Благовещенский, Николай Михайлович

Николай Михайлович Благовещенский
Дата рождения:	2 (14) апреля 1821(1821-04-14)
Место рождения:	Санкт-Петербург
Дата смерти:	4 (16) августа 1892(1892-08-16) (71 год)
Место смерти:	Санкт-Петербург

Николай Михайлович Благовещенский (1821—1892) — русский филолог, профессор Казанского и Петербургского университетов; член учёного совета Министерства народного просвещения; ректор Варшавского университета; советник министра народного просвещения; автор монографии «Гораций и его время» и переводчик «Сатир Персия».

Биография

Родился 2 (14) апреля 1821 года в Санкт-Петербурге, сын законоучителя мариинского института. По окончании в 1842 году курса на историко-филологическом отделении главного педагогического института, отправлен для усовершенствования на три года за границу, где слушал лекции древне-классической филологии в Лейпцигском и Гейдельбергском университетах.

По возвращении из-за границы, 25 января 1845 года определён в Казанский университет исполняющим должность адъюнкта римской словесности, а 5 июня 1847 года, получив степень магистра, утверждён в звании адъюнкта. Защитив докторскую диссертацию по философии и древней филологии, 28 марта 1851 года стал экстраординарным профессором римской словесности. Через год, 17 апреля 1852 года был перемещён на ту же должность в Санкт-Петербургский университет и Главный педагогический институт, в котором состоял на службе до самого его закрытия в 1859 году.

В 1860 году Благовещенский был назначен членом учёного комитета министерства народного просвещения; в период 1867—1869 годов он состоял одновременно и членом учёного комитета при Синоде.

29 декабря 1872 года Н. М. Благовещенский был назначен ректором Варшавского университета и прослужил в этой должности до 20 августа 1883 года, когда, по прошению, был уволен в отставку. Однако вскоре причислен к министерству народного просвещения — уже как советник министра.

С 25 февраля 1891 года — заслуженный профессор и почётный член Казанского университета.

Труды

Учёно-литературную свою деятельность Благовещенский начал в Казани, где приобрел обе высшие учёные степени. Его диссертации — магистерская («De hieratica, quae dictur, artis Graecorum statuariae periodo», 1847) и докторская («De Romanorum tragoedia», 1851) остались в рукописи; первый печатный труд «О судьбах римской трагедии» появился в «Журнале Министерства народного просвещения» (1848, № 6).

В 1853 году Благовещенский издал на латинском языке исследование о древнеримских застольных песнях («De carminibus convivalibas eorumque in vetustissima Romanorum historia condenda momento», Petropolis, 1853) и напечатал ряд статей в сборнике П. М. Леонтьева «Пропилеи», в «Русском вестнике» и «Отечественных записках».

Журнальные статьи Благовещенского, посвященные характеристике Горация как политического деятеля, поэта и частного человека в связи с состоянием современного ему римского общества и литературы, были изданы отдельной книгой под заглавием: «Гораций и его время» (СПб., 1864; 2-е изд., Варшава, 1878); ещё ранее этой книги Благовещенский напечатал брошюру о Ювенале («Ювенал» — две публичные лекции, читанные в 1859 году).

Главным своим учёным подвигом сам Благовещенский считал перевод сатир Персия — с подробными объяснениями, — печатавшийся в «Журнале Министерства народного просвещения», а потом изданный отдельно (СПб., 1873). «До этого времени произведения Персия были у нас совершенно неизвестны», так как русские переводчики древних классиков обходили этого писателя ввиду трудности его понимания. Благовещенский начал заниматься Персием ещё во время своего профессорства в педагогическом институте и, между прочим, посвятил ему обстоятельный этюд в «Русском вестнике» (1866).

Из позднейших трудов Благовещенского следует отметить: перевод трех сатир Ювенала («Журнал Министерства народного просвещения», 1884—86) и исследования из области античной скульптуры («Винкельман и поздние эпохи греческой скульптуры»,С-Пб., 1891, в «Вестнике изящных искусств»).

Все перечисленные произведения Благовещенского отличаются изяществом изложения, которое, при строгой научности, делает их доступными широкому кругу читателей-неспециалистов.

Литература

• Благовещенский, Николай Михайлович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб., 1908. — Т. 3: Бетанкур — Бякстер. — С. 86.
• П. М. Благовещенский, Николай Михайлович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1891. — Т. IV. — С. 44—45.
• Благовещенский, Николай Михайлович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1905. — Т. доп. I. — С. 270.

Ссылки

[bioslovhist.history.spbu.ru/component/fabrik/details/1/318.html Благовещенский Николай Михайлович] // Биографика СПбГУ

Отрывок, характеризующий Благовещенский, Николай Михайлович

По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.