Битва при Тоба — Фусими
| Битва при Тоба — Фусими | |||
| Основной конфликт: Война Босин | |||
 Бои при Тоба  Бои при Томиномори  Бои при Такасэгаве. | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
победа Императорского правительства | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Битва при Тоба — Фусими (яп. 鳥羽・伏見の戦い тоба-фусими но татакай) — первая битва во время войны Босин в Японии 1868—1869 годов. Состоялась 27 — 30 января 1868 года на южных окраинах японской столицы Киото между войсками нового Императорского правительства и сторонниками ликвидированного сёгуната.
После того как сёгун Токугава Ёсинобу вернул государственную власть Императору, антисёгунская оппозиция сформировала новое правительство. От имени Императора она приняла указ о ликвидации сёгуната и реставрации прямого Императорского правления. Новое правительство лишило экс-сёгуна всех титулов и большинства землевладений. В ответ Ёсинобу перебрался из Киото в Осакский замок, где начал подготовку к свержению оппозиции и возвращению власти. Однако его сторонники поддались на провокации нового правительства и 26 января самовольно отправились в Киото с целью захватить город и восстановить сёгунат.
На следующий день, 27 января, 15 000 самураев экс-сёгуна, а также отряды княжеств Айдзу и Кувана сошлись в районе Тоба и Фусими с 5 000 воинов княжеств Сацума и Тёсю, охранявших столицу. Несмотря на численный перевес сторонников Ёсинобу, они уступали в вооружении и боевом духе солдатам правительственной армии. Силы княжеств Сацума и Тёсю разбили их за три дня. Узнав о поражении, Ёсинобу бежал из Осаки в Эдо, что ещё больше подорвало дух его войск. Через месяц правительство объявило экс-сёгуна «врагом трона» и начало поход на восток.
Содержание
Предыстория
4 января 1868 года было официально объявлено о восстановлении имперского правления. Сёгун Токугава Ёсинобу ранее передавший власть императору, согласился «являться инструментом для проведения имперских порядков». Период сёгуната Токугава закончился. Однако, несмотря на отставку, Ёсинобу создал формальный «вакуум» на самом высоком уровне правительства, так как его аппарат по-прежнему существовал. Кроме того, семейство Токугава оставалось видной силой в политических отношениях. Хотя 15-летний Император Мэйдзи был доволен официальным заявлением о прямом правлении и поддерживал развитие сотрудничества с Токугава, Сайго Такамори угрожал конфискацией земель Ёсинобу.
Хотя тот первоначально согласился на требования суда, 17 января 1868 года Ёсинобу заявил, что он отныне не связан декларацией о восстановлении и призвал суд отменить её. 24 января, после многочисленных провокаций Сацумских ронинов в Эдо, Ёсинобу, из своей ставки в замке Осака решил подготовить нападение на Киото, якобы, чтобы выбить сторонников мятежных ханов Сацума и Тёсю и «освободить» молодого императора Мэйдзи от их влияния.
Подготовка
Сражение началось с момента начало движения сил сёгуната в сторону Киото, чтобы передать письмо от Ёсинобу, предупредив императора об интригах, устроенных лидерами клана Сацума и поддерживающей их придворной знатью, например, Ивакура Томоми.
Армия сёгуна, насчитывавшая 15 000 человек, превосходила соединённые силы княжеств Сацума и Тёсю в соотношении 3:1, и состояла в основном из мужчин провинций Кувана и Айдзу, с подкреплением в виде нерегулярных отрядов Синсэнгуми. Хотя некоторые из её членов были наёмниками, другие, такие как Дэнсютай, были обучены французскими военными советниками.
Некоторые из них, размещенные в передних рядах, были вооружены архаично, пиками и мечами. Например, в войсках из Айдзу было сочетание современных воинов и самураев, как и в войсках Сацума, но в меньшей степени. У Бакуфу войска были почти полностью укомплектованы современным вооружением, а отряды Тёсю являлись самыми современными и организованными из всех.
У руководителей армии экс-сёгуна не было ясных намерений по поводу сопротивления, о чём свидетельствуют незаряженные винтовки у некоторых солдат в авангарде.
Хотя силы Тёсю и Сацума были малочисленны, они были полностью модернизированы и вооружены гаубицами Армстронга, винтовками Минье и одним пулемётом Гатлинга. Силы Сёгуната немного отставали в уровне вооружения, хотя основные силы были незадолго до сражения подготовлены французской военной миссией в Японии (1867—1868).
Британский флот, вероятнее всего, поддерживал силы Сацума и Тёсю, поставив на рейд сильную эскадру в гавани Осаки, что вносило в действия Ёсинобу волнения по поводу неопределенности положения этой эскадры, и это заставило сёгунат оставить в Осаке гарнизон со значительной частью своих сил, а не использовать их в наступление на Киото. Это иностранное присутствие было связано с очень недавним открытием портов Хёго (современный Кобе) и Осака для внешней торговли за три недели до того, 1 января 1868 года.
Токугава Ёсинобу оказался в постели из-за сильной простуды, и не мог принимать непосредственное участие в операции.
Бои 27 января
27 января 1868 г. (по японскому календарю:正月3日) Токугава Ёсинобу, находящийся в Осакском замке к югу от Киото, начал двигать свои войска на север, к Киото, через две дороги, одна из которых — дорога на Тоба (яп. 鸟羽街道), а вторая — дорога на Фусими (яп. 伏见街道).
Всего около 13 000 солдат бакуфу двигались вперёд, хотя они были сильно рассеяны, так так часть армии — около 8 500 бойцов, пришлось оставить для действий на направлении Тоба-Фусими. Главнокомандующим (Рикугун Бугю) армии экс-сёгуна в этой операции был назначен Такэнака Сигэката.
Встреча у Тоба
Армия сторонников Ёсинобу, двигавшаяся в направлении города Тоба под командованием вице-командира Окубо Тадаюки, насчитывала в общей сложности от 2000 до 2500 человек. Авангард, численностью около 400 человек, в основном из отрядов Мимаваригуми, вооруженных пиками и небольшим количеством огнестрельного оружия, возглавляемый Сасаки Тадасабуро, столкнулся с постом княжества Сацума у моста Коэда (小枝桥), вблизи Тоба (сейчас район Минами, Киото). За ними следовали два пехотных батальона (歩兵), под руководством Токуямы Котаро, с пустыми винтовками, поскольку они действительно не ожидали вступить в сражение, и далее на марше с юга двигались восемь отрядов из хана Кувана с четырьмя пушками. Некоторые пехотные отряды из Мацуяма и Такамацу также двигались в этом направлении, но кавалерия и артиллерия войск бакуфу отсутствовали. Перед ними было около 900 закрепившихся солдат из княжества Сацума с четырьмя пушками.
После отказа отрядам сторонников экс-сёгуна в требовании беспрепятственного прохода солдаты Сацума-хана мгновенно открыли огонь с флангов, произведя, таким образом, первые выстрелы в войне Босин. Взрыв снаряда одного из сацумских орудий рядом с командиром отряда бакуфу Такигава Томотака вспугнул его лошадь, которая выбросила Такигаву из седла и убежала. Вид испуганного коня командира без всадника посеял в колонне авангарда армии сторонников сёгуна панику и смятение. Нападение солдат Сацума быстро остановило наступление войска сёгуна и заставило передовые колонны в беспорядке отступать.
Сасаки приказал своим людям атаковать сацумских стрелков, но члены Мимаваригуми, вооруженные лишь копьями и мечами, были почти полностью перебиты. Тем не менее, силы из Куваны и отряд во главе с Куботой Сигэаки смогли закрепиться, в результате чего яростная перестрелка оказалась безрезультатной. Отступающие солдаты Ёсинобу подожгли различные строения, что позволило сацумским снайперам легче вести огонь по отходящим колоннам. Ситуация стабилизировалась к ночи, когда к отрядам из Куваны прибыло в подкрепление.
Поле битвы поле у Тоба было преобразовано в общественный парк Тобарикюато-Коэн (鸟羽离宫迹公园), в котором находится монумент в память о сражении. Он расположен как раз между мостом Коэда, где были размещены отряды княжества Сацума, и храмом Дзёнангу (城南宫), где был расположен штаб руководства про-императорскими силами.
Столкновение у Фусими
В этот же день объединённые силы Сацума-Тёсю также вступили в сражение с войсками экс-сёгуна дальше на юго-восток, возле Фусими. Они открыли огонь по силам бакуфу, состоящим из войск провинции Айдзу и бойцов Синсэнгуми, после того, как услышали выстрелы пушек у Тоба.
Непосредственное столкновение состоялась из-за попыток обеих строн взять контроль над мостом Бунгобаси (豊后桥).
События 28 января
28 января Ивакура Томоми передал Сайго Такамори и Окубо Тосимити поддельный приказ императора Мэйдзи о провозглашения Токугавы Ёсинобу и его последователей врагами Престола, разрешающий их уничтожение с помощью военной силы, а также предоставление на использовании Императорского знамени. Эти ложные парчовые флаги (нисики но ми-хата), созданные стараниями Окубо Тосимити за несколько месяцев до начала сражения, хранились в княжестве Тёсю и в сацумской резиденции в Киото до соответствующей возможности их использования.
Помимо этого, имперский принц Эсиаки, молодой человек 22 лет от роду, живший, как буддийский монах мондзэки в храме Нинна-дзи, был назван номинальным главнокомандующим имперской армией. Несмотря на то, принц не обладал военным опытом, это назначение в один момент преобразило союз княжеств Сацума и Тёсю в императорскую армию (или Кангун), что стало мощным инструментом психологической войны, создавая в рядах войск экс-сёгуна замешательство и смятение, так как каждый, кто был членом армии бакуфу, автоматически становился предателем Императора.
Отряды бакуфу тем временем, отступившие из под Тоба, перегруппировались с другими войсками экс-сёгуна Ёсинобу в городке Томиномори (富 の 森), где был создан штаб управления вооружёнными силами бакуфу.
Между тем, в морской битве Ава, состоявшейся в тот же день в расположенном неподалёку Внутреннем море, силы Ёсинобу одержали победу над флотом княжества Сацума, которая, однако, практически не повлияла на разворачивающуюся на суше битву. Эта битва стала первым морским сражением между современными военными флотами Японии.
Сражения 29 января
Сражение в Томинамори
Силы бакуфу, перегруппированые в Томиномори (富の森), ранним утром были атакованы со стороны сил хана Сацума. Около полудня, Императорское знамя взвилось над рядами солдат армии Сацума-Тёсю, но ни одна из сторон не признала странный стяг. Посланники были направлены к обеим сторонам конфликта, чтобы объяснить, что это было. После этого сторонники сёгуна были в замешательстве и непонимании, а вот у солдат проимператорских сил вырос боевой дух, после чего они обнажили свои мечи и атаковали ряды противника. Силы бакуфу пытались перейти в контрнаступление, но были вынуждены отступить в беспорядке. Во второй половине дня отряды войск сёгуна продолжили отступление в район Носё (纳所), в направлении к замку Ёдо.
Столкновение у Такасэгава
Силы бакуфу, расположенные в Фусими и состоящие из войска Айдзу, Синсэнгуми и партизанского отряда Югэкитай (游撃队) также вновь подверглись нападению вблизи селений Такасэгава (高瀬川) и Юдзигава (宇治川) утром 28-го войск Сацума и Тёсю, и были вынуждены отступить после ожесточенной борьбы. Они тоже двигались в сторону замка Ёдо.
Сёгунские силы пытались перегруппироваться в замке, но им было отказано во въезде, так как даймё из княжества Ёдо решил перейти на сторону проимператорских сил из-за появления Императорского стяга и неизбежного поражения сил сёгуна. Дайме из Ёдо сохранял ворота закрытыми, несмотря на мольбы отступающей армии, тем самым лишая их основных средств защиты и заставляя их отступать с боями до штаба бакуфу, располагавшегося в замке Осака.
События 30 января
Отступающие войска сёгуна постепенно втекали в замок в Осаке.
В самом замке Токугава Ёсинобу собрал своих советников и военачальников для создания новой стратегии и поднятия боевого духа, заявив, что он лично выйдет на поле боя в качестве командира войск бакуфу. В тот вечер, однако, он выскользнул из замка Осака в сопровождении даймё княжеств Айдзу и Кувана и бежал обратно в Эдо на сёгунатском корабле Кайё мару.
До прибытия Кайё мару бывший сёгун нашёл убежище на одну ночь на борту американского военного корабля USS Iroquois, стоявшего на якоре в заливе Осака. Кайё мару прибыл на следующий день.
Когда остатки его войска узнали, что сёгун бежал, они покинули Замок в Осаке, который впоследствии был передан Имперским силам без сопротивления. Ёсинобу позже утверждал, что он был обеспокоен императорской поддержкой действий Сацума и Тёсю, и после появления парчового знамени он потерял всякую волю к борьбе.
Французские советники Жюль Брюне и Андре Казенёв, которые присутствовали на поле битвы, оставили Осаку и вернулись в Эдо вместе с Эномото Такэаки на борту корабля Фуидзисан. Эномото привез с собой различные документы и драгоценности на сумму 180,000 Рё. Они прибыли в Эдо через 2 дня после отплытия.
Итоги
Последствия битвы при Тоба-Фусими были весьма серёзными, несмотря на небольшие масштабы. Престиж и моральный дух бакуфу клана Токугава были серьезно ослаблены, и многие даймё, которые оставались нейтральными до сражения, после него выразили преданность Императору и предложили военную помощь его сторонникам, чтобы доказать свою лояльность. Еще более существенным фактом является то, что непродуманная попытка Токугавы Ёсинобу восстановить контроль закончилась подавлением элементов в новом имперском правительстве, которые выступали за мирное урегулирование конфликта.
Замок в Осаке, важный символ господства клана Токугава над западной Японией, пал под натиском про-императорских сил. Победа указала направление на военное решение вопроса, а не путём политического компромисса.
См. также
Напишите отзыв о статье "Битва при Тоба — Фусими"
Литература
- Рубель В. А. Японська цивілізація: традиційне суспільство і державність. — Київ: «Аквілон-Прес», 1997.
- Рубель В. А. Історія середньовічного Сходу: Курс лекцій: Навч. посібник. — Київ: Либідь, 1997.
- Fukushima Hiroshi. Bakumatsu Ishin: Yume no Ato Kikō. — Tokyo: Kyōiku Shoseki, 1990.
- Hillsborough, Romulus. Shinsengumi: The Shogun's Last Samurai Corps. — Tuttle Publishing, 2005. — ISBN 0804836272.
- Sims, Richard. Japanese Political History Since the Meiji Renovation 1868-2000. — Palgrave Macmillan, 2001. — ISBN 0312239157.
- Sims, Richard. French Policy Towards the Bakufu and Meiji Japan 1854-1894. — RoutledgeCurzon. — 1998. — ISBN 1-873410-61-1.
Ссылки
- [www7a.biglobe.ne.jp/~soutokufu/boshinwar/tobafusimi/main.html Битва при Тоба — Фусими] (яп.). Проверено 13 января 2011. [www.webcitation.org/67aiJPd6R Архивировано из первоисточника 12 мая 2012].
- [www.spacelan.ne.jp/~daiman/rekishi/shinsen11.htm Хронология битвы при Тоба — Фусими] (яп.). Проверено 13 января 2011. [www.webcitation.org/67aiMhZ96 Архивировано из первоисточника 12 мая 2012].
Отрывок, характеризующий Битва при Тоба — Фусими
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.
В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.
С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…
Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
