Битва при Пета
Координаты: 51°15′00″ с. ш. 12°38′24″ в. д. / 51.25000° с. ш. 12.64000° в. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=51.25000&mlon=12.64000&zoom=14 (O)] (Я)
| Битва при Пета | |||
| Основной конфликт: Греческая революция | |||
 Битва при Пета Зографос, Панайотис (XIX век) | |||
| Дата |
4 июля 1822 года | ||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
поражение греческих повстанцев | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Битва при Пета (греч. 'μάχη του Πέτα) — сражение между греческими повстанцами и турецко-албанскими силами, произошедшее 4 июля 1822 года, у села Пета, ном Арта, Эпир в ходе Освободительной войны Греции 1821—1829 годов и закончившееся поражением сил греков.
Содержание
Предыстория
В годы османского владычества над греческими землями некоторые области и острова Греции сохранили свою автономию. 4 области только номинально признавали власть султана и с оружием в руках отстаивали свою автономию: это были области Мани (Пелопоннес), Сфакия (остров Крит), Химара (Северный Эпир, остался на территории сегодняшней Албании) и Сулион (Эпир). В конце 18-го — начале 19-го веков в Эпире утвердил свою власть Али-паша Тепеленский. Сулион, только номинально признаваший власть султана, не признавал и власть Али-паши. Войны между сулиотами и Али-пашой велись на всём протяжении периода с 1792 по 1803 годы, часть греков при этом перебралась на Ионические острова. В дальнейшем Али-паша сам стал вынашивать сепаратистские планы и в июле 1820 года был объявлен султанским указом бунтарём. В августе 1820 г. султанские войска осаждают Али-пашу в городе Янина. Сулиоты заключают союз со своим бывшим врагом, который признал за ними власть в Сулионе, возвращаются в родные горы и начинают партизанскую войну в тылу султанских войск. Греческая революция началась в феврале-марте 1821 года, но в Эпире султанские воиска все ещё были заняты осадой Али-паши. Взяв город Янина в январе 1822 года и покончив с Али-пашой, султанские войска высвободились как для похода в Южную Грецию, так и для войны с сулиотами.
Экспедиция Маврокордато
Восставшая Греция решила послать экспедиционный корпус на помощь сулиотам. Возглавить экспедицию вызвался председатель временного правительства Александр Маврокордато. Как писал греческий историк Коккинос: «желание приобрести военную славу обуяло его с того дня, как началось противоборство с Ипсиланти, которого он хотел превзойти как военного, успев к этому времени нейтрализовать Ипсиланти как политика»[1].
Прибыв в Месолонгион, Маврокордато выстроил свои войска (около 3 тыс. человек). Греческие повстанцы-крестьяне с удивлением и недоверием наблюдали за своим политиком, более известным политическими интригами, который верхом, в маршальском мундире и с маршальским жезлом объезжал войска. В строю выделялся первый, и единственный тогда, батальон регулярной армии (560 человек), созданный политическим противником Маврокордато, Дмитрием Ипсиланти и корсиканцем Иосифом Балестой. Батальоном командовал итальянский филэллин Тарелла, он состоял в основном из добровольцев греческой диаспоры, многие из которых имели опыт службы в регулярных армиях. В рядах батальона было и 93 иностранцев-филэллинов: 52 немца, 13 итальянцев, 12 поляков, 5 французов, 4 швейцарца, 3 датчанина, по одному бельгийцу, голландцу и венецианцу. Большинство из иностранцев в прошлом были офицерами, между которыми случались ссоры — например, француз Маниак вызвал на дуэль немца Хобе и убил его.
Поход корпуса
Маврокордато выступил из Мессолонги 16 июня и 22 июня подошёл к Компоти. На следующий день из Арты выступили турки с пехотой и кавалерией, но греки и филэллины разбили их силы. В стычке особенно отличился немецкий генерал Норман-Эренфельс. «Маршал» Маврокордато, окрыленный первым успехом, совершает роковую ошибку: разбивает свои и без того малые силы на 2 части. Он посылает 25 июня 1200 бойцов под командованием опытных командиров Маркоса Боцариса, Анастасиоса Каратасоса и Искоса на помощь сулиотам. 150 бойцов остались в Компоти, а остальные 1500 подошли ещё ближе к Арте, заняв село Пета. Однако сам маршал Маврокордато отправился к Лангада «чтобы присылать им провиант».
Турки Арты заперлись в стенах города, но им посчастливилось взять в плен итальянца Мональди. Турки обещали сохранить ему жизнь и итальянец выдал информацию о численности греческого лагеря, однако был казнён. Тем временем посланные на помощь сулиотам силы были разбиты турко-албанцами Ахмет-Вриони в сражении при Плака, 29 июня. Боцарис вернулся в Пета только с 30 бойцами. По словам греческого историка Коккинос: «…если бы существовал командующий, то он немедленно отозвал бы свои силы от стен города, поскольку объективная задача, то есть помощь сулиотам, сорвалась. Вместо этого командующий произвел себя в начальника снабжения»[2].
Сражение
Утром 4-го июля, 8 тыс. турок и албанцев выступили из Арты и пошли к Пета. Во главе их был Кютахья Решид-Мехмед-паша. Узнав о предстоящей атаке, повстанцы стали спешно сооружать из камней укрепления. Военачальник Влахопулос, Александрос дал совет Тарелла также строить бастионы и получил от последнего ответ: « Наши груди — наши бастионы». [3]. Регулярный батальон сражался, выстроившись в каре, и был вынужден организованно отступать. Из 93 иностранцев-филэллинов выжили только 21. Одним из них был тяжело раненый генерал Норман, который после сражения обратился к Маврокордато со словами: «Князь, мы потеряли всё, кроме чести». Генерал Норман был вывезен в город Мессолонгион, где и умер через несколько дней. Его именем защитники города назвали один из бастионов[4].
Последствия
Потеряв всякую надежду на помощь, окруженные сулиоты подписали 28 июля в английском консульстве города Превеза условия сдачи Сули. Однако, оставив родину, они через Ионические острова выбрались в Южную Грецию и участвовали практически во всех сражениях Освободительной войны. Сулион был освобожден греческой армией спустя почти век, только в 1912 году, в ходе Первой Балканской войны.
Напишите отзыв о статье "Битва при Пета"
Ссылки
| ||||||
Отрывок, характеризующий Битва при Пета
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
