Бобринский, Василий Алексеевич
Поделись знанием:
Княгиня Лидия Алексеевна была большой любительницей музыки, хорошо пела и сочиняла вокальные миниатюры и танцы для фортепиано. Тенор Дальмас посвятил ей «Большой дуэт» из оперы Майра «Белая роза и красная роза» и сцену и дуэт из оперы «Альзира» Манфосси. Будучи слабого здоровья была направлена врачами для излечение в Швейцарию, где и скончалась.
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
| Василий Алексеевич Бобринский | |
 | |
| Род деятельности: |
декабрист |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Дата смерти: |
14 сентября 1874 (70 лет) |
| Место смерти: | |
| Отец: | |
| Мать: |
баронесса Анна Владимировна Унгерн-Штернберг |
| Супруга: |
Лидия Алексеевна Горчакова |
| Дети: |
Алексей, Софья |
Граф Васи́лий Алексе́евич Бо́бринский (13 (25) января 1804—2 (14) сентября 1874, Москва) — декабрист, член Южного общества (1824). Внук императрицы Екатерины II. Основатель третьей («бобриковской») ветви рода Бобринских[1].
Содержание
Биография
Граф Василий Алексеевич был младшим сыном Алексея Бобринского (первого графа Бобринского) и баронессы Анны Владимировны Унгерн-Штернберг. Будучи по линии отца внуком императрицы Екатерины II, приходился двоюродным братом императорам Александру I и Николаю I.
С 1823 года — корнет лейб-гвардии Гусарского полка.
Во время восстания и арестов декабристов находился за границей, куда сопровождал больную жену. Во время следствия декабрист Сабуров показал, что Бобринский был принял в Южное общество в 1824 году Борятинским. Однако Барятинский этого не подтвердил, сообщив, что «не утверждает, что он был принят», хотя «граф Бобринский уже знал о существовании общества». 13 июля 1826 года по делу графа Бобринского высочайше повелено «по нахождению его в чужих краях, учредить за ним секретный надзор»[2].
Вернувшись в Россию, жил в в Тульской губернии. Вышел в отставку в чине гвардии поручика. В 1838—1840 избирался епифанским уездным, а в 1862 году — тульским губернским предводителем дворянства. В своём имении Бобрики в 1834 году основал суконную фабрику, а в 1854 году по примеру брата Алексея — свёклосахарный завод[1]. Занимался разведением редких пород деревьев таких, как бархат амурский и пробковое дерево. Состоял членом Московского общества испытателей природы[1].
14 января 1857 года на заседании Совета Московского художественного общества граф Бобринский начал ругать некоторые русские порядки. Поэт Шевырёв увидел в этом стремление опозорить Россию. Начался спор, перешедший на личную почву и окончившийся дракой. Оба её участника были высланы из Москвы с запретом на проживание в обеих столицах[3].
Граф Бобринский активно занимался благотворительной деятельностью. Он пожертвовал тысячу рублей на открытие публичной библиотеки и 25 тысяч рублей на открытие пансиона при классической гимназии в Туле[1].
Граф Василий Алексеевич скончался в 1874 году в Москве и был похоронен в родовой усыпальнице в селе Бобриках[4].
Личная жизнь
Граф Василий Алексеевич был женат трижды:
- Первая жена (с 06.07.1824) — княжна Лидия Алексеевна Горчакова (10.06.1807—22.05.1826), единственная дочь Алексея Ивановича Горчакова и Варвары Юрьевны Долгоруковой. Про их свадьбу А. Я. Булгаков писал брату из Москвы[5]:
|
Вчера было бракосочетании молодого Бобринского с княжной Горчаковой — здесь, в городе, в домовой церкви князя Юрия Владимировича… Я видел процессию, конца которой не видно было на улице. Невеста вся сверкала бриллиантами. Ей их надарили на миллион. За один только камень старик уплатил 80 тыс. рублей. Сказывают, будто мать браку препятствовала, а старик её торопил. | 
|
- Вторая жена (с 18.04.1830) — Софья Прокопьевна Соковнина (12.05.1812—9.02.1869), дочь надворного советника Прокопия Федоровича Соковнина (1786—1819) и княжны Софьи Васильевны Хованской (1788—1812), дочери В. А. Хованского. После ранней смерти родителей Софья Прокопьевна воспитывалась в доме бездетного дяди Сергея Федоровича Соковнина (1785—1868). Была богатой невестой и от отца унаследовала роскошный дом на Малой Никитской, д. 12. Говорили, что Бобринский видел Соковнину один раз и поражен был сходством её с покойной его женой, поэтому решил жениться. Граф С. Д. Шереметев писал о ней:[6]: «На первый взгляд она поражала своею холодностью и сдержанностью, но кто знал её ближе, тот не мог не оценить её высоких душевных качеств и доброты сердечной. Она была неизменна в своем расположении и на неё можно было положиться. В молодости она занималась музыкою, пела, и это влечение к музыки сохранилось в ней до конца». Имели детей:
- Алексей Васильевич (1831—1888) — первым браком женат на Екатерине Александровне Львовой, вторым браком — на Софье Алексеевне Шереметевой;
- Софья Васильевна (1837—1891), жена графа Виктора Фёдоровича Келлера (1834—1906), хозяйка подмосковной усадьбы Ивановское.
- Третья жена (с 21.02.1869) — Александра Петровна Ушакова (19.05.1821—4.02.1880), дочь генерала Петра Сергеевича Ушакова (1782—1832) и Марии Антоновны Тарбеевой (1802—1870). Брак бездетен. Екатерина Ивановна Раевская (урожд. Бибикова) в своих воспоминаниях замечала :
|
|
Старшая дочь г-жи Ушаковой была на содержании у графа Василия Бобринского, затем женившегося на ней[7] |
|
В 1829 году графом была увлечена Екатерина Тизенгаузен, приходившаяся ему троюродной сестрой. Долли Фикельмон писала в своём дневнике:
|
|
Последние дни мучительны и для нас — Катрин в большом горе. Бобринский, кого она привыкла считать человеком, с которым проведет свою жизнь, женится на другой. Катрин в этой горестной ситуации проявила всю доброту, все благородство своего ангельского характера; ни единого стона, ни малейшего упрека не исторгло её сердце. Проливала потоки слез и оплакивала его, будто смерть отняла его у неё. Она очень огорчена и несчастна! Таинственны и неведомы пути Господни! Как понимать, что такое чистое, такое благородное и доброе существо является постоянной мишенью для мук и страданий! И именно та, которая ни в чем не согрешила, та, чьи помыслы непорочны, как у ангела[8] |
|
Напишите отзыв о статье "Бобринский, Василий Алексеевич"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 Бобринские // Большая российская энциклопедия / С. Л. Кравец. — М.: Большая Российская энциклопедия (издательство), 2005. — Vol. 3. — P. 625. — 766 p. — 65 000 экз. — ISBN 5-85270-330-4.
- ↑ «Алфавит Боровкова»: Декабристы. Биографический справочник / Под редакцией М. В. Нечкиной. — М.: Наука, 1988. — С. 226. — 448 с. — 50 000 экз.
- ↑ [feb-web.ru/feb/pushkin/serial/is8/is8-248-.htm Р. Е. Теребенина Записи О Пушкине, Гоголе, Глинке, Лермонтове и других писателях в дневнике П. Д. Дурново]
- ↑ [bogoroditsk.tulobl.ru/history/famous_people/bobrinsky/bobrinsky_vasily/ Биографическая справка] по книге: Арсеньев В. С., Картавцев И. М. Декабристы-туляки. — Тула, 1926.
- ↑ Братья Булгаковы. Переписка. Т. 2. — М.: Захаров, 2010.- С. 445.
- ↑ С. Д. Шереметев. Мемуары. — М., 2000.
- ↑ [feb-web.ru/feb/rosarc/rab/rab-320-.htm Полвека тому назад (Из воспоминаний Е. И. Раевской) ]
- ↑ [www.pushkin-book.ru/?id=19 Отрывки из Дневника — 1829 год]
Литература
- Декабристы. Биографический справочник / Под редакцией М. В. Нечкиной. — М.: Наука, 1988. — С. 24, 226. — 448 с. — 50 000 экз.
Ссылки
- [www.hrono.ru/biograf/bio_b/bobrinsky_va.html Биография на Хронос]
- [ru.rodovid.org/wk/Запись:200009 Бобринский, Василий Алексеевич] на «Родоводе». Дерево предков и потомков
Отрывок, характеризующий Бобринский, Василий Алексеевич
– О, господи!– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
