Блонди, Мишель

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Мишель Блонди
Michel Blondy
Дата рождения:

1675(1675)

Дата смерти:

6 августа 1739(1739-08-06)

Место смерти:

Париж, Франция

Профессия:

артист балета, балетмейстер, балетный педагог

Гражданство:

Франция Франция

Мише́ль Блонди́ (фр. Michel Blondy; 1675 — 6 августа 1739, Париж) — французский артист балета, балетмейстер и педагог.



Биография

Происходил из хореографической семьи, был племянником выдающегося хореографа Пьера Бошама, первого теоретика балетного искусства, сформулировавшего основные правила и позиции классического балета и его терминологию.

Мишель Блонди начал учебу в Национальной академии музыки в 1691 году и там же работал до самого завершения своей жизни и карьеры. Сначала выступал как исполнитель балетных партий, затем стал балетмейстером.

Среди основных партнеров: Клод Баллон (фр. Claude Ballon), Мари-Терез де Сюблини (фр. Marie-Thérèse de Subligny), Франсуа-Робер Марсель (фр. François-Robert Marcel).

В 1729 году он сменил на посту директора балетной труппы Парижской Оперы Луи Пекура, скончавшегося 22 апреля 1729 года во время представления оперы «Танкред» (фр. Tancrède, композитора А.Кампра по либретто А.Данше), где был занят в танцевальном дивертисменте.

Мишель Блонди был также преподавателем хореографии. Среди его самых известных учеников: Франсуаза Прево, Мари Анн Камарго, Мари Салле, Франц Хильфердинг, который был приглашен в Россию в 1759 году и обучал русских балетных артистов тем же балетным навыкам, почерпнутым у своего учителя[1].

Постановки

Напишите отзыв о статье "Блонди, Мишель"

Примечания

  1. [miniteatr.com.ua/index.php?option=com_content&view=article&id=42:franz-hilverding-&catid=6:prosveshenie&Itemid=9 Франц Хильфердинг]

Отрывок, характеризующий Блонди, Мишель

Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.