Битва при Фучжоу (1884)

Битва при Фучжоу
Основной конфликт: Франко-китайская война
Битва при Фучжоу. Гравюра
Дата	23 августа 1884 года
Место	р. Миньцзян близ Фучжоу, провинция Фуцзянь, Китай
Итог	Победа французов
Противники
Китай Франция
Командующие
Чжан Пэйлунь Амедей Курбе
Силы сторон
5 малых безбронных крейсеров 4 канонерские лодки 2 транспорта 7 минных катеров 11 парусных джонок 1 броненосный крейсер 1 безбронный крейсер 2-го ранга 2 безбронных крейсера 3-го ранга 1 шлюп-авизо 3 канонерских лодки 2 миноносок
Потери
521 убитых все корабли потоплены 6 убитых 1 миноноска повреждена

Битва при Фучжоу или Битва при Мавэй, Битва при Пагоде — начавшее Франко-китайскую войну 1884—1885 гг. сражение в низовиях р. Миньцзян близ Фучжоу между китайской Фуцзяньской эскадрой и французской эскадрой Дальнего Востока.

Предшествующие события

12 июля 1884 года французский премьер Жюль Ферри в связи с нападениями китайских войск на французские отряды в Северном Вьетнаме предъявил Цинской империи ультиматум с требованием вывода китайской армии из Вьетнама и выплаты контрибуции в 250 млн франков. В случае неисполнения до 1 августа условий ультиматума Франция угрожала занятием угольных шахт на Тайване и уничтожением главного китайского арсенала и кораблестроительного центра в Мавэе близ Фучжоу. Китай соглашался на вывод своих войск из Вьетнама, но отказался платить контрибуцию.

В конце июля командующий французской эскадрой контр-адмирал Амедей Курбе начал собирать свои силы у Мавэй (портовый пригород Фучжоу) на «рейде Пагода» — изгиб р. Миньцзян ниже по течению от Фучжоу, в 20 милях от моря. Поскольку война не была объявлена, а Фучжоу являлся открытым портом, китайцы не стали мешать сосредоточению французских кораблей, которые беспрепятственно подошли к Мавэю мимо расположенных в устье р. Миньцзян мощных батарей и встали рядом с китайской военной флотилией.

Силы сторон

Базировавшаяся в Мавэе китайская Фуцзяньская эскадра состояла в основном из небольших рангоутных деревянных кораблей местной постройки с устаревшим вооружением. В составе китайских Бэйянского (Бохайский залив) и Наньянского (Шанхай) флотов имелись только что полученные из Англии и Германии крейсера более современных типов («Янвэй», «Чаоюн», «Наньдин» и «Наньчин»). Однако, вопреки требованиям пекинского правительства к остальным провинциальным флотам помочь Фуцзяньскому флоту, туда в начале августа прибыли только ранее откомандированные в эскадру Гуанчжоу для патрулирования Тонкинского залива малые крейсера «Фэйюнь» и «Цзиань».

Самым значительным кораблем и флагманом Фуцзяньской эскадры был деревянный крейсер (винтовой корвет) «Янъу» (1600 тонн, одно 7,5-дюймовое и два 6,3-дюймовых дульнозарядных орудия). Вместе с ним основное боевое ядро эскадры составляли четыре деревянных крейсера ещё меньшего тоннажа — «Фупо», «Чэньхан», «Фэйюнь» и «Цзиань» (1200—1260 тонн, по одному 6,3-дюймовому и по четыре 4,7-дюймовому орудию на каждом). Фактически китайские крейсера, построены в начале 1870-х гг. на верфях Фучжоу, являлись авизо или шлюпами.

Крейсера дополняли четыре канонерские лодки — старые деревянные «Фусин» и «Чжэньвэй» (550 тонн, по одному 6,3-дюймовому и двум 4,7-дюймовым орудию) и наиболее современные в Фуцзяньской эскадре, но и самые малые боевые суда — стальные «Фушэн» и «Цзяньшэн» (250 тонн, по одному 11-дюймовому (16-тонному) орудию на каждой). Две последних, построенные в 1877 г. в Англии, относились к классу ренделовских канонерок — носителей крупнокалиберного вооружения и в принципе могли сыграть существенную роль при обороне порта. Орудий такой мощи у французов не было.

Помимо девяти основных боевых кораблей в составе Фуцзяньской эскадры было два винтовых транспорта, колесный буксирный пароход, одиннадцать парусных джонок, вооруженных гладкоствольными орудиями, и семь паровых баркасов, переоборудованных под минные катера с шестовыми минами. Важным обстоятельством было наличие у китайцев береговых батарей, однако наиболее мощные из них находились в устье р. Миньцзян и были приспособлены для отражения нападения со стороны моря.

Контр-адмирал Амедей Курбе смог сосредоточить в августе у Фучжоу лишь часть своих сил. Основную боевую мощь французской эскадры Дальнего Востока составляли четыре броненосных крейсера (по другой классификации броненосца 2-го ранга). Однако из них по р. Миньцзян смог подняться лишь один «Триомфан» (4600 тонн, шесть 9,4-дюймовых и шесть 5,5-дюймовых казнозарядных орудий) — и то только к самому моменту сражения. Боевое ядро французской эскадры в Фучжоу состояло из незащищенных деревянных крейсеров «Дюге-Труэн» (3500 тонн, пять 7,6-дюймовых и пять 5,5-дюймовых орудий), «Д’Эстен» и «Виллар» (2400 тонн, по пятнадцати 5,5-дюймовых орудий). При своей относительной слабости французские деревянные крейсера значительно превосходили по мощи китайские корабли. Четвёртый французский деревянный крейсер «Вольта» (1300 тонн, одно 6,4-дюймовое и четыре 5,5-дюймовых орудия) соответствовал по классу кораблям китайцев. Тем не менее. адмирал Курбе избрал слабейший свой крейсер в качестве флагманского судна. Помимо крейсеров у французов было три канонерки — «Линкс», «Аспик» и «Випер» (550 тонн, по одному 5.5-дюймовому и двум 4-дюймовому орудию), а также две миноноски с шестовыми минами.

При примерном равенстве в численном составе (9 основных боевых кораблей у китайцев и 8 у французов) эскадра адмирала Курбе состояла из более мощных и современных кораблей. Огневое превосходства французов Х. Вильсон определял в полтора раза (6 тыс. фунтов общего залпа против 4,5 тыс. у китайцев). Французские корабли были вооружены казнозарядными орудиями с большей пробивной способностью, к тому же имели отсутствующую у китайцев малокалиберную скорострельную артиллерию (митральезы), наиболее подходящие для сражения на близкой дистанции. Намного лучше была подготовка французских экипажей и, особенно, командного состава. Адмирал Курбе проявил себя хладнокровным, расчетливым и энергичным начальником, что касается командующего китайской эскадрой Чжан Пэйлуня, то он уделял своим кораблям мало внимания и большую часть времени находился на берегу. Преимуществом китайцев была поддержка береговых батарей и наличие двух ренделовских канонерок с 11-дюймовыми орудиями, которые являлись серьёзной угрозой для французских кораблей, действующих на ограниченном речном фарватере

Построение эскадр перед боем

Французские корабли стояли на якорях на середине главного русла реки. Выше всех по течению находились флагманская «Вольта» с миноносками. За ней следовали три канонерки, далее «Дюге-Труэн» и два других крейсера — «Виллар» и «Д’Эстен». Броненосец «Триомфан» подошёл по реке со стороны моря только в день сражения.

Три китайских судна стояли рядом с французами у правого берега реки у таможни:: канонерка «Чжэньвэй» против «Д’Эстена», «Цзиань» — «Виллара» и «Фейюнь» — «Дэге-Труэна». Девять китайских джонок находились у северного берега напротив «Вольты» и французских канонерок, ещё две джонки стояли южнее. Главные силы китайской эскадры — три крейсера и три канонерки, а также транспорты — стояли на якорях выше по течению, прикрывая арсенал Мавэя. Впереди, в полумиле от «Вольты», находились флагманский крейсер «Янъу» и канонерка «Фусин».

В ожидании разрешения конфликта китайская и французская эскадры находились друг против друга на протяжении пяти недель в постоянной готовности к бою. Верхний рангоут был спущен, расчеты посменно дежурили у орудий. Китайцы постепенно утрачивали бдительность, уже не веря в решимость французов начать военные действия, хотя 5 августа у Цзилуна на севере Тайваня французские корабли уже обстреливали береговые позиции и пытались высадить десант, который китайцами был отбит.

22 августа Курбе получил телеграмму из Парижа и немедленно провел совещание со своими командирами. Адмирал отдал приказ об атаке на следующий день в 2 часа после полудня, во время отлива, когда стоявшим выше по реке китайским судам, чтобы удержаться против течения, пришлось бы развернуться к французам кормой, тогда как самые сильные орудия находились у них на носу.

Курбе известил о предстоящем сражении командующим английской и североамериканской эскадр, которые до того уже спустились вниз по реке, чтобы не оказаться под случайным обстрелом. На следующий день в 10 утра французский адмирал послал официальное извещение о начале военных действий в Фучжоу. Оно не должно было успеть дойти до командования китайской эскадры, однако Курбе опасался, что китайцы, прознав о планах французов, нападут первыми во время утреннего прилива, когда французские корабли будут вынуждены поворачиваться к ним кормой. Однако «китайские власти Фучжоу, получив строжайший приказ из Пекина ни в каком случае не затрагивать французов и не подавать со своей стороны ни малейшего повода к начатию каких либо неприязненных действий, не верили в возможность нападения вплоть до самой бомбардировки»

Сражение

23 августа 1884 г. стояла сильная жаркая при полном штиле. В 9.30 французы стали разводить пары. Команды осторожно готовились к бою, стараясь не привлечь внимания китайцев. В 13.30 на французской эскадре заняли места по боевому расписанию; корабли стали сниматься с якорей, оставаясь на месте, благодаря работе машин на малом ходу. Китайцы, заметив приготовления французов, тоже стали сниматься с якорей. В 13.50 снизу реки показался броненосец «Триомфан».

К главному китайскому отряду, стоявшему выше Пагоды, двинулись две миноноски. По плану Курбе, взрывы их мин должны были дать сигнал к началу сражения. Однако прежде чем миноноски подошли к противнику, с канонерки «Линкс» раздался преждевременный выстрел. Курбе не оставалось ничего другого, как поднять красный флаг — сигнал к общему началу боя. Это произошло в 13.56.

Французы открыли огонь из орудий на оба борта, корабли оказались окутанными плотным пороховым дымом. Особенно эффективными оказались скорострельные митральезы. «Непрерывный град снарядов из пушек Гочкиса, установленных на марсах французских военных судов, сметал противников, подобно косарю, скашивающему пшеницу. Смены людей для пополнения убыли орудийной прислуги не поспевали достаточно быстро выбегать снизу. Небольшие снаряды пробивали борта и крепления судов. Ещё больше убивали людей осколки, разлетавшиеся по разным направлениям» .

Через полминуты после начала сражения первая из французских миноносок подошла к китайскому флагману «Янъу» и взорвала его шестовой миной (12,7 кг пироксилина). Крейсер был поражен в середину корпуса и стал быстро тонуть, но течение вынесло его на мель. Под жестоким обстрелом на «Янву» вспыхнул пожар, довершивший уничтожение корабля. Из 270 человек его команды спаслось лишь 15.

Потопившая «Янъу» французская миноноска сама попала под обстрел китайцев. Пораженная в котел и лишившаяся хода, она дрейфовала вниз по реке, пока не остановилась у американского корабля. Вторая миноноска пыталась атаковать «Фусин», но ей преградил дорогу китайский минный катер, оттеснивший французов назад и не давший взорвать мину. Миноноска попала под ружейный обстрел и отступила вниз по течению. «Фусин» стал маневрировать, выходя на боевую позицию, но спущенный с «Вольты» катер поразил его миной в район кормы, лишив винта. Китайскую канонерку понесло течением прямо на французские корабли, встретившие его дружным огнём. Французы взяли «Фусин» на абордаж, но вскоре тот затонул из-за многочисленных пробоин.

«Вольта» вела бой с китайскими джонками, неожиданно оказавшими французам стойкое сопротивление. Один из китайских снарядов взорвался на мостике французского флагмана. Погиб штурман и двое рулевых, чудом был не задет осколками сам адмирал Курбе. Второй снаряд поразил «Вольту» у ватерлинии, нанеся потери среди матросов, подававших снаряды из крюйт-камеры. Скоро все джонки сгорели или затонули, причем французы не прекращали огонь, даже когда на поверхности реки оставались только плавающие среди обломков китайцы.

Ниже по течению три больших французских крейсера вели огонь правым бортом по батарее на острове Пагода, а левым — по трем стоявшим у таможни китайским кораблям. Крейсера «Цзиань» и «Фейюнь» попытались уйти задним ходом вверх по течению, но затем под обстрелом с «Дюге-Труэна» и «Виллара» выбросились на берег, куда спешно бежали их команды. Бой приняла только канонерка «Чжэньвэй», вступившая в перестрелку с «Д’Эстеном». С кормы к «Чжэньвэй» подошёл броненосец «Триомфан». Один из его 9,5-дюймовых снарядов поразил китайскую канонерку в корму и, пройдя вдоль всего корпуса, взорвался в носовой части. Полуразрушенный «Чжэньвэй» загорелся, матросы прыгали с него за борт, но офицеры остались на корабле и попытались сцепиться как брандер с «Д’Эстеном», чтобы взорваться вместе. Однако подоспевший «Виллар» добил канонерку бортовым залпом. На «Чжэньвэй» произошли новые взрывы. Он стал быстро погружаться в воду, уносимый течением, но с его палубы продолжался вестись огонь (один из выстрелов, по некоторым данным, попал в дрейфовавшую рядом поврежденную французскую миноноску).

Героически действовала и одна из китайских малых ренделовских канонерок («Фушэн» или «Цзяньшэн», другая, вероятно, затонула раньше). Незаметно пройдя у берега, она в 14.08 неожиданно для французов вышла из-за мыса острова Пагоды и выстрелила из своего 11-дюймового орудия по «Дюгэ-Труэну», но промахнулась. Шансов сделать второй выстрел у канонерки не было: «По ней немедленно открыли сосредоточенный огонь орудия всего флота; дождь сыпавшихся и взрывавшихся около неё снарядов буквально загородил ей дорогу. Две минуты она оставалась почти неподвижной и беспомощной мишенью, затем с треском взорвалась крюйт-камера, и она стремительно пошла ко дну»

С гибелью канонерки сражение фактически завершилось. Два оставшихся у китайцев крейсера ещё в начале боя бежали к арсеналу Мавэя в 2 милях вверх по реке, возможно, надеясь, что более крупные французские суда не смогут туда пройти из-за мелководья. Когда французские канонерки «Линкс», «Аспик» и «Випер» тоже стали подниматься вверх по течению, капитан крейсера «Фупо» выбросил его на берег и распустил команду. Командир «Чэньхана» дал всего один залп, после чего велел команде поджечь судно и спасаться. Около 14.20 то ли в результате обстрела, то ли самими китайцами был взорван заминированный ими док.

В 4 часа вечера китайцы попытались направить на французов пущенные сверху реки по течению горящие плоты. Одновременно сильный огонь открыли береговые батареи. Французские шлюпки вступили в бой с китайскими минными катерами, замеченными у таможни. После часовой перестрелки Курбе отвел свою эскадру вне зоны обстрела китайских батарей. В сражении французы по официальным данным потеряли 6 человек убитыми и 27 раненых. Из строя была выведена только одна миноноска. Незначительные повреждения получили «Вольта», «Виллар» и «Дюге-Труэн». Китайцы потеряли все свои корабли. Их потери официально составляли 521 убитый (не считая пропавших без вести), в том числе 39 офицеров и 5 высших командиров. Командующий китайским флотом Чжан Пэйлунь в самом начале сражения бежал из Мавэя и укрылся в маленькой деревушке близ Фучжоу. После разгрома Фуцзяньской эскадры он был разжалован; двух китайских капитанов, оставивших свои корабли, позднее казнили за трусость. По заявлениям французов, китайцы потеряли порядка 2 или даже 3 тысяч, что представляется явным преувеличением, общая численность личного состава китайской эскадры была менее 1200 чел.

Последующие события

В ночь на 24 августа китайцы продолжали атаковать французов своими брандерами, используя в этом качестве джонки, а также один из оставшихся у них транспортов. Французы были вынуждены четыре раза менять свою якорную стоянку. Днем адмирал Курбе решил предпринять операцию по уничтожению Мавэйского арсенала и верфей. Однако когда оказалось, что Мавэй защищает крупный гарнизон, Курбе отказался от предполагавшейся высадки десанта и ограничился бомбардировкой верфей с канонерок и «Вольты». Обстрел продолжался несколько часов, был разрушен ряд построек, поврежден стоявший на стапелях недостроенный крейсер «Хуантай». Другая часть верфей, где строилось ещё несколько крупных судов, не пострадала. Курбе был вынужден признать, что он нанес Мавэйскому арсеналу меньший ущерб, чем предполагалось вначале.

Под утро 25 августа два китайских минных катера пытались атаковать канонерку «Випер», стоявшую на реке выше всех французских кораблей. Катера были освещены прожекторами, попали под обстрел и оба были потоплены. В ответ на нападение французы разгромили китайскую батарею на острове Пагоды. В тот же день Курбе принял решение уходить в сторону моря. Спуск по реке занял четыре дня, так как французам приходилось вести бои с находившимися у них на пути береговыми фортами. Большинство китайских фортов были хорошо подготовлены для отражения нападения со стороны моря,, но оказались беспомощными перед атаками сверху реки.

Французские десанты при поддержке корабельных орудий захватывали один за другим береговые форты и взрывали их. Стоимость уничтоженных китайских фортов оценивалась в 17 млн франков (стоимость потопленной эскадры была 18 франков, ущерб, причиненный арсеналу — 15 млн). 27 августа 1884 г. китайское правительство издало официальный декрет о начале военных действий с Францией. Фактически, несмотря на уничтожение Фуцзяньского флота, адмирал Курбе не достиг поставленной перед ним цели склонить Китай к принятию французских требований и, напротив. вызвал эскалацию конфликта. Как пример военного искусства битва при Фучжоу оценивалась по разному. Х. Вильсон считал, что «дело, которое предстояло адмиралу Курбе, было не особенно трудным», хотя и отдавал должное его профессионализму и энергии в составлении плана боевых действий. Напротив, А. Штенцель писал, что «подвиг, совершенный адмиралом Курбэ и 1800 человек его подчиненных, достоин удивления», но имел в виду, скорее, не само эскадренное сражение, а последующий спуск французского флота по реке через враждебную территорию.

Литература

• [militera.lib.ru/h/wilson_h/16.html Вильсон Х. Броненосцы в бою. Глава 16]
• [militera.lib.ru/h/stenzel/2_19.html Штенцель А. История войн на море Война Франции с Китаем 1883—1886 гг.]
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/China/XIX/1880-1900/Cherevkov/text51.htm Черевков В. Д. По китайскому побережью. Ч. 6. Город Фучжоу]
• [militera.lib.ru/h/ermolov_ns/02.html Ермолов Н. С. Тонкинская экспедиция 1883—1885 гг.]

Отрывок, характеризующий Битва при Фучжоу (1884)

Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.