию. Его первое письмо матери начиналось со знаменитой фразы «Потеряно все кроме чести и жизни». В марте 1526 года он вернулся во Францию.

Последствия

Политические последствия

Франциск I уступал Карлу V герцогства Милан и Бургундию, но, вернувшись во Францию (заложниками остались его сыновья), он отрекся от договора, в чём его поддержал Папа Римский. Война продолжилась.

Последствия для военного искусства

Со времени битвы при Павии мушкет приобретает решающее значение в вооружении пехоты, изменяется тактика пехоты, формируются специальные мушкетерские части. Это последняя битва Средних веков и первая битва Нового времени.

Напишите отзыв о статье "Битва при Павии"

Примечания


К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Битва при Павии

– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.