Битва у мыса Сан-Висенте (1797)

Битва у мыса Сан-Висенте
Основной конфликт: Французские революционные войны
Битва у мыса Сан-Висенте, 14 февраля 1797 Роберта Кливли
Дата	14 февраля 1797
Место	Близ мыса Сан-Висенте, Португалия
Итог	Победа англичан
Противники
Великобритания Испания
Командующие
Джон Джервис Хосе де Кородоба
Силы сторон
15 линейных кораблей 5 фрегатов 1 шлюп 1 тендер 28 линейных кораблей 7 фрегатов
Потери
73 убитых, 327 раненых 4 корабля захвачено, 250 убитых, 550 раненых

Битва у мыса Сан-Висенте — морское сражение периода французских революционных войн, которое произошло 14 февраля 1797 года у мыса Сан-Висенте в Португалии. В этой битве британский флот под командованием адмирала Джона Джервиса победил численно превосходивший его испанский флот под командованием адмирала Хосе де Кордобы.

Предпосылки

Объявление войны Испанией Великобритании и Португалии в октябре 1796 года сделало невозможным для Великобритании удержание позиций в Средиземном море. Объединённый французско-испанский флот, имевший в своём составе 38 линейных кораблей, значительно превосходил Средиземноморский флот Великобритании, состоявший из 15 линейных кораблей, что заставило англичан эвакуироваться сначала с Корсики, а затем и с Эльбы.

В начале 1797 года испанский флот из 27 линейных кораблей, собиравшихся встретиться с французским флотом в Бресте, направился в Картахену, на Средиземном море, с намерением отправиться в Кадис как эскорт конвоя из 57 торговых судов, в основном гружённых ртутью, необходимой для работ с золотом и серебром. Они должны были бы зайти в эту испанскую гавань вместе с кораблями Neptuno, Terrible и Bahama, до того, как столкнулись бы с британскими силами.

Дон Хосе де Кордоба и испанский флот отправились из Картахены 1 февраля и могли бы благополучно достигнуть Кадиса, если бы не суровый левантер, восточный ветер, дующий между Гибралтаром и Кадисом, который отнёс испанский флот дальше в Атлантику, нежели предполагалось. Когда ветер утих, флот начал возвращение в Кадис.

В это время Средиземноморский Флот Великобритании под командой адмирала сэра Джона Джервиса вышел из устья Тахо с 10 линейными кораблями, чтобы попытаться перехватить испанский флот. Шестого февраля Джервис встретился у мыса Сан-Висенте с подкреплением из пяти линейных кораблей, прибывших под командованием контр-адмирала Вильяма Паркера из состава Флота Канала.

Одиннадцатого февраля, британский фрегат Minerve, под командованием коммодора Горацио Нельсона, прошёл сквозь испанский флот, оставшись благодаря сильному туману незамеченным. Нельсон достиг британского флота из 15 кораблей у Испании 13 февраля, и сообщил местонахождение испанского флота Джервису, командовавшему флотом, флагман Victory. Не имея понятия о размере флота противника — в тумане Нельсон не имел возможности сосчитать корабли — силы Джервиса немедленно выдвинулись на перехват.

Таким образом, испанцы оказались в Атлантическом океане, а 13 февраля — поблизости от англичан. Рано утром 14 февраля 1797 года Джервис узнал, что испанский флот находится от него меньше чем в 35 милях, с наветра.

Сражение

Раннее утро

Ночью послышались звуки, которых ждал английский флот: сигнальные пушки испанских кораблей в тумане. В 2:50 ночи был получен доклад, что испанский флот находится на расстоянии около 15 миль. Рано утром, в 5:30, фрегат Niger доложил, что испанцы ещё ближе. Рассвет принёс холодное и туманное февральское утро. В прибывающем свете Джервис увидел свои силы, выстроенные в две линии для боя. Он повернулся к своим офицерам на шканцах Victory и сказал, «Победа Англии сейчас очень важна». Джервис отдал приказ флоту готовиться к сражению.

Капитан Томас Трубридж на Culloden шёл головным. В 6:30, Culloden поднял сигнал, что видит 5 вымпелов противника на юго-востоке, и вместе с Blenheim и Prince George повернул на испанские корабли. Джервис не имел понятия о силе противостоявшего ему флота. Когда он начал проступать в тумане, корабли, по словам лейтенанта Barfleur смотрелись как «громадины, похожие на мыс Бичи-Хед в тумане».

Когда рассвело, корабли Джервиса были уже готовы атаковать испанцев. На шканцах Victory капитан Кальдер и капитан Халлоуэлл считали корабли. Именно тогда Джервису доложили, что противник вдвое превосходит его численностью:

— Вижу восемь линейных, сэр Джон.
— Очень хорошо, сэр.
— Двадцать линейных, сэр Джон.
— Очень хорошо, сэр.
— Двадцать пять линейных, сэр Джон.
— Очень хорошо, сэр.
— Двадцать семь линейных, сэр Джон. Почти вдвое больше нашего.

— Довольно считать, жребий брошен, будь их хоть пятьдесят, я все равно пройду сквозь них.

Видя, что избежать сражения уже невозможно, Джервис решил продолжить сближение, поскольку ситуация стала бы только хуже, если бы испанскому флоту удалось соединиться с французским.

Когда рассвело, стало очевидно, что испанские корабли выстроились в две растянутые колонны, одна, примерно из 18 кораблей с наветра, и другая, примерно 9, несколько ближе к англичанам.

Около 10:30 утра, было замечено, что испанские корабли наветренной колонны поворачивают влево, под ветер. Это создавало впечатление, что они могут выстроить одну линию и пройти вдоль наветренной британской колоны, тогда меньшая колонна англичан попадала под обстреляна большей испанской.

В 11 утра Джервис отдал приказ:

Строить линию баталии впереди и позади «Виктории», по способности.

Когда этот приказ был выполнен, британский флот образовал одну линию, следующую в курсом на юг таким образом, чтобы пройти между двумя колоннами испанцев.

В 11:12 Джервис поднял следующий сигнал:

Вступить в бой

а затем в 11:30

Адмирал намерен пройти сквозь порядки противника.

Битва при мысе Сан-Висенте началась.

11:30

Преимущество англичан был в том, что испанский флот был в двух дивизионах, не готовый к бою, в то время как английский флот уже выстроил линию. Джервис приказал своему флоту пройти между двумя колоннами, ограничив таким образом огонь, который по нему могли вести испанцы, и в то же время создавая себе возможность стрелять с обоих бортов.

12:30

Culloden повернул оверштаг на обратный курс, вслед за испанской колонной. Blenheim и следом Prince George последовательно повторили его манёвр. Подветренный дивизион испанцев теперь повернул на левый галс, пытаясь прорвать британскую линию в месте, где корабли выполняли поворот. Orion уже был на новом курсе, но Colossus ещё поворачивал, когда его фока-рей и фор-марса-рей были сбиты огнём. Поэтому Colossus пришлось вместо поворота оверштаг ворочать фордевинд, а ведущий корабль испанцев подошёл достаточно близко, и угрожал бортовым залпом. Сумарес на Orion оценил опасность и уменьшил паруса, чтобы прикрыть его огнём.

Когда Victory подошла к точке поворота, испанцы сделали ещё одну попытку прорвать линию английского флота. Victory, однако, оказалась быстрее, а ведущий трёхдечный испанцев выскочил слишком близко к Victory — в результате чего он получил разрушительный бортовой залп. «Мы послали им отличную валентинку», вспоминал позже канонир с Goliath.

Когда последний корабль британской линии прошёл мимо испанцев, образовался строй в виде буквы U. Culloden в голове, уже на обратном курсе, следовал за концевыми испанцами. После этого подветренный дивизион испанцев оставил попытки присоединиться к наветренному. Если бы им удалось соединиться, сражение, скорее всего, закончилось бы неопределённо, отступлением испанского флота в Кадис и сидящими у них на хвосте англичанами (подобно Непобедимой Армаде в 1588 году).

13:05

В 13:05, адмирал Джервис поднял сигнал:

Занять позиции для взаимной поддержки и вступать в бой по мере подхода противника.

Нельсон, к тому моменту вернувшийся на Captain (74), находился в хвосте линии англичан, гораздо ближе к более сильной колонне испанцев. Он пришёл к выводу, что завершить манёвр так, чтобы поймать их, не удастся, и если не воспрепятствовать маневрам испанцев, то всё, выигранное к этому моменту, будет потеряно. Вольно интерпретируя сигнал Джервиса и в противоречии с предыдущими приказами, Нельсон скомандовал капитану Миллеру ворочать фордевинд, выйти из линии, одновременно ведя бой с меньшей группой. Как только его корабль повернул, Нельсон направил его между Diadem и Excellent, и подрезал нос испанским кораблям, составлявшим центр наветренного дивизиона. В эту группу входили Сантисима Тринидад, самый большой корабль того времени, (130 пушек), Сан Хосе, Сальвадор дель Мундо и Мексикано (по 112 пушек), Сан Николас (80) и Сан Исидро (74).

Решение Нельсона повернуть было очень важно. Как младший флагман, он подчинялся приказам главнокомандующего — адмирала Джервиса. Манёвр Нельсона прямо противоречил приказу Строить линию баталии … и очень вольно интерпретировал сигнал от 13:05. Если бы действия Нельсона не принесли успеха, он был бы предан военному трибуналу за неподчинение приказу перед лицом неприятеля, с последующим отстранением от командования и разжалованием.

Примерно в 13:30 Culloden догнал испанский флот и открыл огонь. Через десять минут к нему присоединился Captain, открывший огонь по Сантисима Тринидад. Кроме того уже на подходе были Blenheim, Prince-George и другие корабли английской эскадры. В этой ситуации испанский адмирал был вынужден отказаться от попытки объединения флота и отдал приказ кораблям лечь на левый галс.

Около 14 часов на помощь Captain, находящемуся под огнём шести испанских кораблей, приходит Culloden. Captain, получив короткую передышку, использует её для ремонта поврежденного такелажа.

В 14:30 Excellent получив приказ спуститься по ветру оказывается возле поврежденного Сальвадор дель Мундо, обстреливает его несколько минут, а затем атакует следующий испанский корабль, Сан Исидро, потерявший к тому времени все свои мачты. После непродолжительной обороны на Сан Исидро спускают испанский флаг. Сразу после этого Excellent и Diadem начинают атаковать Сальвадор дель Мундо, который тоже вскоре сдается.

15:00

В 15:15 Excellent, оставив призы на подходящие фрегаты, атаковал 80 пушечный Сан Николас, ведущий перестрелку с Captain. Подойдя к испанскому кораблю на несколько метров Excellent открыл огонь. Пытаясь уклониться от разрушительных залпов Сан Николас столкнулся с другим испанским кораблем, 112 пушечным Сан Хосе, сильно пострадавшим от огня Captain, Culloden, Blenheim, и Prince-George. Captain, к тому времени стал практически неуправляемым, и у англичан не оставалось другого выбора, кроме как попытаться взять испанцев на абордаж.

В 15:20 с криком «Вестминстерское аббатство или блестящая победа!» Нельсон приказал своей абордажной команде перебраться на борт Сан Николас. Захватив его, англичане перебрались на борт Сан Хосе. Таким образом оба испанских судна были успешно захвачены.

Сантисима Тринидад, к тому времени получивший очень тяжелые повреждения, спустил флаг в знак капитуляции. От захвата англичанами его спасли два корабля, посланных на выручку Кордовой — Пелайо и Сан Пабло, атаковавшие Diadem и Excellent. В 16 часов Сантисима Тринидад, в сопровождении двух судов, вышел из боя.

Корабли отряда Морено объединились с оставшимися судами Кордовы, и развернулись, чтобы оказать помощь преследуемым испанским судам. Адмирал Джервис отдал приказ прикрыть призы и поврежденные корабли, и в 16:15 были направлены фрегаты чтобы взять призы на буксир. В 16:39 был поднят сигнал строиться в линию за кормой Victory. Бой был почти закончен.

Окончание сражения

В 17:00 Нельсон перенёс свой флаг с выведенного из строя Captain на Irresistible. Сражение у мыса Сан-Висенте обошлось Королевскому флоту в 73 убитых, и ещё 327 тяжело раненых. Потери испанских кораблей были выше — убиты 250 и ранены 550 человек. Всё ещё чёрный от копоти, в изорванной в лохмотья форме, Нельсон прибыл на борт Victory, где на шканцах его встретил адмирал Джервис:

Адмирал обнял меня, сказал, что у него нет достаточно слов, чтобы отблагодарить меня, и употребил все возможные выражения, которые только могли меня осчастливить.

Это была победа Королевского флота — 15 английских кораблей победили испанский флот из 27, причём у испанцев было больше пушек и людей. Однако, адмирал Джервис располагал отлично подготовленными людьми, в то время как испанский флот под командованием дона Хосе Кордобы был ещё плохо обучен. Из 600—900 человек на борту его кораблей, только 60-80 были обученными моряками, остальные — солдатами или неопытными новобранцами. Испанцы сражались мужественно, но без должного руководства. После того, как San Jose был захвачен, оказалось, что дула у некоторых пушек всё ещё заткнуты дульными пробками.

Последствия

Джервис отдал приказ уничтожить 4 захваченных корабля, если бой возобновится. Несколькими днями позже, 32-пушечный британский фрегат Terpsichore заметил повреждённый «Сантисима Тринидад», возвращающийся в Испанию. Капитан Ороско, назначенный де Кордобой, держал флаг на фрегате Diana. Terpsichore начала погоню, держась, однако, вне досягаемости ретирандных пушек, каждый раз, как «Сантисима Тринидад» поворачивал к фрегату.

Тем не менее, Terpsichore дважды получила попадания, что привело к повреждению оснастки, мачт и парусов, а также к определённым последствиям для её корпуса. После этого капитан Ричард Боуэн приказал продолжить погоню, держась на большей дистанции, пока фрегат(??) не был потерян из виду.

Потери англичан составили 73 убитых, 227 тяжело и около 100 легко раненых. Испанцы потеряли около 250 человек убитыми и 550 ранеными. Джервис был возведён в пэры и жалован титулом граф Сан-Висенте. Нельсон стал кавалером Ордена Бани и контр-адмиралом. Кордоба был уволен из испанского флота, и ему было запрещено появляться при дворе. Продолжавшаяся в течение последующих трёх лет блокада сильно подорвала операции испанского флота, вплоть до заключения Амьенского мира в 1802 году.

Сохранение угрозы со стороны испанцев и дальнейшее усиление своего флота позволило Джервису на следующий год послать эскадру под командой Нельсона обратно в Средиземное море. Эта эскадра, включая Orion Сумареса, Culloden Трубриджа и Goliath, теперь под командой Фоли, восстановила английское господство в Средиземном море в в заливе Абукир.

Британский флот

Адмирал сэр Джон Джервис был на своём флагмане Victory. Британские корабли перечислены в порядке линии, от ведущего к замыкающему. Многие раненые англичане были ранены тяжело, и позже скончались. Число легкораненых составляло около 100 человек.

• Culloden, 74 пушки (капитан Томас Трубридж) — повреждён, 10 убитых, 47 раненых
• Blenheim, 90 пушек (капитан Томас Ленокс Фредерик) — повреждён, 12 убитых, 49 раненых
• Prince George, (контр-адмирал Вильям Паркер, капитан Джон Ирвин) — 8 убитых, 7 раненых
• Orion, 74 пушки (капитан Джеймс Сумарес) — 9 раненых
• Colossus, 74 пушки (капитан Джордж Мюррей) — 5 раненых
• Irresistible, 74 пушки (капитан Джордж Мартин) — 5 убитых, 14 раненых
• Victory, 100 пушек (адмирал сэр Джон Джервис, капитаны Роберт Кальдер и Джордж Грей) — 1 убит, 5 раненых
• Egmont, 74 пушки (капитан Джон Саттон)
• Goliath, 74 пушки (капитан Чарльз Х. Ноулз) — 8 раненых
• Barfleur, 98 пушек (вице-адмирал Вильям Валдергрейв, капитан Джеймс Ричард Дакрес) — 7 раненых
• Britannia, 100 пушек (вице-адмирал Чарльз Томпсон, капитан Томас Фолей) — 1 ранен
• Namur, 90 пушек (капитан Джеймс Хокинс Уитшед) — 2 убитых, 5 раненых
• Captain, 74 пушки (Коммодор Горацио Нельсон, капитан Ральф Виллетт Миллер) — Тяжело повреждён, 24 убитых, 56 раненых
• Diadem, 64 пушки (капитан Джордж Генри Тоури) — 2 раненых
• Excellent, 74 пушки (капитан Катберт Коллинвуд) — 11 убитых, 12 раненых

Фрегаты, и т. д.

• Minerve, 38 пушек (капитан Коберн, Джордж)
• Lively, 32 пушки (капитан Лорд Гарлиес)
• Niger, 32 пушки (капитан Эдвард Джеймс Футе)
• Southampton, 32 пушки (капитан Джеймс Макнамара)
• Bonne-Citoyenne, 20 пушек (коммандер Чарльз Линдсэй)
• Raven, шлюп, 18 пушек (Коммандер Вильям Прауз)
• Fox, тендер, 10 пушек (лейтенант Джон Гибсон)

Испанский флот

Под командованием адмирала Хосе де Кородобы на его флагмане Сантисима Тринидад.

• «Santisima Trinidad», 130 пушек (адмирал Хосе де Кородоба, капитан Рафаэль Ороско) — 69 убитых, 233 раненых
• «Purisima Concepcion», 112 пушек (генерал-лейтенант Моралес де лос Риос, капитан Хосе Эскано) — 8 убитых, 21 раненых
• «Conde de Regla», 112 пушек (коммодор Клод Франсуа Ренард, граф Амблимонд, капитан Херонимо Браво) — 9 убитых, 44 раненых
• «Mexicano», 112 пушек (бригадир Франсиско де Эррера) — 25 убитых, 88 раненых
• «Principe de Asturias», 112 пушек (генерал-лейтенант Хоакин Моренo, капитан Антонио де Эскано) — 10 убитых, 19 раненых
• «Salvador del Mundo», 112 пушек (бригадир Антонио Йепес)- захвачен, 42 убитых, 124 раненых
• «San Jose», 112 пушек (коммодор Франсиско Хавьер Winthuysen, капитан Педро Пинеда) — захвачен, 46 убитых, 96 раненых
• «San Nicolás de Bari», 80 пушек (бригадир Томас Геральдино) — захвачен, 144 убитых, 59 раненых
• «Atlante», 74 пушки (капитан Гонсало Вальехо) — 6 убитых, 5 раненых
• «Conquistador», 74 пушки (капитан Джозеф Батлер) — 6 убитых
• «Firme», 74 пушки (капитан Бруно Айяла) — 2 убитых, 1 ранен
• «Glorioso», 74 пушки (капитан Хуан де Агирре)
• «Oriente», 74 пушки (капитан Хуан Суарез) — 8 убитых, 20 раненых
• «Infante Don Pelayo», 74 пушки (капитан Каэтано Вальдес) — 4 убитых, 4 раненых
• «San Antonio», 74 пушки (капитан Сальвадор Медина)
• «Santo Domingo», 64 пушки (капитан Мануэль Мария де Торрес) — 2 убитых
• «San Fermin», 74 пушки (капитан Хосе де Торрес)
• «San Francisco de Paula», 74 пушки (капитан Хосе де Гумбарда)
• «San Genaro», 74 пушки (капитан Августин Вильявисенсио)
• «San Ildefonso», 74 пушки (капитан Рафаэль Маэстре)
• «San Juan Nepomuceno», 74 пушки (капитан Антонио Бонео)
• «San Pablo», 74 пушки (капитан Бальтасар Идальго де Сиснерос)
• «San Isidro», 74 пушки (капитан Теодоро Агрумоса) — захвачен, 29 убитых, 63 раненых
• «Soberano», 74 пушки (флаг-капитан Хуан Висенте) — 25 убитых, 79 раненых

Фрегаты и прочие суда

• «Ceres», 40 пушек (коммандер Игнасио Олаета)
• «Nuestra Señora de Atocha», 40 пушек (коммандер Антонио Пареха)
• «Diana», 34 пушки (коммандер Хуан Хосе Варела)
• «Matilde», 34 пушки (капитан Мануэль Витория)
• «Nuestra Señora de las Mercedes», 34 пушки (коммандер Хосе Варела)
• «Perla», 34 пушки (коммандер Франциско Мойя)
• «Nuestra Señora de la Paz», 40 пушек (коммандер Сантьяго Иризарри)
• «Asuncion», 28 пушек (лейтенант Мануэль Диас Эррера)
• «Vigilante», 12 пушек (лейтенант Хосе-де-Кордоба)
• «Santa Paula», 20 пушек (лейтенант Хосе Элексага)
• «Santa Balbina», 18 пушек (лейтенант Диего Очандиа)
• «Santa Justa», 18 пушек (лейтенант Флоренсио Скалс)

См. также

• Битва при лунном свете

Литература

• Otto von Pivka. = Navies of the Napoleonic Era. — David & Charles, 1980. — ISBN 0-7152-7767-1.

• William James. [freepages.genealogy.rootsweb.ancestry.com/~pbtyc/Naval_History/Vol_II/Contents.html ] = The Naval History of Great Britain, Volume 2, 1797–1799. — Conway Maritime Press, 2002. — ISBN 0-85177-906-9.

• Жюрьен-де-ла-Гравьер, Пьер Рош. Война на море: Эпоха Нельсона. — тип. А. Дмитриева, 1851.

• Алфред Тайер Мэхэн. Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793-1812 = The Influence upon the French Revolution and Empire, 1793–1812. — Terra Fantastica, 2002.
• Лебедев А.А., Бучакчийский И.В. Сражения у Сент-Винсента и Кампердауна в истории Британской империи // Гангут. - 2013. - № 73.

Отрывок, характеризующий Битва у мыса Сан-Висенте (1797)

– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.