Рамон Бланко-и-Эренас, 1-й маркиз Пена-Плата
| Рамон Бланко-и-Эренас, 1-й маркиз Пена-Плата | |
| исп. Ramón Blanco y Erenas, Marqués de Peña Plata | |
 Рамон Бланко-и-Эренас | |
| Принадлежность | |
|---|---|
| Звание | |
| Сражения/войны | |
Рамон Бланко-и-Эренас, 1-й маркиз Пена-Плата (исп. Ramón Blanco y Erenas, Marqués de Peña Plata; 1833–1906) — испанский маршал; сенатор, генерал-губернатор Филиппин и Кубы.
Биография
Рамон Бланко родился в 1833 году в испанском городе Доностия-Сан-Себастьян.
Хорошо проявил себя в во второй войне с карлистами, во время которой был правой рукой маршала Арсенио Мартинеса де Кампоса. Своей разумной примирительной политикой во многом способствовал успокоению Каталонии. За военные успехи Бланко получил титул маркиза de Pena-Plata с добавлением к фамилии Erenas — название сражения, в котором он особенно отличился[1].
Некоторое время спустя, уже состоя сенатором, занял пост генерал-губернатора на Филиппинских островах, где вел безуспешную борьбу с тагалами, восставшими под предводительством Эмилио Агинальдо[1]. Был отстранён от власти на Филиппинах 13 декабря 1896 года под давлением консервативных сил во главе с доминиканскими монахами, которые имели значительное влияние и написали жалобу в метрополию. Это предрешило судьбу выдающегося испаноязычного писателя филиппинского происхождения, Хосе Рисаля, которому Бланко симпатизировал. При следующем генерал-губернаторе Рисаль был расстрелян испанцами, хотя не только не участвовал в филиппинской революции, но и негативно относился к преждевременному на его взгляд восстанию.
В дальнейшем испанцы предложили соглашение, обещая определённые реформы и значительную денежную «компенсацию». Агинальдо согласился и распустил свою армию. Однако, обещание испанской стороной не было исполнено, и Агинальдо вынужден был бежать в Китай (не пройдёт и двух лет, как в войне Соединённых Штатов Америки и Испании, двадцатитысячное войско Агинальдо выступит против последней, что во многом предрешит её исход).
9 октября 1897 года Рамон Бланко был назначен на должность генерал-губернатора острова Куба. Будучи человеком рациональным и относительно гуманным, он являлся сторонником умиротворения острова путём введения необходимых, давно назревших, реформ, начиная с дарования ему полной автономии. Бланко отменил многие жестокие меры своего предшественника генерала Вейлера-и-Николау. В числе прочего, была отменена так называемая «реконцентрализация», согласно которой население, под угрозой репрессий, сосредоточивалось к пунктам расположения испанских гарнизонов, получая казенные рационы. (Ту же меру применяли англичане в англо-бурскую войну под названием «концентрационных лагерей»). Одновременно им были приняты меры к улучшению положения самой армии, страдающей от болезней и подолгу не получавшей жалованья[1].
Начавшаяся испано-американская война застала испанские войска разбросанными по всему острову, что помешало Бланко оказать своевременную помощь гарнизону Сантьяго, осажденному американскими войсками. На представления коменданта о неизбежности капитуляции маршал отвечал решительным требованием пробиваться, но генерал Тораль, сменивший раненого коменданта, сдал город вопреки приказам Бланко[1].
Маршал Бланко, в числе прочих, недовольных заключением мира, подал в отставку, но при этом остался сенатором.
Рамон Бланко-и-Эренас, 1-й маркиз Пена-Плата умер в 1906 году в Мадриде.
Напишите отзыв о статье "Рамон Бланко-и-Эренас, 1-й маркиз Пена-Плата"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 Бланко // Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911—1915.</span>
</ol>
Отрывок, характеризующий Рамон Бланко-и-Эренас, 1-й маркиз Пена-Плата
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.
Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
