Благородный дикарь
Благоро́дный дика́рь (фр. bon sauvage) — тип персонажа, особенно популярный в литературе эпохи Просвещения (XVIII век). Призван иллюстрировать врождённую добродетельность человека до его соприкосновения с цивилизацией.
Уже шумеры противопоставляют деревенскую простоту нравов городскому разврату. Энкиду может считаться древнейшим примером благородного дикаря.
Обитатели античных полисов восхищались простодушием и самоотверженностью варварских народов. Так, Гомер идеализировал пастухов Аркадии, Гораций завидовал участи мужественных скифов, а Тацит ставил в пример своим соотечественникам германцев.
В эпоху Великих географических открытий интерес к «первобытным» людям, не испорченным цивилизацией, получил новый импульс. Мишель Монтень с глубокой симпатией описывает жителей Нового света в своём эссе «О каннибалах». 
Образ «благородного дикаря» занимает большое место уже в самых ранних романах Нового времени. Одним из претендентов на звание первого «современного» романа является «Оруноко» Афры Бен (1688) — рассказ о возвышенном африканском принце, попавшем в рабство к англичанам в Суринаме. Чертами «благородного дикаря» наделён и Пятница в «Робинзоне Крузо». Образцовый «благородный дикарь» этого времени — Простодушный Вольтера.
В эпоху сентиментализма образ «благородного дикаря» становится одним из самых популярных. Жан-Жак Руссо в трактате «Эмиль» (1762) ополчается против развращающего влияния современного образования и восхваляет природную добродетельность человека. Идеализированные образы дикарей проходят через ранние повести Шатобриана («Атала» и «Рене» — обе 1801).
Образы благородных индейцев — Чингачгука в романах Фенимора Купера, Квикега в «Моби Дике» — принадлежат к числу самых ярких в американской литературе эпохи романтизма. В русской же литературе черты благородных дикарей начиная с «Бедной Лизы» Карамзина и «Аммалат-бека» Марлинского переносятся на русских крестьян либо кавказских горцев. Сентиментальной идеализацией крестьянства отмечены многие произведения классической русской литературы, в частности, тургеневские «Записки охотника».
С наступлением эпохи реализма тип «благородного дикаря» в «высокой» литературе вымирает, вытесняясь в приключенческую беллетристику Жюля Верна и Майн Рида, а у благородных индейцев принимают эстафету Тарзан, Маугли, Конан-Варвар и Дерсу Узала. Первый из них благороден не только по нраву, но и по крови: его отцом назван британский лорд. В блокбастере Джеймса Кэмерона «Аватар» врождённое благородство приписано инопланетянам, не затронутым тлетворным влиянием современной цивилизации.
См. также
Напишите отзыв о статье "Благородный дикарь"
Ссылки
- Мирча Элиаде. [www.gumer.info/bogoslov_Buks/Relig/Eliade/Mif_BlDik.php Миф о благородном дикаре, или престиж начала]
| ||||||||||
Отрывок, характеризующий Благородный дикарь
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
