Битва у ручья Колето
| Битва у ручья Колето | |||
| Основной конфликт: Техасская революция | |||
| Дата |
19 — 20 марта 1836 года | ||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
Победа Мексики | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Битва при Колето (англ. The Battle of Coleto, исп. Batalla de Coleto), также известная как Битва у ручья Колето (англ. Battle of Coleto Creek), Битва на прерии (англ. Battle of the Prairie) и (исп. Batalla del encinal del Perdido) произошла 19—20 марта 1836 года в ходе Голиадской кампании Техасской революции в округе Голиад, (штат Техас). Битва закончилась победой мексиканской армии.[1]
Большинство сдавшихся техасских солдат[2] позже были истреблены в Голиадской резне 27 марта 1836 года. Битва продемонстрировала недооценку техасским командиром Джеймсом Фэннином-младшим сил мексиканской армии и его неспособность принимать быстрые решения в ходе сражения. Мексиканский командир Хосе де Урреа, напротив, был хорошо осведомлён о планах техасцев и умел хорошо использовать благоприятные возможности. Несмотря на отсутствие военной подготовки, техасцы показали хорошую боевую дисциплину. Благодаря этой победе популярность Урреа по сравнению с остальными мексиканскими генералами весьма выросла, что породило ревность к нему со стороны Санта-Анны — главнокомандующего мексиканскими силами. Удачный итог битвы внушил мексиканским лидерам чрезмерную самонадеянность, заставив их поверить в то, что окончательная победа над Техасом уже близка.[1]
Предыстория
Полковник Джемс Фэннин в конце 1835 — начале 1836 года возглавлял техасские силы в форте Дефаэнс. В ходе осады Аламо (февраль 1836 г.) он предпринял марш на 100 миль, спеша на помощь осажденным техасцам. Но ввиду плохой подготовки к походу и слуха о появлении сил генерала Урреа под Голиадом ему пришлось повернуть назад. После падения Аламо перед силами Санта-Анны техасцы получили приказ генерала Хьюстона отступать к Виктории. Поэтому Фэннин оставил форт и без спешки двинулся в отступление.
Прелюдия
Отступление из Голиада началось в сильный туман в 9.00 утра 19 марта. Техасские силы состояли из отрядов «San Antonio Greys», «Red Rovers», «Mustangs» под командой Барра Дюваля, ополченцев из Рефухио, которыми командовал некий Фрэзер, техасскими регулярными силами под командой Айры Уестоувера и «Mobile Greys». Техасцы везли 9 тяжёлых орудий различных калибров и тысячу мушкетов. Однако Фэннин не позаботился о том, чтобы захватить достаточное количество еды и воды. Повозки с тяжёлой амуницией волокли усталые и голодные быки. В 11 часов техасская повозка сломалась при переправе через реку Сан-Антонио. Необходимо было вытащить орудие из реки, и Фэннин приказал отпустить быков на выпас, на время пока техасцы не пройдут ещё одну милю от ручья Манауилья. В результате отступление остановилось. Джон Шакельфорд, Барр Х. Дюваль и Айра Уестоувер оспаривали решение Фэннина дать быкам попастись, ссылаясь на необходимость продолжать отступление до оврага Колето Крик, где можно укрыться. Шакельфорд заявлял, что Фэннин ссылался на слабость мексиканской армии и на то, что Урреа не последует за их отрядом.
Урреа не предполагал, что техасцы начнут отступление раньше 11.00. Он бросился в погоню, оставив свою артиллерию и часть людей в Голиаде. Согласно мексиканским источникам его силы составляли 80 всадников и 360 пехотинцев. Конные разведчики установили местоположение и численность техасцев, из чего Урреа заключил, что численность врага меньше, чем он первоначально думал. Поэтому он отправил сотню солдат назад в Голиад для поддержки охраны Президио-ла-Байя. Он также распорядился, чтобы ему доставили артиллерию, которую он оставил в Голиаде. Эскортировать пушки должна была часть солдат, которых он посылал в Голиад.
Тем временем 30 кавалеристов Нортона развернувшись, прикрывали все стороны техасской позиции. Однако дозорные в тылу не заметили появление мексиканской кавалерии и не подняли тревогу. Вскоре после возобновления марша сломалась другая повозка, её груз распределили по остальным повозкам, что опять задержало движение. Фэннин отправил Хортона обследовать овраг Колето Крик, который был уже в пределах видимости. В этот момент мексиканская кавалерия настигла техасцев. Те поспешили занять высоту, бывшую в 400—500 ярдов от них, но в этот момент сломалась повозка с боеприпасами[1].
Битва
Техасские солдаты выстроились в каре по три шеренги глубиной, но высокая трава прерии ограничивала их видимость. У них было мало воды, зато на каждого солдата приходилось 3—4 мушкета. «San Antonio Greys» и «Red Rovers» встали в первую линию, «Mustangs» Дюваля и милиция из Рефухио Фрэзера сформировали тыловую линию. Левый фланг прикрывали солдаты Уестоувера из регулярных сил, правый — «Mobile Greys». На углах каре поставили пушки. Фэннин расположился в тылу правого фланга. Госпитальный фургон Абеля Моргана окружили снайперы. Фургон не мог двигаться — один из быков был убит выстрелами мексиканцев.[1]
Мексиканские солдаты атаковали техасское каре. Против левой стороны каре выступили роты стрелков Моралеса, правую сторону каре атаковали гренадеры и часть батальона Сан-Луиса под личным надзором Урреа. С фронта наступал батальон Хименес под командой полковника Мариано Саласа. Кавалерия полковника Габриэля Нуньеса устремилась на тыл техасцев. Ведя огонь из девяти орудий, отстреливаясь из мушкетов, которых у них было в избытке, встречая мексиканцев в штыки, техасцы отбили три атаки на каре. Урреа заявил, что на него произвело впечатление огонь оружия техасцев и то, как они держали строй во время трёх атак. К закату 19 марта ввиду недостатка боезапаса Урреа приказал прекратить общие атаки техасского каре и бой, в основном закончился. Техасский доктор Джозеф Х. Барнард отметил, что до заката было убито семеро техасцев, шестьдесят человек (включая Фэннина) получили ранения, причём сорок из шестидесяти были ранены неоднократно.[1]
После заката Урреа приказал мексиканским снайперам рассредоточиться вокруг техасского квадрата и вести огонь, укрываясь в высокой траве. Потери техасцев ещё более возросли, пока техасские снайперы не заняли позиции и не повели ответный огонь, целясь на вспышки мексиканских выстрелов. Как результат к концу дня 19 марта техасские потери составили, по меньшей мере, 10 человек убитыми и 60 ранеными. Число мексиканских потерь неизвестно. Однако после боя техасцы не были деморализованы. Их ободряла мысль, что Хортон выслал подкрепления из Гуадалупе Виктория на помощь Фэннину. Однако на деле Хортон не смог прорвать линию мексиканской обороны. В этот день после окончания битвы при Рефухио техасские солдаты отступили обратно в Гуадалупе Виктория. До солдат Фэннина доносились звуки стрельбы. Они вымотались и были голодны, каре не двигалось. Для пресечения попыток бегства техасцев Урреа разместил три орудийных расчёта вокруг их каре и в течение ночи будил тревогу у техасцев, заставляя своих горнистов играть ложные сигналы к атаке.[1]
Недостаток воды и отсутствие осветительных огней не давали техасцам возможность оказать медицинскую помощь своим раненым. Мучения, испытываемые ранеными, и ночная непогода подорвали боевой дух техасцев. Недостаток воды необходимой для промывки и охлаждения пушечных стволов сказался и на боеготовности техасской артиллерии. В бою 19 марта артиллеристы также потеряли многих товарищей и орудийной амуниции. Обсуждая все эти проблемы, Фэннин и офицеры пришли к выводу, что они не смогут выстоять на следующий день. Мысль о побеге под покровом ночи и поиске более обороноспособной позиции до того как Урреа получит подкрепления, была отвергнута техасцами, которые отказывались оставить раненых друзей и родственников, неспособных к бегству. Поэтому техасцы решили держать нынешнюю позицию и на следующий день. Тем временем к Урреа подошли свежие войска, захватившие боезапас, два из трёх орудий из Голиада. Он разместил их за косогорами вне поля зрения техасцев.[1]
20 марта в 06:15 мексиканцы заняли боевые позиции. После 1—2 мексиканских пушечных выстрелов Фэннин и офицеры подтвердили своё заключение о неспособности техасцев выстоять ещё один день и решили обсудить почётные условия своей капитуляции. Условия включали положения о лечении раненых техасцев, о присвоении сдавшимся техасцам статуса военнопленных, о последующем их освобождении и выходе в Соединённые Штаты Америки. Однако Санта-Анна ранее постановил, что техасцы могут капитулировать только безоговорочно. Поэтому Урреа не мог дать гарантий, что условия капитуляции техасцев будут соблюдаться Санта-Анной. Тем не менее Урреа обещал выступить перед Санта-Анной в целях соблюдения условий капитуляции, данных им техасцам. Документ о сдаче был подписан Фэннином, Бенджамином С. Уоллесом и Джозефом М. Чадвиком. После подписания документа битва была закончена.[1]
После битвы
Техасцы, которые были в состоянии идти, были отправлены в Голиад под мексиканским эскортом. Техасцы, которые не могли ходить были доставлены в Голиад 23 мая. Техасским врачам было заявлено, что в первую очередь лечение должны получать мексиканские раненые. Тем временем Урреа отправился в Гуадалупе Виктория, откуда он написал письмо с рекомендацией о мягком обращении с техасскими пленными. Но Санта-Анна не последовал рекомендации Урреа и приказал мексиканским командирам в Голиаде казнить техасских пленных. 27 марта 1836 года Фэннин и другие пленные техасцы были расстреляны мексиканскими солдатами. Эта казнь получила название Голиадской резни.[1]
Значение битвы при Колето было в демонстрации способности неподготовленных техасских солдат подчиняться своим командирам и стоять против мексиканских войск. Битва была проиграна в первую очередь из-за недооценки Фэннином боеспособности противостоящих ему мексиканских сил, его нерешительных и безуспешных действиях в ходе битвы, его нежеланию взаимодействовать с другими техасскими отрядами, что вообще являлось характерной чертой большинства техасских командиров.[1]
Напишите отзыв о статье "Битва у ручья Колето"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Roell, Craig, [www.tshaonline.org/handbook/online/articles/qec01 Battle of Coleto], <www.tshaonline.org/handbook/online/articles/qec01>
- ↑ Texians is the correct name for the Anglo-American inhabitants of Texas during the Texas Revolution, as opposed to the word Texans. See de la Teja (1997), p. 79.
Литература
- Bradle, William R. (2007), Goliad: The Other Alamo, Pelican Pub Co, ISBN 9781589804579
- Hopewell, Clifford (1998), Remember Goliad: Their Silent Tents, NetLibrary, ISBN 9780585294568
- Pruett, Jakie L. & Cole, Everett B. (1985), Goliad Massacre: A Tragedy of the Texas Revolution, Eakin Press, ISBN 9780890154762
- Stout, Jay A. (2008), Slaughter at Goliad: The Mexican Massacre of 400 Texas Volunteers, Naval Institute Press, ISBN 978159114832
- Wharton, Clarence & Barnard, Joseph Henry (1968), Remember Goliad: A Rollcall of Texas Heroes, Rio Grande Press
Гиперссылки
- [www.tamu.edu/ccbn/dewitt/goliadframe.htm Fannin’s Fight & The Massacre at La Bahia (Goliad)] — The Sons of DeWitt Colony
- [www.tsl.state.tx.us/treasures/republic/goliad/boyles.html The Battle of Coleto and the Goliad Massacre] — Texas State Library
- [www.presidiolabahia.org/coleto.htm Battle of Coleto] — Presidio La Bahia
- [www.angelofgoliadhp.com/about_francisca_alvarez.htm The Angel of Goliad] (недоступная ссылка с 08-09-2013 (3876 дней) — история, копия)
Отрывок, характеризующий Битва у ручья Колето
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.
Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
