Битва при Рокруа

Битва при Рокруа
Основной конфликт: Тридцатилетняя война
Дата	19 мая 1643
Место	Окрестности города Рокруа
Итог	Решительная победа французов
Противники
Королевство Франция Королевство Испания
Командующие
Людовик II Бурбон, герцог д’Энгиень Франсиско де Мело
Силы сторон
15 000 пехоты 6000 кавалерии 14 пушек 16 000 пехоты 5000 кавалерии 18 пушек
Потери
4000 убитых и раненых 7500 убитых, раненых и пленных

Битва при Рокруа — сражение, состоявшееся 19 мая 1643 года в ходе Тридцатилетней войны между французами и испанцами в окрестностях французского города Рокруа. Окончилось полным поражением испанской армии. Это сражение считается началом заката Испанской империи Габсбургов.

Предыстория

15 мая 1643 года вице-король испанских Нидерландов дон Франсиско де Мело, намереваясь вторгнуться в Шампань, избрал для этого небольшой город Рокруа, в нескольких километрах от тогдашней испанской границы, на запад от реки Маас. Атакованный, город Рокруа храбро защищался, хотя там было всего 400 человек гарнизона.

Главнокомандующий французской армией герцог Энгиенский находился в окрестностях Вервена, когда узнал об осаде Рокруа. На военном совете 17 мая он, при поддержке Жана Гассиона, ученика Густава-Адольфа, настоял на том, чтобы дать генеральное сражение.

Ход битвы

Предыстория

Франция вступила в Тридцатилетнюю войну 19 мая 1635 года. Основным противником французов были испанцы, но в силу масштабности конфликта воевать пришлось ещё и с Империей и Баварией.

Первоначально французы рассчитывали «вступить в игру в нужный момент и забить решающий гол». Предполагалось, что испанцы в Испанских Нидерландах (примерно современные Бельгия — Люксембург) не выдержат одновременного удара с двух направлений (Испания с 1621 года вела войну с Голландией). Но получилось всё не так, как планировалось. Наступление с треском провалилось, а в 1636 году война едва не закончилась взятием Парижа.

Тем не менее, военные действия вскоре приняли позиционный характер и перевес постепенно начал склоняться на сторону Франции. Сражения чаще выигрывали испанцы, но, воюя на два фронта, они не имели возможности развить успех и только отбивались, в то время как более свежие французы, взаимодействуя с голландцами, усиливали нажим. Падение Брейзаха на Рейне (1638) и завоевание французами Савойи (1640—1641) затруднили переброску подкреплений по суше, а на море господствовали голландцы, утопившие в 1639 году испанский флот, который вез в Нидерланды 10 тыс. солдат.

Все это позволило французам прочно захватить инициативу и перейти в наступление — после упорных боев в 1640 году они захватили Аррас. В 1641 году наступление французов затормозилось из-за мятежа графа Суассона. Он бежал во Фландрию к испанцам, где довольно быстро собрал армию, состоящую из недовольных правлением Ришелье дворян. К нему примкнул герцог Буйон (старший брат Тюренна (1605—1652)), а испанцы послали на помощь несколько своих полков.

Армия, насчитывающая примерно 10-12 тысяч солдат более чем среднего качества (за исключением испанцев, которые были отличными солдатами) двинулась на Париж. При Ла-Марфе дорогу ей преградила французская армия маршала Шатильона — также примерно 10-12 тысяч. Шатильон был храбрым человеком, верным правительству, но полководцем он был весьма посредственным. К его главным недостаткам следует отнести беспечность, подкрепленную ленью. И в этот раз маршал занял неудачную позицию, но поленился её переменить. В результате атака французской кавалерии вверх по склону холма быстро была отражена, а вслед за конницей потерпела поражение и пехота. Опьяненный победой Суассон гарцевал на коне с пистолетом в руке на поле выигранной битвы. Остановившись, он попросил воды и, чтобы поднести кувшин ко рту, стал поднимать забрало дулом пистолета, который выстрелил — и граф полетел на землю с простреленной головой. Несмотря на то, что несчастный случай был очевиден, стали распространяться слухи о стрелке, посланном Ришелье. После гибели Суассона Буйон перетрусил, а армия, оставшись без вождя, разбежалась.

Осенью французы возобновили наступление, в разгар которого умер кардинал-инфант (испанский наместник в Нидерландах, (1609—1641), младший брат испанского короля и французской королевы). Его сменил дон Франсиско де Мело, герцог де Торделагуна. Зимой испанцам удалось наконец перебросить подкрепления и кампания 1642 года прошла под их преимуществом. Кульминацией стала победа, одержанная Мело при Онкуре (26 мая), и к концу кампании позиции испанцев в Нидерландах были прочны, как никогда прежде.

Кампания 1643 года

В 1643 году инициатива в военных действиях находилась на стороне испанцев, которые полностью осознавали, что Франция находится в смятении после разгрома при Гоннекурте, смерти кардинала Ришелье и руководимая Людовиком XIII, находящимся при смерти. Многие осторожные люди советовали оставить в этой кампании Францию наедине с её проблемами и сосредоточиться на Голландии. Но Мело думал иначе. Франция, из-за её уязвимости, казалась ему идеальной мишенью. Тяжелое поражение, нанесенное французам в этот момент, могло бы вынудить их запросить мира. Таким образом, позиция Мело тоже была достаточно обоснованной.

Испанцы осуществляли военные операции вместе с немцами генерала Бека, возглавившего имперский контингент после возвращения в Германию генерала Пикколомини. Мело назначил его следующим после себя по рангу командиром, возвысив над испанскими и валлонскими офицерами. Бек был компетентным, хотя и лишенным воображения офицером и стал удачным заместителем для живого и предприимчивого Мело. Испанская полевая армия состояла из трех корпусов:

• Главные силы под командованием Альбукерке (12 пехотных полков, в том числе 6 испанских, 3 итальянских, 3 валлонских) были дислоцированы в Артуа;
• Валлоны, которыми командовал Бюккуа (24 роты кавалерии и 4 пехотных полка) находились в Ганау;
• Эльзасская армия, под командованием Изенбурга (6 пехотных полков (немецкие), 6 кавалерийских полков, 1 хорватский, 1 фр эскадрон) между Самброй и Маасом;

Имперцы Бека — 5-6 тысяч человек (сводных) в Люксембурге;

Обсервационная армия под командованием Кантельмо (10−15 тысяч) оставалась на границе с Голландией.

Мело сосредоточил под своим непосредственным командованием первые четыре корпуса (численностью в 27-28 тысяч) и начал вторжение с атаки на приграничную крепость Рокруа. Испанская армия находилась в отличном состоянии, несмотря на недостаточно сильную кавалерию. Авангард Изенбурга пересек реку Самбру 10 мая.

Для обеспечения коммуникаций Мело направил Бека с примерно 4000 солдат занять замок Шато-Рено, находящийся на Мезе (Маасе) в 22 милях. Рокруа, небольшую, но очень сильную крепость, защищал гарнизон в 1000 солдат при поддержке 400 ополченцев. Город был окружен 12 мая, циркумвалационные линии были открыты 15 числа, батарея установлена 16 мая, а равелин был взят 17 мая. Уже 18 мая аванпосты де Мело сообщили о приближении французской армии, идущей на помощь городу.

Умирающий король и его новый премьер-министр, кардинал Мазарини, доверили главную армию Франции неопытному принцу Конде (до смерти своего отца в декабре 1646 года носил титул герцога Энгиенского). Они рассчитывали, что опытный и осторожный маршал Л’Опиталь станет его военным советником, но молодой принц предпочел компанию горячих Гассиона и Сиро.

Достигнув окрестностей Рокруа, французские военачальники начали споры, затрудняясь с выбором стратегии. Рокруа находился на открытой равнине, окруженной лесами, болотами и распаханными полями. Чтобы достичь равнины и снять осаду, необходимо было пройти через узкое дефиле, в котором не могла развернуться превосходная французская кавалерия. Только что были получены известия о смерти короля (который умер 14 мая). Это тоже склоняло к осторожным решениям — в начале правления пятилетнего короля, при неизбежных в начале регентского правления политических интригах, Франция не могла себе позволить поражение. Осторожный Л’Опиталь говорил, что местность гораздо больше подходит для мелких стычек и перестрелок, чем для открытой битвы. Он советовал отказаться от прямой атаки, обойти противника и перерезать его коммуникации. Это вполне могло сработать — многие исторические примеры говорят, что это был достаточно хороший план — даже если учесть, что корпус Бека будет мешать осуществлению этого маневра (такой манёвр доказал свою полезность под Фрейбургом в следующем году). Но Гассион, поддержанный Персаном и Сиро, высказался за прямое наступление, и Конде принял его сторону.

Марш через дефиле содержал немалый риск — даже небольшие силы испанцев могли остановить продвижение французов и разбить их в мелких стычках. Сейчас уже нельзя с уверенностью установить, был ли Мело предупрежден о приближении французов слишком поздно (что говорит о беспечности испанцев) или нарочно позволил им пройти через дефиле (что говорит о самоуверенности). Возможно, Мело был даже рад генеральному сражению, так как считал, что поражение в большой битве станет более тяжелым ударом для Франции, чем падение небольшой приграничной крепости. Позволяя врагу приблизиться, Мело поднимал ставки в этой игре — вместо отражения Конде после незначительных стычек он теперь мог полностью уничтожить его армию — дефиле в тылу французов должно было сильно мешать им во время отступления.

В любом случае, во время своего марша через дефиле французы увидели не более 50 хорватов из испанских аванпостов и ближе к вечеру вышли на поле будущей битвы. Мело послал гонца Беку с приказом немедленно идти на соединение, чтобы успеть к утру. В этот момент генерал-ветеран Фонтейн начинал строить армию для битвы. Небольшие силы под командованием Суареса остались в лагере, чтобы наблюдать за Рокруа. Горделивый Ла Ферте, обиженный расположением, которое Конде выказывал Гассиону, решил выбить Суареса из его позиций и снять осаду самому. Части немецкой кавалерии под командованием де Вера отбросили его назад после жаркой схватки.

Конде выстраивал свою армию в боевой порядок, обозревая поле битвы непосредственно перед наступлением темноты. Мело, переполняемый нервной энергией, провел ночь, обходя боевую линию испанцев, стараясь воодушевить солдат и офицеров. Бек ожидался к рассвету.

Мело не знал, что Бек не придет. Он получил приказ уже после наступления темноты и решил не будить своих людей, предполагая покинуть лагерь только утром. Флегматичный немец, знающий, насколько увлекающимся может быть Мело, просто не поверил, что положение действительно настолько серьёзно, как ему сообщили.

Численность армий и расположение на поле боя

До сих пор продолжаются споры о точной численности сражавшихся армий, особенно о испанской. Численность французской армии оценивают от 20 до 23 тысяч, испанской — от 18 до 28 тысяч.

Оценка	французов	испанцев	современная
Пехота	18 000	16 000	16 000-18 000
Валлонская кавалерия	2000	2000	2000
Немецкая кавалерия	3000	—	3000
Корпус Бека	5000	—	—
Всего	28 000	18 000	21 000-23 000

Французы ошибочно учитывают численность контингента Бека, который не принимал участия в битве.

Оценки численности французской армии колеблются от 20 000 (Конде) до 22 000 (испанцы) и, даже, 23 000 (д’Омаль). Скорее всего, Конде округлял число своих солдат в меньшую, а испанцы в большую сторону — 14-15 тысяч пехоты и 6-7 тысяч кавалерии.

Равнина протяженностью 2500 метров, на которой произошла битва, располагалась юго-западнее Рокруа. Пехота заняла примерно 1000 метров в центре, кавалерия на флангах — по 600—750 метров с каждой стороны. Левый (северный) фланг французов опирался на болото, а правый — на лес. Пехота была построена в две линии, батальоны располагались в стандартном шахматном порядке. В третьем эшелоне находился резерв, состоящий из пехоты и кавалерии. Расстояние между первым и вторым эшелоном составляло 250 ярдов (300 шагов), а между вторым эшелоном и резервом — 335 ярдов (400 шагов). В первом эшелоне стояли большие батальоны, построенные в 10 шеренг по 85 человек каждая. Правое крыло, которым командовал сам Конде, тоже состояло из двух эшелонов — 10 в первом, под командованием Гассиона и 5 во втором, под командованием Конде (это было очень нетипично — чтобы командующий крылом возглавлял не первый, а второй эшелон). Левым крылом командовал Л’Опиталь, стоявший во главе 5 эскадронов второго эшелона. 8 эскадронов первого эшелона возглавлял Ла Ферте. Каждый эскадрон насчитывал примерно 200 человек и был построен в 6 шеренг по 35 человек в каждой (похоже, обычно эскадроны строились в четыре шеренги, но если интервалы оказывались меньше, чем обычно, применялось другое построение). Перед первым эшелоном пехоты было поставлено 12 орудий.

Испанская армия была построена зеркально французской — с пехотой в три эшелона в центре и кавалерией в двух эшелонах по флангам. Обе армии разделяло примерно 1000 ярдов (900 метров). Изенбург командовал немецкой кавалерией на правом крыле, Альбукерке валлонской на левом. Центр состоял из пяти испанских терций, одной бургундской и двух итальянских — справа налево: Висконти (ит), Веландия (исп), 4 испанские терции, бургундцы и Строцци (ит). Этот эшелон был построен типично для испанцев, каждая терция состояла из 20—25 шеренг по 70—80 человек. Меньшие по количеству батальоны второго и третьего эшелона построились, как это было принято в империи, в 10 шеренг по 50 человек в каждой. 18 орудий, располагавшихся перед пехотой, были большего калибра, чем у французов. Старый и больной Фонтен передвигался на носилках, но все равно занял место во главе своих терций. Его храбрость оставалась при нём, но центру не помешал бы более активный командир.

Немецкая кавалерия Изенбурга была построена в эскадроны по 200 человек — 4 шеренги по 50. Валлоны, вероятно, допускали построение, подобно французам — в 6 шеренг, по 35 человек. Но сейчас их эскадроны были неполного состава — только 150 человек.

Испанцы возлагали большие надежды на 1000 пехотинцев, которые просочились в лес, на который опиралось левое крыло Альбукерке. Испанцы очень рассчитывали, что эта засада поможет компенсировать превосходство французской кавалерии.

Итак:

Испанская армия:

• Правое крыло (Изенбург) — 2400 чел. (14 эск.)

• 1-й эшелон — 7 эскадронов — 1200 чел.
• 2-й эшелон — 7 эскадронов — 1200 чел.

• Центр

• 1-й эшелон — Фонтен — 12000 чел. (8 бат.) 18 орудий
• 2-й эшелон — 2500 чел. (5 бат.)
• 3-й эшелон — 2500 чел. (5 бат.)

• Левое крыло — Альбукерке — 2250 кав. (15 эск.) и 1000 пех.

• 1-й эшелон — 1200 (8 эск.) и засада — 1000 чел.
• 2-й эшелон — 1050 (7 эск.)

Всего 18 000 пехоты (18 бат.) и 4650 кав. (29 эск.) = 22 650 при 18 орудиях.

Французская армия

• Правое крыло — Конде (15 эскадронов + 300 мушкетеров)

• 1-й эшелон — Гассион (10 эскадронов + 300 мушкетеров Пикардийского полка)
• 2-й эшелон — Конде (5 эскадронов)

• Центр — д’Эспинан — 15 батальонов + 12 орудий

• 1-й эшелон — д’Эспинан (8 бат. + 12 ор.)
• 2-й эшелон — Лавальер (7 бат.)

• Левое крыло — Л’Опиталь (13 эскадронов)

• 1-й эшелон — Ла Ферте (8 эск.)
• 2-й эшелон — Л’Опиталь (5 эск.)

• Резерв — Сиро (4 эск. + 3 батальона)

Всего — 14 800 пехоты (18 бат.) + 600 мушкетёров, 6400 кавалерии (23 эск.) = 21 800 при 12 орудиях.

Сражение

Примерно в 03:00 испанский дезертир сообщил Конде и Гассиону о поджидающей их в лесу засаде, добавив, что Бек с 5000-6000 ещё не присоединился к главным силам. Получив столь ценные сведения, Конде решил разбить Мело до подхода подкреплений. Французская армия построилась к бою, отдельный сильный отряд был послан в лес, рассчитывая ударить по засаде во время сна.

Французские орудия открыли огонь в 04:00, испанцы немедленно ответили, хотя было ещё слишком темно, чтобы ясно различать противника. В связи с отсутствием Бека Мело ощущал некоторую неуверенность и поэтому принял решение вести оборонительный бой до его подхода. Он произнес эмоциональную речь, чтобы воодушевить своих офицеров, и направился в сторону крыла Изенбурга, раздавая распоряжения по пути.

Битва началась около 05:00 одновременной атакой обоих французских крыльев. На левом крыле Ла Ферте атаковал слишком быстро, не приведя в порядок свою кавалерию, расстроившую ряды на мягкой земле по краю болота, во время сближения с противником. Атака осуществлялась на высокой скорости, из-за чего ряды смешались ещё больше, и до Изенбурга добралась беспорядочная толпа. Изенбург повел своих людей в атаку медленной рысью, сохраняя порядок в рядах. В результате отличный порядок победил беспорядочный порыв — французы были опрокинуты, а Ла Ферте ранен и взят в плен. Немецкая кавалерия погнала первый эшелон французов прямо на их резерв. Л’Опиталь попытался контратаковать, но тоже был дважды ранен, а его эскадроны бежали. Полки Л’Опиталя и Мароля бежали в лес, расположенный западнее болота, а другие остатки левого крыла бежали с поля боя вместе.

Развивая достигнутый успех, Изенбург разделил своё крыло — меньшая часть эскадронов первого эшелона была брошена в преследование и (преимущественно хорваты) на атаку французского обоза, остальные были направлены против французской пехоты. В это время терция Висконти пришла на помощь терции Веландии, выдвинутой вперед. Пьемонтский полк и полк Рамбюра были отброшены назад, Ла Барр убит, часть французских орудий захвачена. Многим казалось, что к 06:00 французы проиграли битву.

Как это часто бывало, бой на другом крыле сложился полностью наоборот. Гассион с 7 эскадронами первого эшелона двинулся через захваченный ранее лес (где засада испанцев была уже побеждена), чтобы обойти Альбукерке слева. Альбукерке развернул фронт и отбросил Гассиона в лес — при движении по пересеченной местности французы потеряли строй, но при этом подставил Конде свой фланг. Конде наступал быстрой рысью, позволявшей ему не ломать строй, с оставшимися 8 эскадронами. Альбукерке бросил против него второй эшелон. Французские мушкетёры из леса (уничтожившие засаду) и Пикардийский полк (правофланговый в первом эшелоне пехоты центра) поддержали огнём атаку Конде. Терции Строцци и бургундцев постарались оттянуть на себя пикардийцев. После отчаянного сопротивления испанцы были сокрушены и обратились в бегство. Похоже, терция Строцци была разбита вместе с ними.

Конде и Гассион реорганизовали своё победившее крыло, разделив его на две группы: Гассион с меньшими силами был отправлен в преследование, чтобы помешать противнику вновь собраться с силами. Ему было приказано, если он встретит Бека, задержать его, насколько возможно. Сам Конде с большей частью эскадронов собирался нанести удар по испанскому центру и правому крылу. Как только его эскадроны оказались готовы идти в атаку, он обошел испанцев с тыла и ударил во фланг валлонам и немцам из второго и третьего эшелонов. Эти подразделения не оказали слишком серьёзного сопротивления, а были сметены первым же натиском. Вероятно в их рядах было слишком много мушкетеров и недостаточно пикинеров, чтобы отразить атаку кавалерии.

Если сравнить быстрый разгром 10 батальонов со стойкостью, проявленной терциями Шмидта при Вимпфене, Гронсфельда при Луттере или Холстейна при Брейтенфельде, создается впечатление, что новая линейная тактика уступает старой. Старые терции были способны выстоять в одиночку, без поддержки соседних подразделений, отражая атаки многочисленной кавалерии. Отдельные батальоны на это были неспособны и если линия оказывалась обойдена с фланга, то весь эшелон можно было считать разбитым.

Тем временем, Изенбург на своем правом крыле теснил французскую пехоту. Создавалось впечатление, что она вот-вот будет обращена в бегство. Возможно, он допустил ошибку, атакуя противника во фронт, в отличие от Конде, который добился быстрого успеха атакой с тыла. Фонтен собирался дать приказ к наступлению остальным четырём испанским терциям, чтобы поддержать Веландию. Но, в любом случае, удачный момент был упущен. Сиро с резервом, включавшим 800 кавалеристов, контратаковал Изенбурга в правый фланг и остановил его атаку. Лавальер бросил вперед второй эшелон. Теперь отвага двух терций противостояла пикардийскому, морскому, швейцарскому и шотландскому полку. Виверо сумел с некоторым количеством валлонов из разбитого крыла Альбукерке прорваться и соединиться с Изенбургом. Несмотря на это, французам удалось вернуть некоторые из потерянных орудий. В этот момент исход боя висел на волоске и малейшее усилие могло склонить победу на ту или иную сторону. Конде без задержки пронесся сквозь второй и третий эшелоны центра и, обойдя первый эшелон с севера, неожиданно появился в тылу Изенбурга. Л’Опиталь с полком Мароля и остатками других кавалерийских частей левого фланга, которые ему удалось собрать, покинул лес, куда он отступил, и атаковал немцев в правый фланг. Изенбург оказал отчаянное сопротивление, но ситуация была безнадежной. Он был ранен, но не оставлял попыток найти выход из положения. Риттбург попал в плен, Савари (оба — испанские полковники) тщетно пытался остановить бегущее крыло.

Мело пробился к Висконти, сказав ему: «Здесь я хочу умереть вместе с итальянскими джентльменами!» Висконти ответил: «Все мы готовы умереть на службе у короля!». Но обе выдвинутые терции оказались подавлены превосходящими силами противника, атаковавшими их со всех сторон. Итальянцы были разбиты наголову, испанцы уничтожены. Веландия, Висконти и делла Понти погибли. Фонтен в центре, видя происходящее, перестроил оставшиеся у него пять терций в каре. Лучшим выходом сейчас было бы попробовать выйти из боя и отступить, но Фонтен не решился, видимо потому, что смутно представлял себе обстановку на флангах. А ещё он питал надежду, что подход Бека спасет положение. Но, в любом случае, между 06:00 и 08:00 испанцы проиграли сражение.

Конде тоже держал в голове подход Бека, поэтому быстро, как только мог, перестроил свою армию для атаки каре испанской пехоты. Положение испанцев было не настолько безнадежным, каким оно казалось на первый взгляд. 4 из пяти испанских терций ещё не принимали участия в сражении, в то время как все французские батальоны были более или менее потрепаны. У испанцев было 18 орудий и к ним присоединились наиболее упорные остатки кавалерии и 13 разбитых батальонов.

Конде отдал приказ готовиться к скоординированной атаке, но не стал дожидаться полной готовности. Как только можно было начать атаку, он бросился вперед. Ударная группа состояла из Пикардийского, Морского, шотландского, Пьемонтского полков, полка Рамбюра, 5 швейцарских батальонов и кавалерии правого крыла. Было произведено три атаки и все три были отражены доблестными испанцами. Фонтен, пораженный пулей на своих носилках, погиб во время отражения первого приступа. В это время Суарес со своим отрядом, охранявшим во время боя испанский лагерь, предпринял попытку ускользнуть вместе с обозом и осадными орудиями. Но эскадрон французов догнал их и разбил наголову, захватив весь обоз. Этот эпизод был раздут позднее до победы Гассиона над колонной Бека. На самом деле Бек находился ещё в 20 милях от этого места и совершенно ничего не знал о данном случае.

Около 09:30 французы готовили четвертую атаку. К этому моменту исход боя уже не вызывал сомнений ни у кого. Французы подтянули несколько орудий для поддержки атаки пехоты в центре, Сиро обошел испанцев с юга (слева), Гассион, вернувшийся из преследования и доложивший об отсутствии Бека, встал в тылу испанцев, Л’Опиталь зашел с севера (справа), а Конде расположился между Л’Опиталем и Гассионом. Испанцы были полностью окружены, и у них почти закончились боеприпасы. Их оставалось не более 8000 в строю. Меркадор, командовавший ими в данный момент, подал сигнал о готовности капитулировать. К несчастью, когда Конде поскакал вперед на переговоры, некоторые испанцы ошибочно приняли его эскорт за новую атаку и открыли огонь. Конде остался невредим, но разозленные французы бросились в четвертую атаку. Они ворвались в ряды испанцев (furia francese) и просто задавили их числом. Меньше четверти осталось в живых после того, как Конде удалось остановить резню. К 10:00 испанская пехота, включая элитные полки ветеранов, либо была уничтожена, либо попала в плен.

Всего испанцы потеряли свыше 5000 убитыми и так же много пленными (преимущественно в последней схватке), 28 орудий (включая осадные), 170 знамен, 60 штандартов и весь обоз, включая армейскую казну. У французов погибло до 2000 человек.

Хронология

• 18 мая, 17:00 — французы вышли из дефиле
• 19 мая, 03:00 — дезертир предупреждает французов о засаде

04:00 — артиллерия открывает огонь, уничтожение засады

05:00 — кавалерийская атака французов

05:00—06:00 — победа на правых крыльях каждой из армий

06:00—08:00 — разгром Изенбурга

08:00—10:00 — уничтожение испанской пехоты

• 20 мая, 06:30 — уцелевшие испанцы встречают Бека

Последствия битвы и окончание кампании

Бек не спеша продвигался на соединение с Мело и во время битвы находился примерно в 17 милях (27 км) от поля боя. Он остановился на ночь в деревне Филиппвиль, в 5 милях (8 км) от Рокруа. Между 06:00 и 07:00 Мело, Изенбург, Альбукерке и другие беглецы добрались до места его стоянки. Он прагматично собрал уцелевших — сколько мог — и отступил на 18 миль в форт Мариенбург.

Беку удалось собрать 1600 испанцев, 1700 итальянцев и до 1200 остальных — всего до 4500 пехоты из 18-19 тысяч, имевшихся в наличии до битвы. 1960 из них были ранены. Около 4000 из 5000 кавалеристов уцелело. Хотя немецкая и валлонская кавалерия не понесли тяжелых потерь (по сравнению с пехотой), у них погибло много офицеров. Солдаты были рассеяны, многие подразделения прекратили своё существование.

Но самой тяжелой потерей был разгром испанских терций, вместе с которыми погиб и миф о их непобедимости. Со времен битв при Чериньоле (1503) и Павии (1525) испанские терции заслужили репутацию непобедимых, одним своим существованием подрывая уверенность врагов и воодушевляя своих. Конечно, в последние годы стали очевидны недостатки этого построения, но они затенялись долгой чередой побед. Понесенное поражение оказалось настолько фатальным, что теперь эти недостатки уже нельзя было игнорировать. Таким образом, поражение привело к крушению вековой традиции.

Через 12 лет после битвы при Брейтенфельде Испания, наконец, отказалась от терций. В дальнейшем испанцы использовали батальоны в голландском стиле, аналогично французам. Но новый метод не принес испанской армии побед — она вступила в полосу долгого упадка.

Хотя битва при Рокруа закончилась более серьёзным разгромом, чем сражения при Брейтенфельде или Нордлингене, её стратегические последствия оказались значительно меньше. Освободив от осады Рокруа, Конде принял решение осадить давно оспариваемую обеими сторонами крепость Тионвиль. Это была сильная крепость, гарнизон которой обычно насчитывал 800 человек. В своей манере, Бек дождался, пока Конде обнаружит свои намерения и ввел в Тионвиль дополнительно 2000 солдат, что позволило крепости продержаться 56 дней (с 16 июня по 10 августа 1643 года). Время года, позволявшее вести активные военные действия, почти закончилось и Конде завершил операции, вернувшись во Францию.

Попытки Фридриха Генриха (Оранского) использовать победу французов были пресечены Беком, который, присоединив уцелевших после разгрома к корпусу Кантельмо, изобразил такую готовность к решительным действиям, что обманутые этой демонстрацией голландцы остались на месте.

В культуре

• Капитан Алатристе (фильм)

Литература

• Конский П. А. Рокруа // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [www.tercios.org/personajes/ALBURQUERQUE_VIII.html Письмо герцога Альбукерке после Рокруа.] исп.

Отрывок, характеризующий Битва при Рокруа

Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.



Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.
Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие нибудь выгоды, но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы под Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину, атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?.. При всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в пагубность.
В третьих, и самое непонятное, состоит в том, что люди, изучающие историю, умышленно не хотят видеть того, что фланговый марш нельзя приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его не предвидел, что маневр этот, точно так же как и отступление в Филях, в настоящем никогда никому не представлялся в его цельности, а шаг за шагом, событие за событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых разнообразных условий, и только тогда представился во всей своей цельности, когда он совершился и стал прошедшим.
На совете в Филях у русского начальства преобладающею мыслью было само собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, то есть по Нижегородской дороге. Доказательствами тому служит то, что большинство голосов на совете было подано в этом смысле, и, главное, известный разговор после совета главнокомандующего с Ланским, заведовавшим провиантскою частью. Ланской донес главнокомандующему, что продовольствие для армии собрано преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что в случае отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии большою рекою Окой, через которую перевоз в первозимье бывает невозможен. Это был первый признак необходимости уклонения от прежде представлявшегося самым естественным прямого направления на Нижний. Армия подержалась южнее, по Рязанской дороге, и ближе к запасам. Впоследствии бездействие французов, потерявших даже из виду русскую армию, заботы о защите Тульского завода и, главное, выгоды приближения к своим запасам заставили армию отклониться еще южнее, на Тульскую дорогу. Перейдя отчаянным движением за Пахрой на Тульскую дорогу, военачальники русской армии думали оставаться у Подольска, и не было мысли о Тарутинской позиции; но бесчисленное количество обстоятельств и появление опять французских войск, прежде потерявших из виду русских, и проекты сражения, и, главное, обилие провианта в Калуге заставили нашу армию еще более отклониться к югу и перейти в середину путей своего продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к Тарутину. Точно так же, как нельзя отвечать на тот вопрос, когда оставлена была Москва, нельзя отвечать и на то, когда именно и кем решено было перейти к Тарутину. Только тогда, когда войска пришли уже к Тарутину вследствие бесчисленных дифференциальных сил, тогда только стали люди уверять себя, что они этого хотели и давно предвидели.