Битва при Равенне (1512)

Битва при Равенне
Основной конфликт: Война Камбрейской лиги
Битва при Равенне (гравюра на дереве неизвестного художника, XVI век).
Дата	11 апреля 1512 года
Место	недалеко от Равенны (провинция Равенна, Италия)
Итог	победа Франции и Феррарского герцогства
Противники
Франция Герцогство Феррара Испания Папская область
Командующие
Гастон де Фуа † Альфонсо I д’Эсте Жак де Ла Палис Рамон де Кардона Педро Наварро Фабрицио Колонна
Силы сторон
~23,000 человек ~16,000 человек
Потери
3,000–4,500 убитыми 4,500 ранеными 9,000 убитыми ? ранеными

Битва при Равенне — главная битва Войны Камбрейской лиги, состоялась 11 апреля 1512 между армиями Франции (в союзе с Феррарском герцогством) и армиями стран Священной лиги (здесь Испании и Папской области). Победа в сражении далась французам нелегко, поэтому им не удалось надолго укрепиться в северной Италии, и уже к августу 1512 французские войска покинули Апеннинский полуостров.

Предшествующие события

В начале февраля 1512 французские войска под командованием герцога Немурского Гастона де Фуа успешно захватывали северо-итальянские города в регионах Эмилия-Романья и Венеция. Талантливый военачальник уже провёл несколько удачных осад, и в то же время был осведомлён, что предстоящее вторжение Генриха VIII Английского во Францию вынудит большую часть его армии вернуться на родину. В этой связи Гастон де Фуа решил, что ему было бы выгоднее как можно скорее выступить в бой против главных сил Священной лиги. Поэтому в конце марта того же года французский военачальник повёл свои войска на осаду Равенны, находившуюся под протекторатом папы римского.

Юлий II, встревоженный неприятной перспективой потерять свой последний опорный пункт в Эмилии-Романье, потребовал от своих союзников прийти на помощь и снять осаду с города. Испанский военачальник Рамон де Кардона подчинился и повёл армию на Равенну, вслед за ним пошло и войско папы. К 9 апрелю союзники достигли Форли, затем двинулись вдоль реки Рончо на север, по направлению к Равенне. Уже на следующий день союзники прибыли в Молиначчо; теперь две вражеские армии отделяла лишь река и одна миля расстояния. У французов почти не оставалось припасов, и Гастон де Фуа, также озабоченный скорым уходом его армии из Италии, торопился дать бой врагам. На следующий день он повёл свои войска в генеральное наступление.

Битва

Диспозиция войск

Историки расходятся во мнении, каковы были силы противоборствующих сторон. Также достоверно неизвестно, кто командовал отдельными частями армий. Известно, что французская армия расположилась в виде арки к востоку от укреплённого лагеря Рамона де Кардоны. В авангарде, ближе всех к реке, находилось около 900 тяжеловооружённых всадников под командованием французского маршала Жака де Ла Палиса и герцога Феррары Альфонсо I д’Эсте. За кавалерией располагалась пехота. По мнению британского историка Шарля Омана, пехота представляла собой три блока: в одном было 3,500 гасконских арбалетчиков, далее располагались 5,000 ландскнехтов под командованием Якоба Эмпсера, последний блок состоял из 3,000 пикардских и гасконских воинов под командованием Томаса Бойера, сенешаля Нормандии. Другой британский историк, Фредерик Тэйлор, описывает расположение и силы французского войска несколько иначе. Пехоту, к примеру, он подразделяет лишь на две группы: 9,500 ландскнехтов под командованием Якоба Эмпсера и 8,000 «гасконских арбалетчиков и пикардских копейщиков» под командованием сеньора де Молара. Авангардом, состоявшим из 780 жандармов командовал либо Томас Бойер, либо он же, но совместно с Оде де Фуа, Луи д’Аром и Пьером де Баярдом. Местоположение французской конницы до конца неясно и неоднозначно. Британцы Шарль Оман и Томас Арнольд сходятся во мнении, что конница расположилась в арке слева от пехоты, тогда как Фредерик Тэйлор посчитал, что кавалерия французской армии находилась прямо за авангардом, рядом с рекой. Далеко слева от французской линии атаки, за авангардом, если ссылаться на Омана и Арнольда, (или же просто примыкающий сбоку, не за авангардом, если ссылаться на Тэйлора) располагался арьергард войска под командованием Ива д'Алегра. Эту часть армии составляла большей частью итальянская пехота в 4,000 человек, командовал которой Фредериго де Боццоло, а ещё дальше, на крайнем левом фланге, располагался отряд в 2,000 легковооружённых всадников под командованием Джана Бернарда Караччиоло.

Расположение армии Священной лиги также является поводом для диспута среди историков. По словам Омана, точно описать взаимное местоположение частей войска трудно, даже несмотря на то, что современниками тех событий были сразу несколько человек, весьма подробно описавших битву. В северной части лагеря, у реки, находился папский отряд тяжеловооружённых всадников в 670 человек под командованием итальянского кондотьера Фабрицио Колонны. Далеко вдоль реки растянулись ещё два отряда всадников: авангард состоял из 565 человек под командованием маркиза ла Палюда, а арьергард из 490 человек под командованием Альфонсо Карваяла. Тэйлор подразделяет пехоту армии на четыре блока: три отряда испанской пехоты, представлявшие собой двенадцать колунелл (более ранняя версия терции) по 500–600 человек в каждой, и один отряд папской пехоты, насчитывавший около 2,000 человек — всё под командованием испанского генерала Педро Наварро. Пехота располагалась в виде плотных колонн параллельно по отношению к реке, далеко сбоку от кавалерии и перпендикулярно полевым укреплениям. Если ссылаться на Омана и Арнольда, пехота располагалась в три линии вдоль полевых укреплений. Количество человек в первой линии неизвестно, однако историки предлагают цифры относительно двух других шеренг — 4,000 человек во второй линии и 2,000 человек папской пехоты в третьей. За пехотой, далеко в стороне от реки, если верить Тэйлору, или же прямо за последней линией, если ссылаться на Омана и Арнольда, находился отряд лёгкой кавалерии, состоявший из 1,500–1,700 джинетов и отряд итальянских конных аркебузиров под командованием Фернандо д’Авалоса.

Огонь артиллерии

Начавшая наступление французская армия остановилась примерно в двухстах шагах от позиций неприятеля. Залпы артиллерии, периодически звучавшие с того момента, как французы перешли реку Рончо, превратились в непрерывную канонаду. Артиллерийский бой продолжался более чем два часа. По словам Фредерика Тэйлора, такое тактическое новшество, как обмен артиллерийским огнём на поле боя, стало причиной «самой жестокой дуэли артиллерии, которую когда-либо видел мир», а профессор Берт Холл высказал мнение, что «боёв, подобных этому, история ещё не видела».

Гастон де Фуа расставил артиллерию впереди правого французского крыла, направив огонь на укреплённый лагерь противника. Педро Наварро приказал пехоте укрыться в рвах и траншеях, на склоне реки. Однако кавалерия, не имея никаких укрытий, оказалась чрезвычайно уязвимой для артиллерийского огня и понесла существенные потери. Тем временем испанская артиллерия, игнорируя конницу, сконцентрировала огонь по центру неприятельской армии — на гасконской пехоте и ландскнехтах, являвшими собой костяк французского войска. По словам Шарля Омана «огонь испанских орудий был просто убийственным», потери французов от этой артиллерийской атаки составили более чем 2,000 человек. Гасконцы были столь шокированы, что ландскнехтам, стоявшим позади, был отдан приказ насильно вернуть их в строй с помощью пик.

Видя, что противник занимает лучшую позицию для ведения артиллерийского огня, Гастон де Фуа приказывает частям армии обойти противника с флангов и вести по ним анфиладный огонь. Герцог Феррары Альфонсо I д’Эсте, действовавший, по-видимому, независимо от своих союзников с момента пересечения армией реки, разместил 24 пушки в арьергарде, на левом фланге. Под обстрелом оказалась лёгкая конница д’Авалоса и Карваяла. Огонь был столь интенсивен, что некоторые ядра, пролетая через укреплённый лагерь испанцев, наносили урон французским войскам на противоположном фланге. Тем временем Ив д'Алегр, командовавший французской армией на правом фланге, начал действовать по аналогичному плану. Разместив два тяжёлых орудия на противоположной стороне реки от испанского лагеря, Ив д'Алегр сосредоточил огонь по позициям Фабрицио Колонны, командовавшим отрядом тяжеловооружённой конницы.

Кавалерийское сражение

Зажатая противником с обоих флангов, несущая потери от артиллерийских обстрелов, армия Священной лиги пошла в контрнаступление. Отряд всадников, которым командовал Карваял, объединившись с конницей д’Авалоса и ла Палюда, двинулся по направлению к французским пушкам. Маркиз ла Палюд повёл свой отряд в лобовую атаку, тогда как д’Авалос пытался обойти противника с фланга. Историки сходятся во мнении, что это решение было принято спонтанно и необдуманно, а потому атака оказалась неорганизованной. Современники той эпохи утверждают, что испанцы, приближаясь к позициям противника, неожиданно встретили сопротивление. По сведениям историков это, вероятнее всего, был авангард французского войска — тяжеловооружённая конница под командованием генерала Гастона де Фуа, виконта де Лотрэк и Томаса Бойера, сенешаля Нормандии.

Две лобовые атаки, организованные испанцами, захлебнулись; прорвать французскую линию обороны не удалось. Британец Фредерик Тэйлор связывает эту неудачу с рядом причин: падение морального духа испанцев, понёсших большие потери от артиллерийских обстрелов и от так называемого эффекта «прятки в окопах». К тому же испанские ряды огласила весть, что на помощь французам идёт подкрепление под командованием маршала Ла Палиса. Таким образом, кавалерийский бой затянулся на длительное время и охватил весь левый фланг французов.

В это время Фабрицио Колонна, предчувствуя поражение, провёл свой отряд между рекой и земляными укреплениями и, стремясь не дать врагу дополнительной поддержки на левом фланге, организовал атаку на французское подкрепление. Однако не успел бой затянуться, как на помощь Ла Палису подоспел кавалеристский отряд в 400 человек под командованием Ива д'Алегра, поддерживаемый также частями французской пехоты Испанцы, зажатые с нескольких сторон, потеряли строй, а вскоре и вовсе бежали с поля боя.. Д'Алегр гнал противника на юг, в центр сражения, где тем временем происходила отчаянная борьба, в которой испанцы начинали проигрывать. Наконец, когда французское подкрепление всё-таки достигло места сражения, испанская конница была окончательно разбита; д’Авалоса и маркиза ла Палюда пленили. Фабрицио Колонна вновь вернулся на позиции за укреплениями, а Карваял и Кардона бежали на юго-запад по направлению к Чезене. Больша́я часть французской кавалерии отделилась и завязалась погоня, остальные же вернулись на свои позиции с целью принять участие в пехотном сражении, которое вскоре должно было начаться.

Пехотное сражение

Когда испанская кавалерия только начала атаку, Гастон де Фуа отправил французскую пехоту к лагерю противника. 2,000 гасконских арбалетчиков и 1,000 пикардских копейщиков под командованием Фредериго де Боццоло и сеньора де Молара двинулись по направлению к вражеским позициям. По словам Тэйлора, они прошли между рекой и береговым валом, поэтому противник не мог увидеть их продвижения. Гасконцы достигли испанских укреплений и принялись обстреливать врага, однако на это им в ответ загремели аркебузы. Тэйлор связывает это с тем, что испанский генерал Педро Наварро вовремя спохватился, выставив вперёд папских аркебузиров.

В это время головной отряд ландскнехтов приблизился к позициям испанцев и решительно атаковал противника. Якоб Эмпсер и его лейтенант Фабиан фон Шлабендорф оба были убиты во время этой стремительной атаки, однако основным силам ландскнехтов удалось пробиться в лагерь и навязать бой испанской пехоте, которая уже поджидала противника, готовая к бою. Пики швейцарских наёмников в бою против коротких мечей испанцев сыграли с ландскнехтами злую шутку: испанцы легко прорвали стройные ряды противника, тогда как длинные громоздкие пики швейцарцев не могли причинить испанской пехоте большого вреда. Ландскнехты вынуждены были отступить, потеряв в бою более тысячи человек.

Эту неудачу гасконцы и ландскнехты попытались компенсировать следующей стремительной атакой, но потеряв другую тысячу человек, вновь отступили. Фабрицио Колонна к этому времени вернулся в лагерь с остатками своей кавалерии и атаковал движущихся к его позициям французов с фланга. Позже, в своих мемуарах, он напишет: «Тогда, с двумя сотнями копий, я мог вырвать победу из рук врага». Два отряда испанской пехоты атаковали гасконцев на берегу реки, расстроили их ряды и убили де Молара, отбросив противника обратно к позициям французской артиллерии. Оставшаяся пехота продолжала сражаться, бой затянулся вдоль линии защитных укреплений.

Исход битвы

В этой ситуации французская конница, которая уже возвратилась из погони, и та, которая оставалась на поле боя, объединилась и ударила по испанцам со всех флангов. К их атаке присоединилась и французская пехота, оправившаяся от прежних неудач и вернувшаяся в строй. Испанцы были наголову разбиты и понесли ужасающие потери. Оба: Колонна и Наварро были ранены и взяты в плен. Нескольким тысячам человек, проигравших битву, удалось бежать по направлению к Чезене и Форли; остальных же «затоптали и раздавили лошадьми» — пишет историк Шарль Оман.

Два отряда испанской пехоты, до этого преследовавшие гасконцев, обнаружив, что путь на севере им преграждает арьергард французского войска, повернули назад. На обратном пути, когда испанцы вдоль реки продвигались на юг, по направлению к лагерю, на них напали французские рыцари во главе с самим Гастоном де Фуа. В начавшейся резне небольшой отряд французов, не насчитывавший даже двадцати человек был полностью разбит. Де Фуа погиб, а испанцы успешно бежали с поля боя. В нескольких километрах от места событий беглецов встретил французский отряд под командованием Пьера де Баярда. Не зная, что эти испанцы только что расправились с его командиром, Баярд махнул на беглецов рукой и дал им уйти.

Итоги

После смерти Гастона де Фуа командование французской армией перешло к Жаку де Ла Палису, который не столько стремился уничтожить оставшиеся силы испано-папской армии, сколько желал скорее вернуться к осаде Равенны. Вскоре город был взят и разграблен французами. Тем не менее, к 1513 большая часть французской армии вскоре вернулась на родину. В августе 1512 под давлением сил армий Священной лиги был вынужден покинуть Италию и сам Ла Палис.

Испанские войска в Италии были почти полностью разгромлены в битве при Равенне, однако Рамон де Кардона вскоре смог сформировать другую армию, которая в 1513 участвовала в сражениях в Ломбардии. Пленённые Фабрицио Колонна и Педро Наварро в будущем продолжили свою профессиональную деятельность. Колонна командовал итальянскими армиями, тогда как Наварро пребывал на службе у французского короля Франциска I.

Литература

• Томас Арнольд. Ренессанс и война. Smithsonian History of Warfare, edited by John Keegan. Нью-Йорк: Smithsonian Books / Collins, 2006. ISBN 0-06-089195-5.
• Baumgartner, Frederic J. Louis XII. Нью-Йорк: St. Martin's Press, 1994. ISBN 0-312-12072-9.
• Black, Jeremy. "Dynasty Forged by Fire." MHQ: The Quarterly Journal of Military History 18, no. 3 (Spring 2006): 34–43. ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1040-5992&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1040-5992].
• ———. European Warfare, 1494–1660. Warfare and History, edited by Jeremy Black. Лондон: Routledge, 2002. ISBN 0-415-27532-6.
• Франческо Гвиччардини. История Италии. Translated by Sydney Alexander. Принстон: Princeton University Press, 1984. ISBN 0-691-00800-0.
• Берт Холл. Weapons and Warfare in Renaissance Europe: Gunpowder, Technology, and Tactics. Балтимор: Johns Hopkins University Press, 1997. ISBN 0-8018-5531-4.
• Mallett, M. E. and J. R. Hale. The Military Organization of a Renaissance State: Venice c. 1400 to 1617. Кэмбридж: Cambridge University Press, 2006. ISBN 0-521-03247-4.
• Najemy, John M. История Флоренции: 1200–1575. Мальден, Mass.: Blackwell Publishing, 2006. ISBN 1-4051-1954-3.
• Джон Норвич. История Венеции. Нью-Йорк: Vintage Books, 1989. ISBN 0-679-72197-5.
• Шарль Оман. История военного искусства в 16 веке. Лондон: Methuen & Co., 1937.
• Чарльз Филлипс и Алан Экселрод. Военная энциклопедия. Том 2. Нью-Йорк: Facts on File, 2005. ISBN 0-8160-2851-6.
• Фредерик Тэйлор. Военное искусство в Италии, 1494–1529. Вестпорт, Conn.: Greenwood Press, 1973. First published 1921 by Cambridge University Press. ISBN 0-8371-5025-6.

Отрывок, характеризующий Битва при Равенне (1512)

«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.