Бобо, Роджер

Роджер Бобо Roger Bobo
Дата рождения	8 июня 1938(1938-06-08) (85 лет)
Место рождения	Лос-Анджелес, Калифорния, США
Страна	США США
Профессии	исполнитель педагог
Инструменты	туба
Коллективы	RPO, Концертгебау, LAPO
[www.rogerbobo.com erbobo.com]

Роджер Бобо (англ. Roger Bobo; род. 8 июня 1938, Лос-Анджелес) ― американский тубист.

Учился в 1956―1961 в Истменской школе музыки у Дональда Кнауба и Эмори Ремингтона, затем у Уильяма Белла и Роберта Марстеллера. Играл на тубе в Рочестерском филармоническом оркестре (1956―1962), оркестре Концертгебау (1962―1964), Лос-Анджелесском филармоническом оркестре (1964―1989), в 1965―1975 также был членом Лос-Анджелесского брасс-квинтета. С 1990 преподавал в Лозаннской консерватории и других учебных заведениях. После 2001 отошёл от активной исполнительской деятельности, но продолжает давать мастер-классы.

Бобо ― один из наиболее известных исполнителей на тубе. В 1961 он впервые в истории дал сольный концерт на этом инструменте в Карнеги-холле. В честь этого события американский писатель Джон Апдайк написал стихотворение «Recital», посвящённое Роджеру Бобо. Ему посвящено более 100 сочинений современных композиторов, в том числе концерты Уильяма Крафта и Александра Арутюняна. Одним из коронных произведений его репертуара является концерт Ральфа Воана-Уильямса, который он исполнял со многими оркестрами по всему миру. Бобо записал несколько дисков.

Дискография

• Roger Bobo Plays Tuba
• Prunes
• Botuba
• Bobissimo (1969)
• Tuba Nova (1981)
• Tuba Libera (1994)
• Gravity Is Light Today (1997)
• Rainbo-bo: The Man With The Golden Tuba (2007)

Ссылки

• [www.rogerbobo.com/ Официальный сайт]

Отрывок, характеризующий Бобо, Роджер

– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.