Битва при Саламанке (1812)
| Битва при Саламанке | |||
| Основной конфликт: Наполеоновские войны | |||
 Эпизод сражения. | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
Победа Великобритании и её испано-португальских союзников | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Сражение при Саламанке также сражение при Арапилах, сражение при Арапилес — эпизод Пиренейской войны, крупное сражение, произошедшее 22 июля 1812 года у местечка Арапилы недалеко от города Саламанка в Испании между британской армией и её испанскими и португальскими союзниками под общим командованием генерала Веллингтона с одной стороны и французской Армией Португалии под командованием маршала Мармона с другой. Сражение закончилось поражением французов и позволило Веллингтону ненадолго занять Мадрид, однако позже он вынужден был отступить обратно на свою базу в Португалию.
Содержание
Предыстория
Наполеоновские войны захлестнули Испанию ещё в 1808 году. Значительная часть испанской территории была оккупирована французскими войсками, на трон в Мадриде был посажен Жозеф Бонапарт, старший брат Наполеона. Испанцы вели против французов изматывающую войну, нередко принимавшую форму герильи. Британцы, давние противники французов, окопались в Португалии и периодически предпринимали оттуда наступления на территории, занятые французами.
Одно из таких наступлений под командованием Веллингтона началось зимой 1812 года. Двадцатого января Веллингтон взял Сьюдад-Родриго, шестого апреля южнее пал Бадахос. Армия Мармона закрепилась на рубеже реки Дуэро, дождалась подкреплений и перешла в наступление. Войска Мармона наступали, а войска Веллингтона отступали параллельно им. Веллингтон, столкнувшись с усилившимися войсками Мормона планировал отступить в Португалию, когда заметил что Мармон, совершая обходной манёвр, слишком растянул свой левый фланг. Веллингтон решил этим воспользоваться.
Силы сторон
К началу сражения Мармон располагал 49-50 тысячами человек, в составе восьми пехотных дивизий, частей драгунов и лёгкой кавалерии. Веллингтон располагал 52 000 человек, включая восемь пехотных дивизий (6 обычных, одна лёгкая и одна испанская), две отдельные португальские бригады, и пять кавалерийских бригад. Веллингтон имел почти двукратное превосходство в кавалерии.
Ход сражения
Сражение разворачивалось вокруг холма Большой Арапил, рядом с которым находился другой холм, Малый Арапил. Большой Арапил был занят французами, Малый — англичанами. Мармон считал, что перед ним только замыкающие части Веллингтона, в то время как на самом деле это была вся армия, и не терял надежды обойти противника с фланга, из-за чего продолжал растягивать свои войска.
Пока на фланге вела бой дивизия генерала Фуа, дивизии левого фланга так растянулись на марше, что между ними возникли бреши. «Мармон погиб», сказал, оценив обстановку, Веллингтон своему адъютанту-испанцу Алаве. В это время сам Мармон был тяжело ранен ядром с английской батареи, стоявшей на Малом Арапиле. Сменивший его генерал Боне, Жан Пьер через час также был ранен, и его сменил третий по старшинству генерал — Клозель. Позже и он был ранен, но остался в строю и сумел в конечном итоге вывести с поля боя разбитую армию.
Активная фаза сражения началась мощной атакой пехоты и кавалерии под командованием генерала Пэкенхем, Эдвард на шедшую впереди французских войск дивизию бригадного генерала Томьера и кавалерийскую бригаду Кюрто. Дивизия Томьера была полностью разгромлена, сам Томьер погиб. Затем удар англичан обрушился на шедшую следом за Томьером Вторую бригаду дивизии Мокюн, Антуан Луис. Эта бригада также была полностью разбита. Остатки разбитых частей примкнули к Первой бригаде дивизии Мокюна. Прикрыть их попыталась конница Курто, но вскоре она была рассеяна. Мощным натиском английской кавалерии Первая бригада дивизии Мокюна была наголову разбита вслед за Второй. Затем на открытом месте был разбит один из полков 6-й французской дивизии. Решающую роль в этой цепи побед сыграла британская кавалерия генерал-майора Ле Маршан, Джон, но при продолжении атаки он погиб.
Затем Веллингтон нанес удар по центру французской позиции, по 2-й дивизии Клозеля и 8-й дивизии Боне, Жан Пьер. Клозель сумел провести успешную поначалу контратаку и нанести противнику урон, однако в итоге это предприятие закончилась тяжелым поражением дивизий Клозеля и Боне. Французы вынуждены оставить выгодную позицию на Большом Арапиле. Началось общее отступление французов, которым охвачена и относительно легко отделавшаяся 4-я дивизия.
Отступление французских войск прикрывала свежая 3-я дивизия дивизионного генерала Ферея. Однако, когда её командир был убит, она также рассеялась. Остатки армии спасла наступившая ночь. Английская армия также понесла серьёзные потери.
Потери
Британская армия потеряла 5 200[4] или по другим данным 4 700 человек[2]. Про французскую армию известно, что за месяц, включавший в себя битву при Арапилах она потеряла 12 500 человек[2]. По другим данным, только это сражение стоило ей 13 000 бойцов[1].
Орлы
В бою англичане захватили двух французских полковых орлов — 22-го линейного полка из 6-й дивизии, и 62-го линейного из 7-й дивизии Томьера. Орёл считался символом и главной ценностью полка и высоко ценившимся трофеем.
Последствия
После боя разбитая французская армия отступала к мосту в Альба-де-Тормес. Веллингтон считал, что переправа охраняется испанским гарнизоном, и планировал зажать французов в тиски и окончательно уничтожить их армию. Однако испанцы самовольно покинули Альба-де-Тормес и довершить разгром французов не удалось.
Французская армия продолжала отступление и 12 августа Веллингтон въехал в Мадрид, срочно оставленный королём Жозефом. Однако уже осенью французские войска перегруппировались, маршал Сульт возглавил мощную группировку, и Веллингтон был вынужден оставить Мадрид и отступить обратно в Португалию.
Впрочем, ненадолго. Уже в следующем году он начнёт новое наступление, которое окончится победой англичан при Витории и, в конце концов, изгнанием французов из Испании.
Культурное влияние
- Сражение мельком упоминается у Толстого в «Войне и мире».
- Сражение упоминается в цикле о Ричарде Шарпе.
- Сражение описано испанским писателем Бенито Пересом Гальдесом в романе «Сражение при Арапилах» из серии Национальные эпизоды.
Напишите отзыв о статье "Битва при Саламанке (1812)"
Примечания
Отрывок, характеризующий Битва при Саламанке (1812)
Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.
Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
