Битва при Сантьяго-де-Куба

Битва при Сантьяго-де-Куба
Основной конфликт: Испано-американская война
Битва при Сантьяго. Гравюра из журнала того времени
Дата	3 июля 1898 года
Место	близ Сантьяго-де-Куба
Итог	победа США
Противники
США Испания
Командующие
Винфелд Скотт Шлей Уильям Сэмпсон Паскуаль Сервера
Силы сторон
1 броненосный крейсер 3 эскадренных броненосца 1 броненосец 2-го ранга 1 вспомогательный крейсер 4 броненосных крейсера 2 эсминца,
Потери
1 убитый 10 раненых все корабли потоплены 323 убитых 151 раненый

Битва при Сантьяго-де Куба — морское сражение в ходе испано-американской войны. Состоялось 3 июля 1898 г. между американской и испанской броненосными эскадрами у юго-восточного побережья Кубы.

Предшествующие события

Сразу после начала войны Испания приняла решение о посылке в Вест-Индию эскадры контр-адмирала Паскуале Серверы из четырех современных броненосных крейсеров — фактически единственных боеспособных кораблей испанского флота. Эскадра Серверы серьёзно уступала по силам блокировавшему Кубу американскому флоту и не могла оказать реальную помощь в защите испанских владений, однако должна была воодушевить общественное мнение Испании.

19 мая 1898  года, воспользовавшись тем, что главная американская эскадра вице-адмирала Уильяма Сэмпсона ушла от Кубы к Пуэрто-Рико, Сервера прошел в гавань Сантьяго-де-Куба, чтобы загрузиться углем и идти дальше к Гаване — главному центру испанской обороны на острове. Однако погрузка шла медленно, и 27 мая Сантьяго был заблокирован «Летучей эскадрой» коммодора Винфельда Шлея, а 1 июня туда подошла и эскадра вице-адмирала Уильяма Сэмпсона, который принял общее командование.

Укрывшись в плохо оборудованном порту Сантьяго, Сервера укрепил оборону новыми береговыми батареями и установил в проходе в бухту минные заграждения. В случае прорыва американских кораблей испанская эскадра была готова встретить их прицельным огнём. Американцы обстреливали береговые укрепления с моря и пытались затопить брандер, чтобы перегородить фарватер, но не добились успеха. Не рискуя атаковать эскадру Серверы в укрепленной бухте, американцы решили взять Сантьяго с суши. 20 июня туда подошли транспорты с американским десантным корпусом. 22-24 июня была произведена высадка, а 25 июня американские войска вместе с кубинскими повстанцами штурмовали Сантьяго. Для участия в обороне города с кораблей испанской эскадры было отправлено около 450 человек (не считая команд, работавших на строительстве укреплений). Продвижение американцев удалось остановить.

Понимая бесперспективность для себя морского сражения, Сервера предлагал использовать ресурсы эскадры для сухопутной обороны Сантьяго. Однако в городе остро ощущался недостаток продовольствия, и комендант просил Серверу покинуть порт. Решающее же значение имел приказ главнокомандующего испанскими силами на Кубе маршала Бланко. 2 июля он категорически потребовал от Серверы немедленно прорываться в Гавану. Адмирал был вынужден выполнить приказ, хотя считал, что «попытка покинуть этот порт, несомненно, повлечет за собой потерю эскадры и смерть большой части команд всех моих кораблей»

Силы сторон

Адмирал Сервера располагал четырьмя броненосными крейсерами (по испанской классификации «броненосцами 2-го класса»): однотипные «Infanta Maria Teresa», «Almirante Oquendo» и «Vizcaya» (7000 т. водоизмещения, ход 20 узлов, вооружение: по два 280-мм и десять 140-мм орудий) и только что построенный в Италии «Кристобаль Колон» (6700 т., 20 узлов, десять 152-мм и шесть 120-мм орудий). Также в составе испанской эскадры были два эсминца («истребителя») — «Фурор» и «Плутон» (по 380 т., 28 узлов). Базировавшийся в Сантьяго и участвовавший в обороне порта безбронный крейсер «Reina Mersedes» (3000 т., 16 узлов, шесть 160-мм орудий) был на две трети разоружен и, к тому же, ранее получил повреждения в перестрелке с американскими кораблями. Поэтому «Рейна Мерседес» не могла участвовать в прорыве эскадры Серверы, но салютовала, провожая её в бой на рассвете 3 июля. Момент для прорыва оказался благоприятным для испанцев. Блокировавшая Сантьяго американская эскадра была значительно ослаблена. Броненосцы «Массачусетс», бронепалубные крейсера «Нью-Орлеан» и «Ньюарк» ушли на загрузку угля, а флагманский броненосный крейсер «Нью-Йорк» должен был доставить адмирала Сэмпсона на переговоры с командующим армейским корпусом генералом Шафтером. Командование оставшимися для блокады Сантьяго силами была временно возложена на коммодора Шлея. Под его началом был броненосный крейсер «Бруклин» (9100 т., 22 узла, восемь 203-мм и двенадцать 127-мм орудий), три броненосца 1-го класса: «Айова» (11400 т., 16 узлов, четыре 305-мм, восемь 203-мм и шесть 102-мм орудий), «Индиана» и «Орегон» (по 10300 т., 15 узлов, четыре 330-мм, восемь 203 и четыре 152-мм орудий), броненосец 2-го класса «Техас» (6100 т., 17 узлов, два 305-мм и шесть 152-мм орудий). В составе эскадры также был вспомогательный крейсер (вооруженная яхта) «Глочестер» (800 т. 17 узлов, четыре 152-мм орудия)

Серьёзно уступая американской эскадре в общем тоннаже, силе вооружения и броневой защите, эскадра Серверы теоретически обладала преимуществом в скорости: из американских кораблей только крейсер «Бруклин» мог догнать испанские крейсера. Поэтому адмирал Сервера делал ставку на то, чтобы нейтрализовать «Бруклин» пусть даже ценой одного из своих кораблей. Остальные тогда получали шанс оторваться от тихоходных американских броненосцев. Однако на деле скорость испанских крейсеров была существенно ниже проектной. На это сказывалось обрастание в тропических водах ракушками подводной части корпусов, плохое качество угля и неспособность к напряженной работе кочегаров, которые были истощены недоеданием и участием в строительстве оборонительных укреплений. Испанские боеприпасы были плохого качества, многие орудия неисправны, уровень подготовки личного состава очень низкий (так, например, прицелы орудий оказались в бою выставленными на неверную дистанцию).

Среди испанцев обсуждалась возможность скрытного прорыва ночью, под прикрытием темноты. Однако адмирал Сервера высказался за выход в светлое время, аргументировав, что в темноте из бухты пришлось бы идти на малой скорости, рискуя налететь в узком проливе на берег.

Бой 3 июля 1898 г

Прорыв

В 9.30 утра идущий впереди испанской эскадры флагманский крейсер «Инфанта Мария Тереза» вышел из залива Сантьяго. Горны протрубили тревогу и на стеньгах были подняты боевые флаги. За «Инфантой Марией Терезой» с интервалами в 700 м следовали «Бискайя», «Кристобаль Колон» и идущий последним из крейсеров «Адмирал Окендо», который покинул гавань в 9.50. В 10.00 из бухты Сантьяго вышли миноносцы «Фурор» и «Плутон». Американские корабли располагались полукругом вокруг выхода из гавани Сантьяго на расстоянии 5,5 км. К западу от бухты стояли «Бруклин» и «Техас», прямо напротив Сантьяго — «Айова», восточней — «Индиана», «Орегон» и «Глочестер». При появлении испанцев американские корабли стали сразу сниматься с якорей и поднимать давление в котлах. В 9.35 «Техас» сделал первый выстрел по «Инфанте Марии Терезе». В 9.40 открыла огонь главным калибром «Айова».

Адмирал Сервера на головной «Инфанте Марии Терезе» двинулся прямо на «Бруклин», чтобы с короткой дистанции вывести из строя самый быстроходный американский крейсер. «Бруклин», на котором находился коммодор Шлей, сам пошел навстречу испанскому флагману. Крейсера сближались на скорости в 24 узла. Когда до «Инфанты Марии Терезы» оставалось около мили, капитан «Бруклина» приказал положить руль вправо, так что американский крейсер, развернувшись бортом, смог обрушить на испанский весь свой бортовой залп. Не выдержав обстрела, «Инфанта Мария Тереза» отвернула в сторону и взяла курс параллельно берегу на запад. Вслед за ней туда устремились и остальные испанские корабли. «Бруклин», продолжая циркуляцию вправо, удалялся теперь от испанской эскадры в противоположную сторону. Чтобы лечь на курс преследования противника, флагманскому американскому крейсеру пришлось описать дугу в 270 градусов.

У американцев каждый корабль действовал самостоятельно. Маневр «Бруклина» едва не привел его в столкновение с «Техасом», которому пришлось срочно давать задний ход. Затем меньшему американскому броненосцу пришлось уклоняться от обогнавшего его «Орегона». Тот прошел в опасной близости и от «Айовы», которая тоже устремилась на пересечение курса испанской эскадре, несколько раз совершая повороты, чтобы давать по противнику бортовые залпы. «Айове» удалось поразить «Инфанту Мария Терезу» с дистанции в 2 мили двумя 12-дюймовыми снарядами (это были единственные попадания главным калибром американских броненосцев). На корме флагмана Серверы вспыхнул сильный пожар, он стал терять ход. Строй испанской эскадры рассыпался. Обогнав «Инфанту», крейсера «Бискайя» и «Кристобаль Колон» устремились вперед, оставив своего флагмана вместе с имевшим самую низкую скорость «Адмиралом Окендо» сражаться против всех американских кораблей.

Разгром

Первыми у испанцев были уничтожены эсминцы «Фурор» и «Плутон», которые вышли из гавани Сантьяго уже в разгар боя и так и не успели воспользоваться своей высокой скоростью. Вообще участие легких минных кораблей в дневном эскадренном сражении было большой ошибкой. Эсминцы сразу попали под обстрел с «Айовы» и «Индианы» и, получив несколько попаданий, потеряли ход. Тогда «Фурор» и «Плутон» атаковала американская вооруженная яхта «Глочестер», открыв по ним огонь с близкой дистанции. «Фурор» был охвачен пожаром с носа до кормы, половина экипажа была ранена или убита, остальные искали спасения, бросаясь в воду. В 10.10 «Фурор» взорвался и затонул. Через пять минут «Плутон», который начал тонуть после взрыва 6-дюймового снаряда в котельном отделении, выбросился на берег. Часть его команды была перебита подоспевшими кубинскими повстанцами, часть спасена «Глочестером».

В это время «Инфанта Мария Тереза» и «Адмирал Окендо» вели жестокий бой сразу с несколькими американскими броненосными кораблями. Вся кормовая часть испанского флагмана была охвачена пламенем, которое невозможно было тушить из-за разрушения пожарных систем. К огню добавился обжигающийся пар из пробитого паропровода, который заставил расчет покинуть кормовую башню 11-дюймового орудия «Инфанты». На «Адмирале Окендо» прямым попаданием была выведена из строя носовая башня. Оказалась сбита и часть бортовых орудий. У «Окендо» на левом борту действовало лишь два 5,5-дюймовых орудия из пяти. Из-за поломок элеваторов прекратилась подача снарядов.

Воспользовавшись тем, что испанские корабли практически не стреляли, «Бруклин» и «Айова» подошли к ним на близкую дистанцию и открыли огонь из малокалиберных орудий — преимущественно по надстройкам и жилой палубе выше броневого пояса. Это вызвало на испанских кораблях новые пожары, охватившие их уже почти целиком. В 10.10 на «Адмирале Окендо» произошел взрыв бортового торпедного аппарата, из-за угрозы пожара был затоплен кормовой погреб боеприпасов. Всего «Мария Тереза» получила 22 попадания (из них больше половины — снарядами малого калибра), а «Окендо» — 68 (53 — малого калибра). Хотя броневой пояс и броневая палуба крейсеров не были пробиты и жизненные центры не затронуты, корабли оказались полностью выведены из строя

Командование «Инфантой» после ранения её капитана принял сам адмирал Сервера. Он провел короткое совещание с офицерами и принял решение направить корабль к берегу. В 10.31 испанский флагман оказался на мели вблизи от берега в 6,5 милях к западу от Сантьяго. Вскоре в полумиле от него сел на камни в 700 м от берега и «Адмирал Окендо». На кораблях продолжались пожары и внутренние взрывы. Команды спасались вплавь и на уцелевших шлюпках. Помощь оказывали и шлюпки с подошедшего «Глочестера». Среди пленных испанцев был адмирал Сервера, доставленный потом на «Айову».

После того как «Инфанта Мария Тереза» и «Адмирал Окендо», спустив флаги, выбросились на берег, испанскую эскадру можно было считать разгромленной. Дальнейшее сражение представляло собой погоню за двумя оставшимися испанскими крейсерами — «Бискайя» и «Кристобаль Колон». У американцев из преследования выбыли два броненосца: «Индиана» имела минимальный ход из-за проблем с обрастанием подводной части корпуса, а у «Айовы» возникли неполадки в машинном отделении. К тому же испанцы сумели нанести «Айове» некоторые повреждения (в частности, попадания в трубы), в результате чего ход этого броненосца снизился до 10 узлов. Всего «Айова» получила 10 попаданий, «Индиана» — 2, «Орегон» — 3.

Гибель «Бискайи»

Погоню за «Бискайей» и «Кристобалем Колоном» продолжали «Бруклин», а также быстро набиравшие скорость за счет роста давления в котлах «Орегон» и «Техас». Впереди двигался «Бруклин», стремясь обойти с моря и прижать к берегу всё более отстающую от «Колона» «Бискайю». Непрерывно обстреливая испанский крейсер, «Бруклин» сократил дистанцию с 2,7 км до 870 м. Испанские орудия показали в бою своё плохое качество: затворы не закрывались, а из-за дефекта запальных трубок в снарядах выстрел иногда удавалось сделать только на 7 или 8 раз. В 10.50 к обстрелу «Бискайи» присоединился «Орегон». К тому времени вся артиллерия испанского крейсера была уже выведена из строя. Один из американских снарядов взорвался в носовом торпедном отделении. В носу «Бискайи» образовалась огромная надводная пробоина, однако бронепалуба выдержала взрыв и защитила подводную часть корпуса.

«Бискайя» сделала попытку таранить «Бруклин», однако тот с легкостью уклонился от столкновения, продолжая вместе с «Орегоном» вести по испанскому кораблю разрушительный огонь. Всего «Бискайя» получила в бою 23 попадания (в основном крупным и средним калибром). После попадания в боевую рубку был ранен командир «Бискайи». В трюме взбунтовались кочегары, несколько из них было застрелено офицерами. В 11.05 охваченный огнём крейсер выбросился на рифы в 21 миле восточней Сантьяго.

К месту сражения прибыл крейсер «Нью-Йорк» с командующим американской эскадрой Сэмпсоном. Однако «Нью-Йорк» так и не принял участия в сражении, поскольку уже не успевал за далеко ушедшим на запад последним испанским крейсером. Броненосец «Индиана» получила приказ вернуться к блокаде Сантьяго. Броненосец «Айова» и ранее сопровождавший «Нью-Йорк» миноносец «Эриксон» занимались спасением экипажа «Бискайи». По испанцам стреляли с берега кубинские повстанцы. Посланная с «Айовы» шлюпка предупредила кубинцев, что в случае продолжения стрельбы броненосец откроет по ним огонь. Вскоре на «Бискайе», где продолжались пожары, взорвались оба боевых погреба.

Погоня за «Кристобалем Колоном»

Последний оставшийся у испанцев броненосный крейсер «Кристобаль Колон» успел оторваться от ближайшего преследователя — крейсера «Бруклин» на 6 миль. «Бруклин», на котором действовало лишь две машины из четырёх, не мог дать скорости более 16 узлов, а «Колон» вначале шёл 17-узловым ходом. Однако постепенно первоначально высокая скорость испанского крейсера стала падать. Закончился употреблявшийся вначале боя высококачественный уголь, принятый ещё в Испании, и в ход пошёл местный, низкосортный, а кочегары оказались вымотанными тяжёлой работой. В конце концов, вместо положенных 20 узлов «Колон» развивал всего лишь 13. А американские корабли, напротив, только наращивали скорость. Особенно хорошо показал себя броненосец «Орегон», разогнавшийся до проектных 15 узлов, несмотря на то, что он только что закончил долгий переход из Сан-Франциско.

В 11.50 «Бруклин» сблизился с «Кристобалем Колоном» и завязал перестрелку. Единственный раз за всё сражение испанцы продемонстрировали, что могут вести бой на равных. «Колон» был новейшим крейсером итальянской постройки с отличной английской артиллерией среднего калибров. Правда, у «Колона» отсутствовала артиллерия главного калибра, которую итальянцы не успели установить перед войной. Противники обменялись практически одинаковым числом попаданий: «Бруклин» поразил «Колон» 4 снарядами среднего калибра, а сам получил 3 попадания (всего во время сражения «Бруклин» имел 20 попаданий вражеских снарядов, больше всех из американских кораблей). Испанский крейсер не имел серьёзных повреждений, его боевая мощь не была исчерпана, из команды в бою погиб только один человек — как и на «Бруклине».

Тем не менее, в случае продолжения боя с более сильным и быстроходным американском крейсером, «Колон» был обречен. К тому же он оказался под огнём ещё и «Орегона». Тот взял испанский крейсер «в вилку», положив один 13-дюймовый снаряд с недолетом, а второй — с перелетом. Противостоять американскому броненосцу «Колон» не имел никаких шансов. В 13.15 крейсер выбросился на прибрежный риф в 48 милях к западу от Сантьяго и спустил флаг. Однако прежде чем призовая партия с «Бруклина» подошла к «Колону», на нём были подорваны кингстоны, и крейсер сел на дно (позднее, при попытке столкнуть его с отмели, «Колон» перевернулся и лёг на борт).

Итоги сражения

Сражение у Сантьяго-де-Куба закончилось полной и почти бескровной победой американского флота. Потери американцев составили всего 1 убитый (Джордж Эллис (англ.)) и 10 раненых и травмированных. Испанские потери были несопоставимо выше: 323 погибших (в том числе убитых кубинцами на берегу) и 151 раненый. 1600 человек во главе с адмиралом Серверой попали в плен. Лишь 150 моряков смогли вернуться в Сантьяго, где вскоре тоже вынуждены были сдаться вместе с гарнизоном.

Еще более тяжелым для Испании было полное уничтожение её эскадры. Если в первом сражении войны при Кавите в Манильской бухте американцами была разгромлена слабая колониальная флотилия, то при Сантьяго-де-Куба сражались лучшие испанские корабли. Поражение при Сантьяго означало для Испании не только окончательный проигрыш войны, но и фактическую потерю статуса морской державы. Как писал адмирал Сервера: «День 3 июля стал самой ужасной катастрофой, которую я видел, даже несмотря на то, что число погибших оказалось меньшим, чем я опасался».

Военно-морской флот США после Сантьяго был признан как один из ведущих флотов мира. Американцам, впрочем, припомнили и неорганизованность их действий в начале сражения и невысокую меткость стрельбы (при более 7 тыс. сделанных выстрелов лишь 163 попадания в корабли противника). Таким образом, американцы одержали блестящую победу не столько благодаря своему военному умению, сколько по причине явного превосходства сил и крайне плохой подготовки испанского флота

Литература

• [militera.lib.ru/h/stenzel/2_21.html Штенцель А. История войн на море Глава VIII. Испано-американская война 1898 г.]
• [alexdrozd.narod.ru/spamwar.htm «Морской атлас». Т. III, военно-исторический, часть первая, описания к картам., 1959. Испано-американская война 1898 г.]
• [www.navy.su/navybook/petrov_ma/7.htm М. А. Петров. Обзор главнейших кампаний и сражений парового флота. Ленинград. 1927. Глава VII. Испано-Американская война (1898 г.)]
• [pvrf.narod.ru/lib/09_page0.html A.C. Александров, Б. В. Соломонов Броненосные крейсера типа «Инфанта Мария Терезия»]
• [www.spanamwar.com/santiago.htm Battle of Santiago July 3, 1898 by John DiGiantomasso]

Отрывок, характеризующий Битва при Сантьяго-де-Куба

– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.