Битва при Ялу (1894)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Битва при Ялу
Основной конфликт: Японо-китайская война (1894—1895)

Битва при Ялу. Японская пропагандистская гравюра
Дата

17 сентября 1894 года

Место

недалеко от устья р. Ялу в Западно-Корейском заливе Желтого моря, близ границы Кореи и Маньчжурии

Итог

Тактическая победа китайцев. Стратегическая победа японского флота

Противники
Цинская империя Японская империя
Командующие
Дин Жучан
Лю Бучань
Ито Сукэюки
Цубои Кодзо
Силы сторон
2 броненосца 2-го класса
3 броненосных крейсера 3-го класса
3 бронепалубных крейсеров 3-го класса
1 минный крейсер
3 безбронных крейсера 3-го класса
2 миноносца
7 бронепалубных крейсеров 2-го класса
1 броненосный крейсер 3-го класса
1 малый казематный броненосец
1 полуброненосный корвет
1 канонерская лодка
1 штабное судно (вспомогательный крейсер)
Потери
650 убитых
250 раненых
4 корабля потоплено
4 корабля повреждено
90 убитых
200 раненых
4 корабля повреждено
 
Японо-китайская война (1894—1895)
Бухта АсанСонхванПхеньянУстье ЯлуЦзюляньчэнЛюйшуньВэйхайвэйИнкоуАрхипелаг Пэнху

Битва в устье Ялу или Ялуцзянское сражение — главное морское сражение японо-китайской войны 1894—1895 гг. Также в литературе встречаются названия Битва у острова Хайяндао (по ближайшему острову) и Битва в Жёлтом море. Произошло 17 сентября 1894 г. в акватории Жёлтого моря в районе между устьем р. Ялу (Ялуцзян) и о. Хайян (Хайяндао). В сражении приняли участие, с одной стороны, Бэйянская (северная) эскадра военно-морских сил Китая под командованием адмирала Дин Жучана и, с другой стороны, Объединённый японский флот под командованием вице-адмирала Сукэюки Ито.





Ситуация перед боем и силы сторон

В начале осени 1894 г. китайский и японский флоты выполняли задачи по сопровождению транспортов с войсками к берегам Кореи. 16 сентября адмирал Дин, конвоируя пять транспортов, привел к устью Ялу практически все боеспособные силы Бэйянской эскадры, усиленной несколькими кораблями южнокитайских флотилий. Флот адмирала Дина состоял из двух устаревших броненосцев 2-го класса, трёх броненосных крейсеров 3-го класса, трёх бронепалубных крейсеров 3-го класса, минного крейсера, трёх безбронных крейсеров, четырёх (по другим данным — двух) малых устаревших канонерок и четырёх миноносцев (канонерки и два миноносца не приняли участия в сражении, оставаясь для охраны транспортов в устье реки). В тот же день адмирал Ито, получив известие о появлении в море китайского конвоя, оставил свои транспорты в устье р. Тэдонган под охраной миноносцев и устаревших судов — корветов и канонерок, а сам направился на север, к устью Ялу с главной эскадрой и «Летучим» крейсерским отрядом. Всего у адмирала Ито было семь бронепалубных крейсеров 2-го класса, крейсер 3-го класса с броневым поясом, два небольших устаревших броненосных корабля, канонерка и штабное судно.

Утром 17 сентября 1894 года поднимавшиеся на юге из-за горизонта дымы японской эскадры были замечены в устье Ялу на китайских кораблях, которые стали немедленно разводить пары и готовиться сниматься с якорей. Через полтора часа дымы китайских кораблей стали видны японцам, взявшим курс на север. Две эскадры двигались навстречу друг другу. Китайские корабли были окрашены в серый и чёрный цвета, японские — в ярко-белый. Погода в этот день, по одним сведениями, была «великолепной, лёгкий восточный ветерок едва рябил поверхность»[1], по другим, «дул свежий восточный ветер, при большом волнении, и небо было пасмурно»[2].

При примерном численном равенстве японский и китайский флоты сильно различались по своему составу. Японская эскадра в основном состояла из единообразных бронепалубных «эльзвикских» крейсеров с высокой скоростью и многочисленной (до 10-12 орудий) среднекалиберной артиллерией. Четыре наиболее быстроходных крейсера, выделенные в особый отряд, могли действовать самостоятельно от более медлительных кораблей. Главным преимуществом китайцев было наличие у них двух больших тяжеловооружённых броненосцев, которые были крупнее и намного лучше защищены, чем любой японский корабль. Однако китайские крейсера были существенно меньше японских. При ограниченном тоннаже китайские корабли несли крупнокалиберную артиллерию (броненосцы — по четыре 12-дюймовых орудия, крейсера — от одного 10-дюймового до трёх 8-дюймовых орудий), количество же орудий среднего калибра ограничивалось одним-двумя. Большинство китайских орудий было устаревших образцов с низкой скорострельностью. Следует также учитывать разницу в типах боеприпасов: японцы использовали осколочно-фугасными снаряды, частично с зарядом из мелинита (в частности, на «Ёсино» и, возможно, некоторых других новейших кораблях). Китайские снаряды, как правило, были бронебойными. Вопреки требованиям адмирала Дина о поставке эффективных против легкобронированных японских крейсеров фугасных снарядов, они составляли всего четверть от боекомплекта китайских броненосцев. Крупнокалиберные орудия китайских броненосцев были способны бить на расстоянии до 7 км (в первые же минуты боя 12-дюймовый снаряд поразил крейсер «Ёсино» на расстоянии около 5000 м), однако японцы навязали наиболее благоприятный для их среднекалиберной артиллерии бой на дистанции 15-20 кабельтовых, когда главную роль играла скорострельность орудий.

В итоге китайская эскадра значительно превосходила противника по крупнокалиберной (8-дюймов и более) артиллерии — 27 орудий против 12. Однако в среднекалиберной артиллерии (4,7-6 дюймов) полное преимущество было у японцев — 84 орудия против 25, причём по новым скорострельным орудиям, стреляющим в 3-4 раза чаще, японское превосходство было пятикратным — 64 против 8. Это давало японскому флоту полное превосходство в силе огня: «По приблизительному расчету, вес бортового залпа всего китайского флота за 10 минут равнялся 58 620 фунтов, тогда как корабли, сражавшиеся в линии, не считая береговой эскадры, могли выпустить за тот же промежуток времени снаряды весом 53 100 фунтов. С другой стороны, вес снарядов, выпущенных в течение такого же времени японцами, равнялся 119 700 фунтам, так что превосходство их артиллерии может быть выражено отношением 119:58, или 2:1»[3].

Серьёзным преимуществом японцев было превосходство в скорости. Китайские корабли были тихоходнее японских, особенно новейших крейсеров. Кроме того, утверждалось, что что из-за износа судовых механизмов и отсутствия необходимого обслуживания китайские корабли не могли развивать установленной скорости. Подготовка китайских матросов и офицеров, как показали военно-морские манёвры в мае 1894 г., стояла на надлежащем уровне, однако старший командный состав не проявил в бою должной инициативы. Боевой дух обеих эскадр был высоким.

Первый этап сражения

Исходя из имевшихся у них сил, командующие эскадрами разработали тактику действий в предстоящем бою. Китайский адмирал придерживался считавшимся тогда традиционным фронтального построения, что наилучшим образом подходило для приспособленных к встречному бою кораблей Бэйянского флота, с сильным носовым огнём. Японский командующий, напротив, избрал кильватерный строй, в котором его корабли достигали наибольшей мощи огня в бортовом залпе. При этом японцы должны были стараться окружить китайцев и поражать их сосредоточенным огнём. Важнейшим отличием в тактике боя двух флотов, по мнению М. А. Петрова, было то, что адмирал Дин считал, что его корабли должны готовиться к общей свалке, в которой каждый должен будет действовать самостоятельно, а адмирал Ито ввел правило, что каждое судно — есть неразрывная часть своего отряда, что должно командирами соблюдаться при всех обстоятельствах боя[4]. По другой версии адмирал Дин имел в виду только случай, если управление боем с адмиральского корабля будет нарушено. Китайские корабли, согласно его указаниям, должны были прикрывать друг друга в бою, действуя однотипными парами.

Китайский флот шёл на юг со скоростью в 7 узлов. Бэйянская эскадра образовала фронтальную линию, изогнувшуюся в виде обращенного к противнику полумесяца или клина. Впереди, в центре, шли два сильнейших китайских корабля — броненосцы «Динъюань» (флагман Дин Жучана) и «Чжэньюань». С двух сторон их прикрывали небольшие броненосные крейсера «Цзинъюань» и «Лайюань», бронепалубные «Чжиюань», и «Цзинъюань»(«Чингъюань»), на флангах двигались, сильно отстав, слабейшие корабли: бронепалубный крейсер «Цзиюань» (участник боя при Асане), композитный безбронный крейсер-авизо (канонерская лодка) «Гуанцзя» и устаревшие малые безбронные крейсера «Чаоюн» и «Янвэй».

Японский флот двигался настречу китайцам в одной кильватерной колонне на скорости 10 узлов. Впереди, в авангарде, шёл «Летучий» отряд контр-адмирала Кодзо Цубои из наиболее быстроходных крейсеров: «Ёсино» («Иосино»), «Такачихо», «Нанива» (командир — капитан (и будущий адмирал) Х. Того) и «Акицусима» (командир — капитан Х. Камимура). Главную эскадру вице-адмирала Сукэюки Ито составляли крейсера «Мацусима» (флагман), «Тиёда» («Чиода»), «Ицукусима» и «Хасидатэ». В арьергарде шли устаревшие и слабые корабли — малый казематный броненосец «Фусо», броненосный корвет «Хиэй», канонерка «Акаги» и штабное судно «Сайкё-мару». В 12 часов, обнаружив, наконец, в пределах прямой видимости китайскую эскадру, адмирал Ито прибавил ход до 14 узлов. «Летучий» отряд развил ход в 16 узлов и стал уходить вперед, отделяясь от главных сил. В дальнейшем адмирал Цубои действовал самостоятельно.

В 12.50 китайскими кораблями были сделаны первые выстрелы. На флагманском броненосце «Динъюань» ударная волна при залпе из расположенных в центре корабля 12-дюймовых башенных орудий обрушилась на мостик, контузив несколько офицеров, в том числе адмирала Дина. На некоторое время командование китайской эскадрой перешло к командиру «Динъюаня» капитану Лю Бучаню. В час дня огонь открыли и японцы. Оставаясь на недосягаемой для китайцев дистанции, «Летучий» отряд адмирала Цубои, а затем главные силы адмирала Ито, уходя от фронтального удара китайского строя, стали огибать его с запада, осыпая противника градом фугасных снарядов. В наибольшей степени от обстрела пострадали безбронные крейсера «Чаоюн» и «Янвэй» на ближайшем к японцам правом фланге. Оба самых маленьких и старых китайских корабля получили множество попаданий и, охваченные пожарами, повернули к берегу.

Тем временем китайский центр повернул на юго-запад и атаковал тихоходные корабли японского арьергарда, отставшие от главных сил адмирала Ито. Сблизившись с корветом «Хиэй», китайские броненосцы обстреляли его из крупнокалиберных орудий и выпустили торпеды. Торпеды прошли мимо, но несколько попаданий 12-дюймовыми снарядами причинили «Хиэй» тяжёлые повреждения. Корвет избежал гибели лишь благодаря смелому манёвру. Резко повернув навстречу фронту противника, горящий «Хиэй» прошёл прямо сквозь строй китайских кораблей. При прохождении между двумя броненосцами «Хиэй» получил два попадания 12-дюймовыми снарядами с короткой дистанции. Китайские моряки были уверены, что корабль затонет, но «Хиэй» вышел из боя и команда смогла спасти свой корабль.

Канонерка «Акаги» повернула на юг, её стал преследовать броненосный крейсер «Лайюань». На японской канонерке были сбиты труба и мачта, погибли командир и часть экипажа. В свою очередь ответный огонь японцев вызвал на «Лайюане» пожар, заставивший крейсер прекратить преследование. Пароход «Сайкё-мару», где находился прибывший для инспекции начальник японского морского штаба вице-адмирал Сукэнори Кабаяма, прошёл под обстрелом мимо всего китайского строя и получил множество попаданий, лишь чудом не задевших машинное отделение. Видя тяжелое положение штабного корабля, которого стали преследовать сразу два китайских крейсера, адмирал Ито направил для спасения «Сайкё-мару» «Летучий отряд» адмирала Цубои. Главная японская эскадра продолжала обстреливать основные китайские силы, огибая их по кругу.

Китайские корабли потеряли строй, они беспорядочно маневрировали и мешали друг другу. Инструктор-англичанин У. Тайлер предложил капитану Лю Бучаню передать крейсерам приказ отойти назад, чтобы броненосцы могли вести огонь по противнику. Однако выполнить эту рекомендацию было невозможно — японский снаряд поразил марс на грот-мачте флагманского «Динъюаня» и уничтожил сигнальный пост. В наставшем хаосе крейсер «Цзиюань» обратился в бегство, и, пробираясь среди сгрудившихся судов, протаранил и потопил стоявший без хода «Янвэй». За крейсером «Цзиюань» (капитан Фан Боцянь, казнен за трусость 24.09.1894) последовал «Гуанцзя». Оба корабля ушли в сторону Люйшуня. Сильно повреждённый «Чаоюн» затонул на мелководье вблизи берега.

Оставив собственные крейсера, вступившие в бой с «Летучим» отрядом Цубоя, броненосцы «Динъюань» и «Чжэньюань» развернулись и пошли вслед за главной японской эскадрой. Навстречу им с севера шло подкрепление — задержавшиеся с выходом из устья реки броненосный крейсер (малый броненосец) «Пинъюань», минный крейсер «Гуанбин», миноносцы «Фулун» и «Цзои». Идущие навстречу друг другу китайские корабли грозили зажать в тиски японскую эскадру. Однако адмирал Ито успел пройти между двумя китайскими отрядами, хотя «Мацусима» оказался в опасной близости от «Пинъюаня», который поразил флагманский японский крейсер из своего тяжелого носового орудия. 10-дюймовый бронебойный китайский снаряд повредил на «Мацусиме» снаряженный торпедный аппарат и разбил цистерну с маслом, но не взорвался.

Противостояние брони и снарядов

К 2 часам дня японцы, используя преимущество в скорости хода, уже полностью навязали китайцам свою тактику боя. Японские корабли окружили всё более отдалявшиеся друг от друга броненосцы и крейсера Бэйянской эскадры. Главная эскадра адмирала Ито — четыре крейсера и малый броненосец «Фусо» — описывала круги вокруг медленно двигавшихся контркурсами к ним броненосцев «Динъюань» и «Чжэньюань». «Летучий» отряд адмирала Цубоя совершал циркуляции вокруг китайских крейсеров, иногда присоединяясь к Ито для обстрела броненосцев Дина с двух сторон. Бывшие на трёх японских крейсерах типа «Мацусима» сверхтяжёлые 12,5-дюймовые орудия, специально предназначавшиеся для уничтожения китайских броненосцев, сделали лишь по несколько выстрелов, не добились попаданий и вскоре вышли из строя, зато среднекалиберная артиллерия вела частый и достаточно меткий огонь. Место сражения заволокло дымом из труб кораблей и от пожаров, разгоравшихся на повреждённых судах. В стелющимся под ветром над морем дыму корабли теряли друг друга из вида, ориентируясь только по мачтам, возвышавшимся над дымовой завесой.

Жестокий обстрел вызывал на китайских крейсерах и броненосцах разрушения и пожары, однако на дальних дистанциях фугасные японские снаряды средних калибров не могли нанести броненосным и бронепалубным кораблям Бэйянской эскадры фатальных повреждений. Наиболее хорошо были защищены броненосцы «Динъюань» и «Чжэньюань», где перед боем, в дополнении к основному бронированию, соорудили брустверы из мешков с песком и углем, а расчеты палубных орудий укрыли от осколков заграждением из коек. «Дисциплина была прекрасная, из орудий целились хорошо, и кораблем управляли с некоторым искусством»[3].

Когда адмирал Ито, стремясь увеличить эффективность своего огня, приблизился к броненосцам адмирала Дина на 10 кабельтовых, китайцы накрыли вражеский флагман своим залпом. Один 12-дюймовый снаряд пролетел через корпус «Мацусимы» насквозь, не взорвавшись, но другой вызвал детонацию боезапаса на батарейной палубе. «Мацусиму» потряс страшный взрыв, почти сто матросов и офицеров было убито или ранено, вспыхнувший пожар грозил взрывом уже главной крюйт-камеры и гибелью корабля. Благодаря решительным действиям экипажа пожар был потушен, но крейсер «Мацусима» потерял боеспособность. Адмирал Ито был вынужден на некоторое время выйти из боя, чтобы перейти на крейсер «Хасидатэ». Повреждённая «Мацусима» отправилась в сторону Японии. Крейсер «Ицукусима» тоже был поражен 12-дюймовыми снарядами — в носовое торпедное и машинное отделения, а также в мачту. Так как снаряды не взорвались, крейсер особенно не пострадал.

Несмотря на меткий огонь китайских комендоров, огневое превосходство японцев в сражении было полным. Броненосец «Динъюань» получил 159 попаданий, «Чжэньюань» — 220. На флагманском корабле адмирала Дин Жучана взрывы японских фугасов вызвали масштабный пожар, вся носовая часть броненосца была охвачена огнём, заставившим расчеты покинуть обе башни главного калибра. «Динъюань» продолжал вести огонь лишь из одной кормовой 6-дюймовки. «Чжэньюань» также горел и, кроме того, потерял вследствие поломки затвора носовую 6-дюймовку. Было повреждено и одно из 12-дюймовых орудий.

В более тяжелом положении находились китайские крейсера — «Лайюань», «Цзинъюань», «Чжиюань», «Чингъюань» («Цзинъюань»), к которым позже присоединились «Пинъюань» и «Гуанбин». Небольшие китайские крейсера (фактически — канонерки) почти безнаказанно расстреливались гораздо более сильными крейсерами японского «Летучего» отряда. Решительный и храбрый командир бронепалубного крейсера «Чжиюань» Дэн Шичан, расстреляв боезапас главного калибра, попытался в одиночку атаковать флагман адмирала Цубои «Ёсино» («Иосино») и таранить его. Отделившись от остальных китайских крейсеров, «Чжиюань» пошёл на «Ёсино», но сразу попал под обстрел всех японских кораблей и, не прекращая вести огонь из орудий, затонул после взрыва в носовой части (возможно, из-за попадания в снаряженный торпедный аппарат).

Позднее попытку сблизиться и таранить флагман Цубои предпринял охваченный пожаром броненосный крейсер «Цзинъюань», на который тут же обрушился сосредоточенный огонь с «Ёсино» и «Такатихо». Разбитый снарядами «Цзинъюань» потерял управление, стал беспорядочно кружить на месте, потом перевернулся и затонул. Другие китайские крейсера вели себя пассивно, лишь маневрируя на малом ходу, чтобы постоянно держаться к противнику носом. Командам приходилось непрерывно бороться с пожарами. В наибольшей степени пострадал «Лайюань», пожары на котором не прекращались несколько часов. Из-за угрозы взрыва боезапаса пришлось затопить боевой погреб, крейсер горел, пока на нём оставались деревянные части и выгорел сверху практически целиком, тем не менее, сохранив способность управляться. Повреждения от пожаров были и на «Чингъюане», однако там команде удалось с ними справиться.

Отдельно действовали два китайских миноносца. Отогнанные от главной японской эскадры, они атаковали штабное судно «Сайкё-мару», исправлявшее повреждения в стороне от боя. «Сайкё-мару» отразил миноносцы огнём малокалиберных скорострелок, три торпеды, выпущенные «Фулуном», прошли мимо. Миноносцы сыграли роль в спасении экипажей потопленных китайских крейсеров. Кроме того, активность вражеской минной флотилии оказывала на японцев психологическое воздействие — с приближением сумерек угроза нападения миноносцев на большие корабли становилась всё более реальной.

Продолжавшееся уже почти четыре часа сражение постепенно затихало, у противников подходили к концу снаряды, корабли обменивались лишь редкими выстрелами. Воспользовавшись пассивностью японцев, потерявших надежду сломить сопротивление китайских броненосцев и отдалившихся на большую дистанцию, адмирал Дин с «Динъюанем» и «Чжэньюанем» соединился со своими крейсерами. Поскольку адмиральский флаг на «Динъюане» был сбит, флаг командующего эскадрой поднял командир крейсера «Чингъюань» Е Цзугуй. Бэйянский флот выстроился в одну кильватерную колонну.

Как позднее сообщал адмирал Ито: «В 5 час. 30 мин после полудня, видя, что к броненосцам Ting-Yen и Chen-Yen присоединяются другие суда, тогда как летучая эскадра отдалилась от меня на большое расстояние, а также видя, что солнце приближается к закату, я прекратил бой и отозвал летучую эскадру»[1]. Японский флот вернулся на свою временную базу близ устья р. Тэдонган, где корабли сразу приступили к исправлению полученных в бою повреждений.

Адмирал Дин со своими кораблями оставался близ устья Ялу до сумерек, после чего отправился на ремонтную базу в Люйшунь. Через сутки туда же ушли и разгрузившиеся транспорты в сопровождении 4 миноносцев и 2 канонерских лодок.

Итоги сражения

Отступление японского флота формально давало победу в сражении адмиралу Дин Жучану. Тактически он не проиграл. Китайская эскадра выполнила поставленную перед ней оперативную задачу — не допустила уничтожения японцами охраняемых транспортных судов. В то же время в стратегическом плане победа принадлежала японцам. Их потери в личном составе — 300 человек убитых и ранеными — были значительно меньше китайских, у которых только погибших было более 650 человек[5](в основном — из экипажей затонувших кораблей). Самым же важным стало ослабление Бэйянской эскадры. Она потеряла пять крейсеров (включая севший на скалы у острова Саньшаньдао и подорванный при приближении японцев «Гуанцзя»), остальные корабли нуждались в ремонте. Что касается японцев, то ни один их корабль не был потоплен, а уже через неделю после сражения все крейсера, исключая только сильно повреждённую «Мацусиму», были вновь готовы к бою. Однако в результате боя, несмотря на быстрое исправление повреждений на китайских кораблях, правительство Китая, шокированное гибелью у Ялу сразу нескольких кораблей и опасаясь ещё больших потерь, запретило Дин Жучану выходить в море, чтобы дать японцам новый бой. Таким образом, господство в Жёлтом море полностью перешло к японскому флоту, что обеспечило переброску в Корею и Северо-Восточный Китай новых японских дивизий и победу в сухопутной кампании.

Битва при Ялу в 1894 г. стала первым после боя при Лиссе в 1866 г. крупным эскадренным сражением и привела к серьёзным изменениям во взглядах на войну на море. Если ранее, основываясь на опыте Лиссы, наилучшей тактикой в морской битве считалось сближение флотов в разнообразных фронтальных построениях с последующим превращением боя в поединки отдельных кораблей, то после Ялу указывалось, прежде всего, на необходимость во время сражения постоянного управления флотом как единым целым: «Все прежние искусственные тактические построения были отброшены, и их место заняла простая линейная тактика кильватерных колонн. Теперь уже совершенно отказались от возникшего после Лиссы вместе с таранной тактикой мнения, что сражения должны решаться боем одиночных кораблей. За основной принцип приняли то, что только планомерные совместные действия могут привести к победе»[6].

Благодаря успешным действиям при Ялу японских «эльзвикских» крейсеров были сделаны выводы о важнейшем значении в бою для корабля быстроходности и наличия у него большого количества скорострельных орудий среднего калибра. В то же время стойкость, проявленная китайскими броненосцами, доказала беспочвенность высказывавшихся ранее утверждений об окончании эпохи броненосных судов. Важные выводы из битвы при Ялу сделала, прежде всего, Япония, взявшая после войны с Китаем курс на создание у себя мощного флота быстроходных хорошо защищенных броненосцев и броненосных крейсеров, имевших как тяжёлые орудия главного калибра, так и многочисленное среднекалиберное вооружение.

Интересный факт

  • Битва при Ялу была первым морским сражением, в ходе которого велась фотографическая съемка.
  • Наиболее мощные корабли обеих сторон в этом сражении, по сути дела, реализовывали концепции итальянского кораблестроения. Так, китайские броненосцы были построены по "цитадельной" схеме, впервые реализованной в проекте итальянских броненосцев типа «Кайо Дуилио», а японские тяжеловооружённые бронепалубные крейсера типа «Мацусима» развивали идею тяжеловооружённого бронепалубного корабля, впервые воплощенную в проекте «Италия». Таким образом, обе итальянские кораблестроительные доктрины в итоге прошли проверку боем в одном сражении.

Напишите отзыв о статье "Битва при Ялу (1894)"

Литература

  • [www.navyandmarine.org/ondeck/1894YaluBattle.htm McGiffin. The Battle of the Yalu]
  • [militera.lib.ru/h/wilson_h/21.html Вильсон Х. Броненосцы в бою. Глава 21. Битва при Ялу и её уроки]
  • [militera.lib.ru/h/klado_n/01.html Кладо Н. Л. Военные действия на море во время японо-китайской войны]
  • [www.cnw.mk.ua/weapons/navy/ch_jp/ch_jp.htm Витгефт В. К. Японский и китайские флоты в китайско-японскую войну]
  • [www.navy.su/navybook/petrov_ma/6.htm Петров. М. А. Обзор главнейших кампаний и сражений парового флота. в связи с эволюцией военно-морского искусства Глава 6. Японо-Китайская война 1894—1895 гг.]

Примечания

  1. 1 2 [militera.lib.ru/h/klado_n/01.html Кладо Н. Л. Военные действия на море во время японо-китайской войны]
  2. [militera.lib.ru/h/wilson_h/21.html Вильсон Х. Броненосцы в бою. Глава 21. Битва при Ялу и её уроки]
  3. 1 2 [militera.lib.ru/h/wilson_h/21.html Вильсон Х. Броненосцы в бою. Глава 21. Битва при Ялу и её уроки.]
  4. [www.navy.su/navybook/petrov_ma/6.htm Петров. М. А. Обзор главнейших кампаний и сражений парового флота. в связи с эволюцией военно-морского искусства. Глава 6. Японо-Китайская война 1894—1895 гг]
  5. [www.cnw.mk.ua/weapons/navy/ch_jp/ch_jp.htm Витгефт В. К. «Японский и китайские флоты в китайско-японскую войну»]
  6. [militera.lib.ru/h/stenzel/2_20.html Штенцель А. История войн на море. Гл. 7. Японо-китайская война.]

Отрывок, характеризующий Битва при Ялу (1894)

Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.