Супрасльский монастырь

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Монастырь
Супрасльский монастырь
польск. Monaster Zwiastowania Najświętszej Marii Panny w Supraślu
Страна Польша
Местоположение Супрасль
Координаты 53°12′39″ с. ш. 23°20′13″ в. д. / 53.21083° с. ш. 23.33694° в. д. / 53.21083; 23.33694 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=53.21083&mlon=23.33694&zoom=14 (O)] (Я)
Конфессия Польская православная церковь
Тип мужской
Основатель Александр Ходкевич
Дата основания 1498 год
Статус действующий
Сайт [monaster-suprasl.pl/ Официальный сайт]
Координаты: 53°12′39″ с. ш. 23°20′13″ в. д. / 53.2109667° с. ш. 23.3370917° в. д. / 53.2109667; 23.3370917 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=53.2109667&mlon=23.3370917&zoom=12 (O)] (Я)

Супрасльский Благовещенский монастырь (польск. Monaster Zwiastowania Najświętszej Marii Panny w Supraślu), или Супрасльская лавра (Ławra Supraska) — православный монастырь в городе Супрасль на Подляшье на востоке Польши. Наиболее значимый центр православия на территории Польши, традиционный оплот Польской православной церкви. Из обители происходят такие реликвии, как Супрасльская рукопись и Супрасльская летопись.





История монастыря

Основание монастыря

Супрасльский монастырь был основан в 1498 году магнатом Александром Ходкевичем в Грудеке, находившимся тогда в составе Великого княжества Литовского. Новую обитель заселили монахи киевских монастырей.

Монастырь в XVI веке: строительство храмов и собирание библиотеки

В 1500 году, желая найти более уединённое место для обители, братия переселилась на берег реки Супраслянки. В том же году был возведён первый деревянный храм Св. Апостола Иоанна Богослова. Возле храма был возведён монашеский корпус.

С 1503 по 1511 годы отстраивается каменный Благовещенский собор, сочетающий в своём облике византийский и готический стили. Два придела собора были освящены в честь русских святых — Феодосия Печерского и Бориса и Глеба. Митрополит Иосиф, освятивший собор, подарил обители список чудотворной иконы Божией Материи Смоленской, который впоследствии получил название Супрасльской иконы Божьей Матери. В 1557 году артель иконописцев во главе с сербом Нектарием расписала храм Благовещения фресками в стиле балканской школы.

В середине XVI века выстроен каменный Воскресенский храм.

К XVI веку в монастыре сложилась большая библиотека: в 1557 году в ней было свыше 200 рукописей и печатных книг, а в 1645 году их число увеличилось до 587. Среди особо ценных книг монастыря были Супрасльский кодекс (минея XI века), «Царственник» с «летописцем», «Временник» с «летописцем», «Космография» Космы Индикоплова, Супрасльская летопись, в которой описана история Великого Княжества Литовского, жизнеописания святых мучеников Виленских Антония, Иоанна и Ефстафия, Кодекс дьякона Матфея из города Корца с житиями святых Феодора Ярославского, Варлаама Хутынского и митрополита Московского Петра, похвальные слова в честь Святого Климента Охридского, жизнеописание Святого Саввы Сербского, проповеди и письма митрополита Григория Цамблака.

В 1593 году книжник Иван Проскура написал в монастыре житие Святого Сергия Радонежского. Благодаря стараниям братии было создано и переписано множество произведений в защиту православной веры на территории Польского государства, среди которых «Послание к венгерскому королю Иоанну Заполии от монахов Святой Горы Афон», «Послание к латиникам», «Разговор христианина с иудеем о вере и иконах», «На богомерзскую, на поганую латину, которую папежи, что в них, вымыслили в их поганой вере», а также появившееся в 1570 году стараниями супральского книжника Евстохия «Списание против лютров».

Со времени наместничества архимандрита Сергия (Кинбара) Супральский монастырь некоторое время именовался лаврой.

Монастырь в XVII—XVIII веках: обращение в униатство

Среди настоятелей Супрасльского монастыря особое место принадлежит архимандриту Иллариону Масальскому — активному противнику Брестской унии. Несмотря на призывы униатского Киевского митрополита Михаила Рагозы, который лично прибыл в монастырь, к переходу в базилианство, братия осталась верной православию. Стойкость братии настолько убедила митрополита Михаила, что до самой своей смерти он больше не поднимал вопроса о переходе Супральского монастыря в базилианство.

Вскоре после смерти митрополита Михаила (1598) следующий униатский митрополит Ипатий (Потей) специально прибыл в Супрасльский монастырь, чтобы объявить насельникам о переходе обители в унию. Братия монастыря в ответ объявила нового митрополита еретиком и отказалась ему подчиняться. Это противостояние окончилось отстранением архимандрита Иллариона от управления монастырём специальной грамотой короля Сигизмунда от 19 января 1602 года. Илларион смог вернуться на прежнюю должность лишь четыре года спустя — после отмены королём своего указа в результате ходатайства Иеронима Ходкевича. В 1609 году Илларион скончался.

Новый настоятель монастыря архимандрит Герасим также оставался верен православной традиции (ещё в 1603 году он сложил с себя присягу униатскому митрополиту).

На уступки униатам пошёл следующий архимандрит — Самуил (Сеченко). В 1631 году монастырь становится базилианским, в марте 1635 года принят новый монастырский устав.

В первой половине XVII в., общее число книг монастырской библиотеки составляло около 600, при этом около 200 из них были на латинском языке, около 150 на польском, по нескольку на греческом и чешском языках и 234 книги были «рускими», т. е. кириллографичными, в основном рукописными. Таким образом, к середине XVII в. около 60 %, состава монастырской библиотеки являлись латинографичными[1].

Во второй половине XVIII века в Благовещенском соборе сооружается новый иконостас в стиле барокко — работа гданьского резчика Андрея Модзелевского. Меняется и всё внутреннее убранство главного монастырского храма (так, фрески XVI века были закрашены белой краской).

В 16451652 годах выстроены покои архимандрита. В 16951697 возведена монастырская колокольня, которая в 1702 году сгорела и была выстроена заново в первой половине XVIII века.

На рубеже XVIII века монастырь снова становится серьёзным культурным центром. В 1695 году при монастыре открыта типография, в которой печатались большей частью богослужебные книги. В 17091728 годах типография серьёзно расширена.

Монастырь в XIX веке: под юрисдикцией Русской православной церкви

В результате разделов Польши обедневший Супрасльский монастырь оказался на территории Царства Польского во главе с российским императором.

В 1824 году монахи Супрасльского монастыря выразили добровольное желание перейти в православие. Официальный переход в православие был закреплён Полоцким собором 1839 года.

В 1887 году стены Благовещенского собора были очищены от побелки и храму отчасти был возвращён первоначальный вид.

В 18891890 годах в монастыре была выстроена Церковь Иоанна Богослова.

Монастырь в XX веке

В 1901 году в монастыре было устроено новое православное кладбище, на котором была возведена Георгиевская церковь.

В 1915 году в связи с развернувшейся войной был издан указ об эвакуации жителей города Супрасля вглубь России. Уезжая из Благовещенского монастыря, монахи взяли с собой Супрасльскую икону и некоторую церковную утварь.

После образования самостоятельного Польского государства территория монастыря не была передана церкви. В 1919 году Благовещенская церковь была закрыта и опечатана, а монастырь перешел в ведение государственного казначейства. В 1922 году в бывших зданиях монастыря обосновалась школа. Православный приход в городе Супрасле также перестал существовать. Храм Иоанна Богослова был отдан католикам. В 1935 году некоторые здания монастыря получили в аренду салезианцы, приспособившие Иоанно-Богословский храм под гимнастический зал.

В 1939 году монастырь оказывается на территории Советского Союза. В Благовещенской церкви были устроены мастерские и кузница, в Богословской церкви — столовая и кухня. В октябре 1939 года был расквартирован 4-й мотоциклетный полк РККА. В Благовещенской церкви командованием полка был устроен спортивный зал. Были построены деревянные парковые сооружения для материальной части полка.

После оккупации этой местности немецкими войсками православное духовенство получает разрешение проводить службы в Храме Иоанна Богослова. Церковь была освящена в 1942 году. В монастырь на некоторое время возвратились православные монахи. 21 июля 1944 года во время отступления немецких войск был взорван Благовещенский собор.

После окончания войны православные монахи были изгнаны из монастыря, в котором вновь до 1948 года обосновались салезианцы, а позже - сельскохозяйственная школа[2].

В 1955 году было принято решение о сносе храма Иоанна Богослова, однако после протестов верующих в 1958 году храм снова вернули православным.

Возрождение Супрасльского монастыря состоялось в годы деятельности архиепископа Белостокско-Гданьской епархии Саввы. В 1982 году в Супрасль прибыл монах Мирон (Ходаковский), монашеская жизнь возобновлена в 1984 году. В 1984 года было принято решение о восстановлении взорванного Благовещенского собора — и 4 июня архиепископ Савва заложил первый камень в основание собора.

В 1989 году монашеская община была официально объявлена мужским монастырём Благовещения Пресвятой Богородицы. Наместником монастыря остался игумен Мирон (Ходаковский).

Монастырь под юрисдикцией Польской православной церкви

В начале 1990-х годов с просьбой о возвращении всего комплекса Благовещенского монастыря православным верующим выступила Польская православная церковь. В 1993 году решением Совета Министров монастырю были официально возвращены все прежние здания, однако из-за многочисленных протестов со стороны католиков выполнение этого решения затянулось до 1996 года.

В 1998 году по решению Святого Собора Польской православной церкви три монаха Супрасльского монастыря были возведены в сан епископов: Мирон (Ходаковский) стал епископом Гайновским, Иаков (Костючук) — епископом Супрасльским, а Григорий (Харкевич) — епископом Бельским.

С 1 июля 1999 года в монастыре вновь начала действовать типография.

См. также

Напишите отзыв о статье "Супрасльский монастырь"

Примечания

  1. Щавинская Л. Л. Латинографичная книжность в белорусской униатской монастырской среде в первой половине XVII в. // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2011. № 3 (45). С. 142.
  2. [www.monaster-suprasl.pl/wojenna-rana Официальный сайт Супрасльского монастыря_Раны войны]

Ссылки

Отрывок, характеризующий Супрасльский монастырь

– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.