Блумдаль, Карл Биргер

Карл Биргер Блумдаль

Карл Биргер Блумдаль (швед. Karl Birger Blomdahl; 19 октября 1916, Векшё — 14 июня 1968, Кунгсенген) — шведский композитор и дирижёр.

Первоначально изучал биохимию, затем учился в стокгольмской Королевской академии музыки у Хильдинга Русенберга (композиция), изучал также дирижирование у Тора Манна. В первые послевоенные годы стажировался в Риме и Париже, испытав сильное влияние Пауля Хиндемита, особенно сказавшееся в скрипичном концерте (1948).

Затем вернулся в Швецию. С 1954 г. возглавлял Стокгольмский камерный оркестр. В 1960—1964 гг. профессор композиции в Королевской академии музыки, с 1965 г. был музыкальным руководителем Шведского радио.

Блумдалю принадлежат оперы «Аниара» (швед. Aniara, 1958, по одноимённой фантастической поэме Харри Мартинсона) и «Господин фон Ханкен» (нем. Herr von Hancken, 1962, по одноимённому роману Яльмара Бергмана), обе на либретто Эрика Линдегрена, а также три балета. На стихи Линдегрена написан и ряд вокальных и хоровых произведений Блумдаля, в том числе кантата «В зеркальном зале» (швед. I speglarnas sal; 1952), а кантата «Анабасис» (1956) создана на основе одноимённой поэмы Сен-Жон Перса. Из трёх симфоний Блумдаля выделяется третья (1950). Кроме того, ему принадлежат различные камерные сочинения, киномузыка (в том числе к фильму Ингмара Бергмана «Вечер шутов», 1953).

Выходящая в США шведская газета «Nordstjernan» включила Блумдаля в список «Сто наиболее влиятельных шведов за тысячу лет» с пояснением: «Самый одарённый и разносторонний шведский композитор новейшего времени».

Отрывок, характеризующий Блумдаль, Карл Биргер

– Parlez vous francais? – повторил ему вопрос офицер, держась вдали от него. – Faites venir l'interprete. [Позовите переводчика.] – Из за рядов выехал маленький человечек в штатском русском платье. Пьер по одеянию и говору его тотчас же узнал в нем француза одного из московских магазинов.
– Il n'a pas l'air d'un homme du peuple, [Он не похож на простолюдина,] – сказал переводчик, оглядев Пьера.
– Oh, oh! ca m'a bien l'air d'un des incendiaires, – смазал офицер. – Demandez lui ce qu'il est? [О, о! он очень похож на поджигателя. Спросите его, кто он?] – прибавил он.
– Ти кто? – спросил переводчик. – Ти должно отвечать начальство, – сказал он.
– Je ne vous dirai pas qui je suis. Je suis votre prisonnier. Emmenez moi, [Я не скажу вам, кто я. Я ваш пленный. Уводите меня,] – вдруг по французски сказал Пьер.
– Ah, Ah! – проговорил офицер, нахмурившись. – Marchons! [A! A! Ну, марш!]
Около улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.
– Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? – сказала она. – Девочку то, девочку то куда я дену, коли она не ихняя! – говорила баба.
– Qu'est ce qu'elle veut cette femme? [Чего ей нужно?] – спросил офицер.
Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще усилилось при виде девочки, которую он спас.
– Ce qu'elle dit? – проговорил он. – Elle m'apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, – проговорил он. – Adieu! [Чего ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас из огня. Прощай!] – и он, сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.
Разъезд французов был один из тех, которые были посланы по распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в особенности для поимки поджигателей, которые, по общему, в тот день проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров. Объехав несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких мародеров. Но из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер. Когда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.


В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по старому; и из за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.