Борн, Би Эйч

Би Эйч Борн
B. H. Born
Завершил карьеру
Позиция:	Центровой
Рост:	205 см
Вес:	93 кг
Гражданство:	США США
Дата рождения:	6 июня 1932(1932-06-06)
Место рождения:	Осаватоми, Канзас, США
Дата смерти:	3 февраля 2013(2013-02-03) (80 лет)
Место смерти:	Пеория, Иллинойс, США
Школа:	Медицин-Лодж (Медицин-Лодж, Канзас)
Колледж:	Канзас (1951—1954)
Драфт НБА:	22-й (3-й раунд), 1954, Форт-Уэйн Пистонс
Команды Канзас Джейхокс (NCAA) (1951—1954) Пеория Катерпилларс (NIBL) (1954—1959) Личные награды и достижения Чемпион NCAA (1952) Самый выдающийся игрок NCAA (1953) Всеамериканская сборная AAU (1957—1958) Спортивный Зал Славы Канзаса (1999) За ним в «Джейхокс» закреплён номер 23 Медали Баскетбол Чемпионат мира Золото Рио-де-Жанейро 1954 США

Берт Х. «Би Эйч» Борн (англ. Bert H. "B. H." Born; 6 июня 1932, Осаватоми, Канзас, США — 3 февраля 2013, Пеория, Иллинойс, США) — американский баскетболист, игравший на студенческом и любительском уровне. Чемпион мира 1954 года в Рио-де-Жанейро. В 1952 году стал чемпионом NCAA в составе «Канзас Джейхокс».

Ранние годы

Би Эйч Борн родился в городе Осаватоми (штат Канзас), учился в школе Медицин-Лодж из одноимённого города, в которой играл за местную баскетбольную команду.

Студенческая карьера

В 1954 году закончил Канзасский университет, где в течение трёх лет играл за команду «Канзас Джейхокс», в которой провёл успешную карьеру. При Борне «Джейхокс» три раза выигрывали регулярный чемпионат конференции Big 7 (1952—1954), а также два раза выходили в плей-офф студенческого чемпионата США (1952—1953).

В сезоне 1951/1952 годов «Канзас Джейхокc» стали чемпионами Национальной ассоциации студенческого спорта (NCAA), в котором Би Эйч Борн получал мало игрового времени, будучи резервистом Клайда Лавлетта. 22 марта они вышли в финал четырёх турнира NCAA (англ. Final Four), где сначала в полуфинальном матче, 25 марта, обыграли команду Кенни Сирса «Санта-Клара Бронкос» со счётом 74—55, в котором Борн стал пятым по результативности игроком своей команды, набрав 4 очка, а затем в финальной игре, 26 марта, обыграли команду Боба Заволака «Сент-Джонс Ред Сторм» со счётом 80—63, в которой Борн не набрал ни одного очка. В следующем сезоне «Джейхокс» повторно вышли в финал четырёх турнира NCAA, где сначала в полуфинальном матче, 17 марта, обыграли команду Боба Хубрегса «Вашингтон Хаскис» со счётом 79—53, в котором Берт стал лучшим игроком матча, набрав 25 очков, а затем в финальной игре, 18 марта, в упорной борьбе проиграли команде Дона Шлундта и Бобби Леонарда «Индиана Хузерс» со счётом 68—69, в которой Борн сделал свой первый трипл-дабл в карьере, став лучшим по результативности игроком своей команды, набрав 26 очков, а также сделав 15 подборов и 13 блокшотов, помимо этого он был признан самым выдающимся игроком этого баскетбольного турнира.

За свою студенческую карьеру Би Эйч Борн в 73-х играх набрал 918 очков и сделал 515 подборов. В 1992 году свитер с номером 23, под которым он выступал, был закреплён за ним и выведен из употребления, а в 1999 году он был включён в Спортивный Зал Славы Канзаса.

Любительская карьера

Борн играл на позиции центрового и никогда не выступал на профессиональном уровне. В 1954 году, после окончания Канзасского университета, он выставил свою кандидатуру на драфт НБА, где был выбран в 3-м раунде под 22-м номером командой «Форт-Уэйн Пистонс», но решил не заключать соглашение ни с ней, ни с другими клубами Национальной баскетбольной ассоциации, а подписал контракт с клубом корпорации спецтехники Caterpillar Incorporated «Пеория Катерпилларс» из Любительского спортивного объединения (AAU), выступавшим в Национальной промышленной баскетбольной лиге (NIBL). Берт провёл в команде пять сезонов и за это время два раза включался во всеамериканскую сборную AAU (1957—1958). В 1956 году помог «Джейхокс» завербовать в свои ряды Уилта Чемберлена. После завершения баскетбольной карьеры Борн на протяжении 43-х лет работал в компании Caterpillar Incorporated, занимаясь тракторным бизнесом.

Карьера в сборной

В 1954 году Борн в составе сборной США стал победителем чемпионата мира в Рио-де-Жанейро. В финальном матче звёзднополосатые со счётом 62—41 разгромили сборную Бразилии.

Смерть

Би Эйч Борн умер в воскресенье, 3 февраля 2013 года, на 81-м году жизни в своём доме в Пеории (штат Иллинойс).

Ссылки

• [www.thedraftreview.com/index.php?option=com_content&task=view&id=3291 The draft review: B. H. Born]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Борн, Би Эйч

Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.