Боевая организация партии социалистов-революционеров

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
У этого термина существуют и другие значения, см. Боевая организация.
Боевая организация партии социалистов-революционеров (эсеров)
Другие названия:

Б.О.

Является частью:

партия социалистов-революционеров

Идеология:

народничество,
революционный террор

Лидеры:

Григорий Гершуни
Евно Азеф
Борис Савинков

Активна в:

Российская империя Российская империя

Дата формирования:

1902

Дата роспуска:

1911

Противники:

представители правоохранительных органов,
высокопоставленные чиновники

Количество членов:

до 78 человек[1]

Участие в конфликтах:

революционный терроризм в Российской империи

Боева́я организа́ция па́ртии социали́стов-революционе́ров (эсе́ров) — террористическая организация, действовавшая в России в 1902—1911 годах. Входила в состав партии эсеров на правах автономной организации, насчитывала до 78 человек. В разное время её возглавляли Григорий Гершуни, Евно Азеф, Борис Савинков. Эта организация была наиболее результативным террористическим формированием начала XX века[2], совершившим большое количество террористических актов против представителей правоохранительных органов и высокопоставленных чиновников Российской империи, в том числе — убийства министров внутренних дел Сипягина и Плеве и великого князя Сергея Александровича.





Содержание

Предпосылки создания. Начало деятельности

В начале XX века в Российской империи сосуществовали экономический подъём и политический кризис. Согласно мнению революционных кругов, консервативно настроенное правительство отказывалось проводить давно назревшие реформы[3]. На этом фоне образовался ряд партий народнического толка, в том числе партия социалистов-революционеров (эсеров), основанная в 1902 году. Главным идеологом партии стал Виктор Чернов[4]. В программу партии вошли социализация земли (её национализация и превращение в общенародное достояние), установление демократической республики и признание государством гражданских прав и свобод. Партия, в начале XX века впервые во всеуслышание провозгласившая террор частью своей официальной политики[5], намеревалась спровоцировать правительство на ответные репрессивные меры, тем самым вызвав народное недовольство — а возможно, и революционное восстание[6]. С этой целью при Центральном комитете партии была образована так называемая «Боевая организация» — наиболее законспирированная партийная структура, устроенная по образцу исполнительного комитета «Народной воли». Устав организации был разработан соратником Чернова Михаилом Гоцем. Несмотря на то, что террористическая группа была создана по распоряжению партийного ЦК, она обладала значительной автономностью, располагая отдельной кассой, собственными явками и конспиративными квартирами, — Центральный комитет лишь давал задания «Б. О.» и устанавливал приблизительные сроки их выполнения. Во главе организации встал один из основателей партии, член ЦК тридцатидвухлетний Григорий Гершуни. Его ближайшим советчиком был другой член ЦК Евгений Филиппович (Евно Фишелевич) Азеф — как выяснилось позже, тайный агент-провокатор Охранного отделения. Первоначально в состав организации входили 12—15 человек, подчинявшихся непосредственно приказам Гершуни[7].

Список известных членов Боевой организации

См. Список членов Боевой организации партии социалистов-революционеров

Период руководства Григория Гершуни

Убийство Дмитрия Сипягина

Первыми целями террористов, согласно замыслу М. Гоца, стали министр внутренних дел Российской империи Дмитрий Сипягин и обер-прокурор Святейшего Синода Константин Победоносцев. Сипягин по убеждениям был консерватором, монархистом, боровшимся с революционными организациями. Террористический акт против Сипягина был намечен на весну 1902 года. Организаторами теракта являлись Григорий Гершуни и его ближайший сподвижник Михаил Мельников. Исполнителем был выбран молодой и впечатлительный сын революционера Степан Балмашёв, бывший студент Киевского университета, отчисленный за участие в студенческом движении. По приказу Гершуни последние дни перед терактом Балмашёв провёл в Финляндии, где написал автобиографию и изложил свои взгляды на борьбу с действующим правительством Российской империи[8]. 2 апреля 1902 года Балмашёв, одетый в форму офицера-фельдъегеря, вооружённый револьвером, зашёл в Мариинский дворец Санкт-Петербурга, где в тот день проходило заседание кабинета министров. Узнав, что Сипягин ещё не прибыл, он на несколько минут вышел из здания, но увидев, что министр подъезжает, вернулся назад. Когда Сипягин вошёл в комнату, Балмашёв подошёл к нему и сказал, что у него важное письмо от генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича. Когда министр повернулся к убийце, тот произвёл в него два выстрела из револьвера. Пули смертельно ранили Сипягина, через час он скончался в Максимилиановской больнице[9]. Балмашёв был схвачен на месте, через несколько дней осуждён военным судом и приговорён к смертной казни через повешение. Приговор был приведён в исполнение в Шлиссельбургской крепости 16 мая 1902 года[10]. Полиция вскоре узнала через Азефа о том, кто стоял за покушением[11].

Покушение на Константина Победоносцева

Параллельно с покушением на Сипягина Гершуни разработал план физической ликвидации обер-прокурора Святейшего Синода Константина Победоносцева, известного подавлением студенческого движения, реформами в области образования, ужесточившими контроль государственных ведомств над высшими учебными заведениями. Покушение было запланировано также на 2 апреля 1902 года, однако из-за перебоев с почтой телеграмма Гершуни, адресованная исполнителям покушения поручику Григорьеву и его подруге Юрковской, опоздала, в результате чего они прибыли в Петербург лишь 3 апреля. Первоначальный план был аналогичен плану убийства Сипягина, только убивать Победоносцева Григорьев должен был в здании Святейшего Синода. В день приезда исполнителей Гершуни провёл с ними беседу; было принято решение, что Григорьев с Юрковской должны будут стрелять в обер-прокурора на похоронах убитого министра. Гершуни приложил все усилия к тому, чтобы поддержать боевой дух исполнителей, но 5 апреля они отказались выполнять задание, после чего вернулись домой и отошли от деятельности в «Боевой организации»[8]. Таким образом, покушение на Победоносцева сорвалось, однако авторитет Гершуни в глазах революционной молодёжи значительно возвысился[7]. Впоследствии его знакомый Слётов вспоминал:

…Он бодр и жизнерадостен. Весь дышит первым и крупным успехом…[7]

Гершуни пытался организовать покушение также на петербургского градоначальника Николая Клейгельса, но и этот план провалился[7]. Тем не менее, после убийства Сипягина «Боевая организация» была признана партийным органом, а Гершуни была поручена вся террористическая деятельность. 3 апреля 1902 года Гершуни написал ряд прокламаций, в которых разъяснил причины убийства Сипягина. Совершённое убийство вызвало полемику между эсерами и социал-демократами, которые в своей газете «Искра» доказывали, что Балмашёв совершил убийство Сипягина по приказу руководства РСДРП[8].

Бегство на Украину. Покушение на Ивана Оболенского

После убийства Сипягина и провала покушений на Победоносцева и Клейгельса Григорий Гершуни бежал на Украину, где скрылся на конспиративной квартире в окрестностях Киева. Вместе с ним скрылись и оставшиеся члены «Боевой организации», включая участника подготовки покушения на Сипягина Мельникова, который оборудовал у себя на квартире склад партийной литературы, запрещённой к распространению на территории Российской империи[8]. Летом того же 1902 года Гершуни начал подготовку к покушению на губернатора Харьковской губернии Ивана Оболенского. По плану Гершуни исполнитель должен был застрелить чиновника во время прогулки последнего. На роль исполнителя Гершуни первоначально назначил члена «Боевой организации» Ивана Каляева[8]. Однако, как вскоре узнал Гершуни от своего товарища по партии Вейценфельда, в «Боевую организацию» изъявил желание вступить киевский столяр Фома Качура[12]. Качура во время личной встречи с Гершуни[8] предложил совершить любой террористический акт, который от него потребуют. Последний согласился с его предложением[12].

Вечером 22 июля 1902 года Качура произвёл выстрел в губернатора во время прогулки последнего[12]. Оболенский был легко ранен в шею — пуля прошла по касательной. Жена Оболенского схватила Качуру за руку, и второй выстрел ушёл в сторону[12]. Как позже на следствии уверял стрелок, он побоялся попасть в женщину, и поэтому рука его дрогнула во время выстрела. Качура был схвачен на месте подоспевшими полицейскими, но перед этим он успел произвести ещё два выстрела, одним из которых был ранен сотрудник полиции. Качура был заключён в Шлиссельбургскую крепость пожизненно. Не отсидев и года, он изъявил желание сотрудничать с полицией и выдал Вейценфельда, чья роль в покушении была совершенно ничтожна[12]. Как впоследствии стало известно, полиция была заблаговременно предупреждена Азефом о готовящемся покушении, но по непонятным причинам никаких мер не последовало[13].

Убийство Николая Богдано́вича. Арест Гершуни. Суд

После покушения на Оболенского в деятельности «Боевой организации» наступил длительный перерыв. Сыскные ведомства Российской империи вышли на след террористов и арестовали несколько связанных с Гершуни людей, в том числе Мельникова и Григорьева[8]. Гершуни уехал из Киева в Москву, где проживал на квартире инженера Зауэра. Через некоторое время к нему приехал Азеф, который предложил организовать покушение на губернатора Уфимской губернии Николая Богдановича. Богданович получил печальную известность после подавления демонстрации рабочих в Златоусте, когда он приказал солдатам открыть огонь по толпе, штурмовавшей дом горного начальника, в результате чего погибли, по официальным данным, 45 человек, в том числе женщины и дети[13]. Исполнение убийства поручили члену «Боевой организации» Егору Олимпиевичу Дулебову, хотя Азеф предлагал в качестве исполнителей двоих членов «Боевой организации», скрывавшихся в Двинске[14]. Для личного участия в приготовлениях к убийству в Уфу приехал лично Гершуни. 6 мая 1903 года Дулебов в уфимском городском саду подошёл к прогуливавшемуся там Богдановичу и выстрелил в него несколько раз. Богданович упал на землю и вскоре скончался, а Дулебов сумел скрыться с места преступления, отстреливаясь от преследовавших его полицейских. Рядом с убитым был найден листок бумаги с написанным на нём приговором «Боевой организации»[8].

Гершуни и Дулебов уехали из Уфы, и полиции так и не удалось выйти на их след. Дулебов на время уехал за границу, а Гершуни — в Киев. Ко времени покушения за поимку Гершуни департамент полиции назначил вознаграждение в 10 тысяч рублей. Азеф передал полиции, что Гершуни поехал в Уфу, но посланный за ним из Петербурга полицейский чиновник Медников опоздал. Тогда Азеф выдал местонахождение Гершуни, и 13 мая 1903 года тот был арестован в Киеве[8]. Вскоре были арестованы также и те двое знакомых Азефа, которые скрывались в Двинске. Как впоследствии писал Гершуни в своих воспоминаниях, после его ареста у него возникли подозрения в двойной игре Азефа. Согласно воспоминаниям очевидцев, на суде Гершуни достойно держался, вызывая уважение даже у обвинителей и судей. Суд приговорил Григория Гершуни к смертной казни через повешение. Несмотря на то, что Гершуни отказался подавать прошение о помиловании, приговор был заменён пожизненным лишением свободы в Шлиссельбургской крепости, а затем он был переведён в Акатуйскую каторжную тюрьму[15]. После ареста и осуждения Гершуни вся власть над «Боевой организацией» была сосредоточена в руках Азефа, который вскоре после этих событий уехал в Женеву[16]. Р. А. Городницкий в своей монографии излагает совершенно противоположную версию, которая основана на анализе воспоминаний одного из членов БО Мельникова. Поведение Гершуни на процессе подвергается Мельниковым критике. Многое из того, что говорил Гершуни на суде, не попало в печать, в частности, он отрицал свою принадлежность к ЦК ПСР. Когда его назвали «бессильным и жалким врагом правительства», Гершуни, который у товарищей по партии считался символом партийной чистоты и преданности, даже не возразил. Он с момента ареста надеялся на помилование, так как считал, что у обвинителей не найдётся доказательств против него. Когда же ему вынесли смертный приговор, он стоял «неподвижно как столб, с помертвевшим лицом». Отчёт о заседании суда, который появился в революционной прессе, по мнению Мельникова, был сфальсифицирован, так как его написал сам Гершуни и передал текст через адвокатов. Уверенность в помиловании базировалась у Гершуни ещё и на том, что он знал, что его родители и брат сразу после заседания стали писать прошения о помиловании на имя царя[17].

Период руководства Евно Азефа

Подготовка к новым терактам. Нововведения Азефа

Азеф принял решение больше не применять для террористической деятельности огнестрельное оружие, заменив его на взрывные устройства. В Швейцарии были оборудованы несколько лабораторий, занимавшихся изготовлением динамита. При Азефе «Боевая организация» была окончательна отделена от общепартийной среды — её членам было запрещено пользоваться партийными денежными средствами, документами, явками. Азеф заявлял: «…при большой распространенности провокации в организациях массового характера, общение с ними для боевого дела будет гибельно…»[18]

Изменилась и подготовка к терактам — теперь члены «Боевой организации» должны были следить за объектами покушения, переодевшись в простых граждан — торговцев, посыльных, извозчиков. Наблюдатели, изготовители бомб и исполнители были разделены. Азеф ввёл в организации строгую дисциплину[19].

В 1903—1906 годах в «Боевую организацию» входили 13 женщин и 51 мужчина. Среди них было 13 потомственных дворян, 3 почётных граждан, 5 были выходцами из семей священнослужителей, 10 — из купеческих семей, 27 имели мещанское происхождение и 6 — крестьянское. Высшее образование имели шестеро, ещё 28 были отчислены ранее из университетов. 24 имели среднее образование, 6 — начальное. Таким образом, основная среда, из которой приходили в организацию новые члены, было студенчество высших учебных заведений. Среди членов «Боевой организации» были 19 евреев и 2 поляка. Костяк организации составили молодые люди 20—30 лет[20].

Заместителем Азефа в «Боевой организации» стал бежавший в июне 1903 года из вологодской ссылки в Швейцарию писатель Борис Викторович Савинков[21].

Убийство Вячеслава фон Плеве

Первой целью был определён вставший во главе Министерства внутренних дел Российской империи после убийства Сипягина Вячеслав Константинович фон Плеве. Плеве проводил репрессии с целью задавить революционное движение, устраивал погромы с помощью черносотенцев[19]. Для подготовки к покушению Азеф собрал в группу лучших из «Боевой организации». Помимо Савинкова, в неё вошли Дора Бриллиант, Алексей Покотилов, Максимилиан Швейцер, Иван Каляев, Егор Созонов. Подготовку вели в Париже, куда Азеф перенёс штаб организации. Весной 1904 года члены организации, включая Азефа, поодиночке по поддельным документам приехали в Российскую империю[22].

Азеф не терпел соперничества и безжалостно расправлялся со всеми, кто вставал у него на пути. Жертвой соперничества с группой Азефа стала группа революционеров во главе с некой Серафимой Критчоглу, которая также готовила покушение на Плеве. Азеф поначалу пытался отговорить Критчоглу от этого, но та отказалась, после чего руководитель «Боевой организации» выдал её полиции. Арест Критчоглу привёл к разгрому руководимой ею организации и аресту около 60 её членов. Вместе с тем Азеф не стал предупреждать полицию о готовящемся его людьми покушении на Плеве[22]. Мотивы этого были описаны в книге Лонге и Зильбера «Террористы и охранка» так:

…Полицейская его деятельность здесь наиболее чудовищным образом переплелась с его террористической деятельностью; обе они взаимно укрепляли и обеспечивали друг друга; в полицейском и в революционном мирах устанавливалось искреннее и глубокое убеждение, что Азеф служил каждому из них правдой и верой, между тем как он, в сущности, не служил ни тому, ни другому…[23]

Покушение должно было состояться 18 марта 1904 года, однако оно сорвалось: заподозрив за собой слежку, покинул свой пост один из бомбистов — Давид Боришанский (псевд. Абрам)[24]. 25 марта Боришанский и Покотилов вновь пытались совершить покушение, но Плеве поехал другим маршрутом[25]. Следующее покушение было назначено на 1 апреля 1904 года, но накануне ночью в гостинице «Северная» Покотилов, который должен был стать основным метальщиком бомбы, погиб в результате самопроизвольной детонации бомбы в его номере[26]. Личность погибшего была установлена лишь в июле 1904 года, да и то благодаря донесению Азефа. Разочарованные очередной неудачей, Савинков и остальные члены группы уехали в Киев[8]. В конце апреля 1904 года Азеф приехал в Петербург. Он был разозлён подобным неповиновением и приказал всем участникам покушения вернуться в Петербург и продолжить приготовления. Покушение было назначено на 28 июля 1904 года[27]. По плану Савинкова, ставшего непосредственным руководителем операции, бомбистов должно было быть четверо. Первым должен был идти Боришанский, затем Созонов, замыкать цепочку должны были Каляев и Сикорский. Основным метальщиком был Созонов, на случай его промаха должны были бросать свои бомбы запасные метальщики Каляев и Шимель Сикорский в случае, если карета продолжит движение вперёд, или Боришанский, если карета повернёт назад[28]. 28 июля на мосту через Обводный канал Созонов бросил бомбу в карету Плеве. От полученных ранений министр скончался на месте[29]. На месте преступления были задержаны Сикорский и Созонов. Впоследствии суд приговорил их соответственно к 20-летней ссылке в каторжные работы и бессрочной каторге. Каляев и Боришанский сумели скрыться. Созонов в 1910 году покончил с собой в знак протеста против ужесточения условий содержания в Зерентуйской каторжной тюрьме[30].

После убийства Плеве

После убийства Плеве Савинков и сумевшие скрыться с места теракта Каляев и Боришанский бежали в Швейцарию. Там Савинков близко познакомился с Михаилом Гоцем, который к тому времени был уже тяжело болен и не вставал с постели[31]. Впоследствии в своих воспоминаниях он описал роль Гоца в создании и деятельности «Боевой организации»:

…Официально роль Гоца в терроре, как я выше упомянул, ограничивалась заграничным представительством боевой организации. На самом деле она была гораздо важнее. Не говоря уже о том, что и Гершуни, и Азеф советовались с ним о предприятиях, — мы, на работе в России, непрерывно чувствовали его влияние. Азеф был практическим руководителем террора, Гоц — идейным. Именно в его лице связывалось настоящее боевой организации с её прошедшим. Гоц сумел сохранить боевые традиции прошлого и передать их нам во всей их неприкосновенности и полноте. Благодаря ему, имя нам лично неизвестного Гершуни было для нас так же дорого, как впоследствии имена Каляева и Созонова. Для членов боевой организации, знавших Гоца за границей, он был не только товарищ, он был друг и брат, никогда не отказывавший в помощи и поддержке. Его значение для боевой организации трудно учесть: он не выезжал в Россию и не работал рука об руку с нами. Но, мне думается, я не ошибусь, если скажу, что впоследствии его смерть была для нас потерей не менее тяжелой, чем смерть Каляева[32]…

После убийства Плеве авторитет партии социалистов-революционеров вырос. В партийную кассу стали поступать щедрые пожертвования от сочувствующих, в партию начался приток новых членов. 15 июля 1904 года было выпущено воззвание «Ко всем гражданам цивилизованного мира» на французском языке:

Вынужденная решительность наших средств борьбы не должна ни от кого заслонять истину: сильнее, чем кто бы то ни был, мы во всеуслышание порицаем, как это всегда делали наши героические предшественники «Народной Воли», террор, как тактическую систему в свободных странах. Но в России, где деспотизм исключает всякую открытую политическую борьбу и знает только один произвол, где нет спасения от безответственной власти, самодержавной на всех ступенях бюрократической лестницы, — мы вынуждены противопоставить насилию тирании силу революционного права[33]
.

Взамен старого проекта устава «Боевой организации», написанного ещё Гершуни, в августе 1904 года был принят новый устав. Руководящим органом в «Боевой организации» стал так называемый «Комитет боевой организации». Главой комитета стал Азеф, его заместителями — Савинков и Швейцер. Несмотря на то, что устав практически полностью обособил «Боевую организацию» от ЦК партии, ни на одном из съездов впоследствии не было выдвинуто предложение о его изменении или отмене. Продолжались работы в динамитных мастерских и печать прокламаций и агитационных листовок.

Были приняты и решения о дальнейших терактах в крупнейших городах Российской империи. Так, в Санкт-Петербурге, Москве и Киеве предполагались совершения терактов на местных губернаторов: на Трепова, великого князя Сергея Александровича и Клейгельса соответственно[34]. Предназначенные для участия в терактах были разделены на три группы — первую, которая должна была убить Трепова, возглавили Швейцер и Дулебов, вторую, целью которой было убийство великого князя, возглавил Савинков, а третью, которая должна была убить Клейгельса, — Боришанский[35]. Впоследствии Савинков так описывал деятельность по подготовке терактов:

…Успех дела Плеве не оставлял в нас сомнений в успехе и предпринимаемых нами покушений. Мы не задумывались ни над тем, что петербургский отдел будет состоять из неопытных людей, ни над тем, что отдел Боришанского слишком малочислен. Мы были твердо уверены, что при отсутствии провокации предпринятые нами дела должны увенчаться успехом[36]…

Убийство великого князя Сергея Александровича

В Москву, помимо Савинкова, прибыли Каляев и ещё один член организации, Борис Моисеенко, Дора Бриллиант увезла динамит в Нижний Новгород в целях конспирации. Установив адрес князя (дворец на Тверской площади), Каляев и Моисеенко купили по лошади и стали маскироваться под извозчиков. После продолжительной слежки за генерал-губернатором террористам удалось установить, что князь по несколько раз в неделю ездит в Кремль в одно и то же время. Савинков выехал в Баку, где встретился с членами местного отделения партии эсеров для поиска кандидатуры исполнителя теракта: остановились на бывшем студенте Петербургского университета Петре Куликовском. Савинков после этого выехал в Москву.

Пока Савинков был в Баку, 5—6 декабря 1904 года в Москве прошли массовые студенческие демонстрации[37]. Незадолго до этого подобные демонстрации в Петербурге были подавлены. Московский комитет партии эсеров, не зная о пребывании в городе членов «Боевой организации», распространил заявление с прямыми угрозами в адрес великого князя и петербургского градоначальника Трепова:

…Московский комитет партии социалистов-революционеров считает нужным предупредить, что если назначенная на 5 и 6 декабря политическая демонстрация будет сопровождаться такой же зверской расправой со стороны властей и полиции, как это было еще на днях в Петербурге, то вся ответственность за зверства падет на головы генерал-губернатора Сергея и полицмейстера Трепова. Комитет не остановится перед тем, чтобы казнить их…[38]

После этого Сергей Александрович переехал в Нескучный дворец, что через некоторое время было установлено террористами. Савинков встретился с Азефом, получил от него деньги и разрешение на контакт с одним из членов московского комитета партии эсеров Владимиром Зензиновым. Зензинов в ходе личного разговора с Савинковым, состоявшегося 8 января, признался в том, что комитет готовит убийство великого князя. В свою очередь, Савинков рассказал Зензинову о работе «Боевой организации» и попросил снять наблюдение за Сергеем Александровичем[39]. Через день после разговора Зензинов вместе с другими членами московского комитета партии был арестован[40][41].

Подготовку покушения не остановил даже тот факт, что 1 января 1905 года Сергей Александрович добровольно сложил с себя полномочия генерал-губернатора Москвы, оставшись лишь командующим Московским военным округом[42]. Вскоре в Москву приехал Куликовский. 10 января 1905 года великий князь вновь переехал, на сей раз в Николаевский дворец. Это создало дополнительные сложности для террористов, которым теперь пришлось вести наблюдение за Сергеем Александровичем в Кремле. Через несколько дней в Москве Савинков встретился с бывшим сокурсником Петром Рутенбергом, участником демонстрации 9 января 1905 года. Рутенберг, лично знакомый со священником Георгием Гапоном, рассказал о волнениях в Петербурге. Савинков отдал ему один из своих поддельных паспортов для передачи Гапону, но тот уже уехал во Францию, не дождавшись Рутенберга. Тем не менее Савинков не рассказал ему о готовящемся покушении[43].

В конце января началась активная фаза подготовки к покушению. Покушение было назначено на 2 февраля 1905 года. К началу февраля Савинков привёз Дору Бриллиант и динамит в Москву. Князь должен был быть убит у Большого театра, где в тот день должно было состояться представление в пользу Красного Креста, который находился под покровительством супруги великого князя Елизаветы Феодоровны. Исполнителями убийства были назначены Каляев и Куликовский. Первый встал у здания городской думы на Воскресенской площади, а второй — в проезде Александровского сада, перекрыв таким образом обе дороги великому князю к Большому театру из Кремля. Савинков стоял неподалёку от Каляева и наблюдал, как тот, увидев карету, бросился к ней и уже занёс руку с бомбой, но тут же опустил. Как оказалось, Каляев увидел в карете, кроме князя, ещё и его супругу с детьми[44], и решил не бросать бомбу[45]. Савинков поддержал Каляева, и они втроём с Куликовским стали ждать окончания спектакля в Большом театре, надеясь, что великая княгиня с детьми поедут в отдельной от князя карете, но их надежды не оправдались[46].

Кроме того, Куликовский заявил, что он переоценил свои силы и не может участвовать в терроре. У Савинкова был выбор — соучаствовать в покушении лично или заставить Моисеенко, либо же отправить с бомбой одного Каляева. 4 февраля в разговоре с Савинковым и Моисеенко недалеко от места предполагаемого теракта Каляев заявил, что справится и в одиночку, и тут же отправился убивать Сергея Александровича, попрощавшись со всеми подельниками. Каляев направился через Никольские ворота к зданию суда, из которого вскоре вышел великий князь. Каляев впоследствии уверял, что бросал бомбу с расчётом, чтобы погибнуть и самому, с расстояния не более четырёх шагов, с разбега, в карету князя. Каляев получил ранения и был захвачен на месте. 5 апреля 1905 года Каляев был осуждён особым совещанием при Сенате к смертной казни через повешение[47]. Кассационная жалоба была отклонена, и 9 мая 1905 года убийца великого князя был повешен[48].

Вечером 4 февраля Куликовский уехал. Он был арестован через несколько месяцев. Ему удалось бежать из Пречистенской полицейской части, где его временно содержали. 28 июля 1905 года Куликовский лично пришёл к новому московскому градоначальнику графу Шувалову, застрелил его и был арестован на месте. Суд приговорил его к смертной казни, заменённой на бессрочную каторгу. Савинков же уехал в Петербург, Дора Бриллиант и Моисеенко — в Харьков[49].

Неудачи в Санкт-Петербурге и Киеве

Приехав в Петербург, Савинков встретился со Швейцером. Как выяснилось, его группа, целью которой было убийство петербургского градоначальника Трепова, понесла потери — были арестованы двое её членов, некие Марков и Басов, ещё один исчез. Из-за этого покушение на Трепова было бы невозможным, тем более что информация о его передвижениях у группы отсутствовала[49]. Швейцер предложил Савинкову убить великого князя Владимира Александровича, отдавшего приказ солдатам стрелять во время «Кровавого воскресенья», на что Савинков дал своё согласие[49]. Но когда Савинков уже уехал, 26 февраля 1905 года Швейцер погиб в гостинице «Бристоль» (таким же образом, как и Покотилов за год до этого), и покушение провалилось. Как и в случае с Покотиловым, подлинная личность Швейцера, скрывавшегося под именем Артура Генри Мюр Мак-Куллона, была установлена много лет спустя[50].

В Киеве же Боришанский сумел установить наблюдение за Клейгельсом, и в конце января 1905 года всё было готово к совершению покушения. Боришанский вышел на Крещатик с бомбой, но губернатор в то время, в которое он обычно проезжал, не появился; как позже выяснилось, он выехал на час позже, и, не уйди Боришанский, Клейгельс был бы наверняка убит в тот день. После неудачи на Крещатике Боришанский остался в Киеве, но с задачей своей он так и не сумел справиться[51].

В середине февраля 1905 года Савинков вернулся в Швейцарию к Азефу. Азеф остался доволен текущим положением дел, несмотря на неудачу в Киеве. Во время визита Савинкова в Швейцарию «Боевая организация» пополнилась ещё несколькими членами. Тогда же Савинков встретился с Гапоном, который, согласно воспоминаниям первого, поздравил его «с великим князем Сергеем». В те же дни ЦК партии принял важное решение о боевой подготовке масс, руководить которой должен был Рутенберг[52].

Вскоре после этого через члена партии активного сопротивления Финляндии Конни Циллиакуса на счета партии поступило порядка миллиона франков, предназначенных для вооружения народа и, согласно воспоминаниям Савинкова, шедших от американских миллионеров[53]. Впоследствии в газете «Новое время» высказывалась версия о том, что эти деньги были даны японским правительством с целью дестабилизации обстановки в воевавшей с ней России, но Циллиакус опровергал это[54]. 100 тысяч из этих поступлений были выделены на «Боевую организацию»[54]. На оставшиеся деньги был загружен оружием целый корабль «Джон Графтон», который летом 1905 года отправился к российским берегам со шведским экипажем с целью нелегальной доставки оружия на территорию России, но по дороге сел на мель неподалёку от коммуны Кеми в Балтийском море[55]. После гибели Швейцера полиция начала активный розыск террористов. 16—17 марта 1905 года были задержаны семнадцать членов «Боевой организации», в том числе Моисеенко, Боришанский и Дулебов. Поначалу полиция приняла арестованного Моисеенко за Савинкова, о чём последний узнал из газет. Во время задержания у Боришанского и некоей Леонтьевой был обнаружен динамит, а ещё один член «Боевой организации» Трофимов попытался оказать полицейским вооружённое сопротивление. 30 июня 1905 года был арестован один из ближайших сподвижников Савинкова и Рутенберга Хаим Гершкович, а 20 августа он был повешен[56]. Это были сильные удары по организации, и её могущество постепенно пошло на спад[57]. Как писал позже Савинков, «причины её постепенного упадка были многочисленны, и одной из важнейших, тогда нам неизвестной, было появление в центральном комитете провокатора. Провокатор этот сумел почти на год остановить дело центрального террора[57]». Под провокатором Савинков имел в виду Азефа, разоблачённого много позже. В дальнейшем почти все арестованные были отпущены, лишь Дулебов, который в материалах дела значился как Агапов, чьё нервное расстройство перешло в прогрессирующую болезнь, в 1907 году был помещён в психиатрическую лечебницу Николая Чудотворца. Спустя год Агапов-Дулебов там скончался, так и не открыв своего настоящего имени[58].

После арестов на свободе из ключевых членов «Боевой организации» остались лишь Савинков, Азеф и Дора Бриллиант. Азеф, Рутенберг и Николай Тютчев вошли в воссозданный «Комитет боевой организации»[59].

Покушение на Николая Клейгельса

В мае 1905 года Савинков и новобранцы «Боевой организации» Маня Школьник и Арон Шпайзман раздельно друг от друга перешли границу Российской империи. Школьник отправилась в Друскеники, Шпайзман — в Вильно. На таможенном посту в Александрове чиновник попросил Шпайзмана, вёзшего динамит, открыть сумку для производства обыска. Шпайзман притворился фармацевтом, везущим в Россию камфору, и чиновник поверил ему. После этого Шпайзман поехал в Вильно, где через три дня, не дождавшись Савинкова и боясь обыска, он уничтожил все запасы динамита, после чего он уехал к Школьник. Савинков же в это время ездил в Харьков, затем он вернулся в Вильно, но опоздал — Шпайзман уже уехал. Савинков приехал в Друскеники, где у него зародились подозрения в честности Шпайзмана по отношению к нему и «Боевой организации» в целом[60].

Шпайзман, Школьник и Савинков приехали в Киев, где начали готовиться к убийству Клейгельса. Школьник и Шпайзман маскировались под уличных торговцев, работавших каждый день на Крещатике. Вскоре к ним присоединился ещё один член «Боевой организации» Лев Зильберберг. Савинков узнал о том, что Шпайзман отговаривает Школьник участвовать в покушении. В дальнейшем оба покушения, намеченные на 15 и 30 июля 1905 года, провалились из-за отказа Шпайзмана бросать в Клейгельса бомбу. Савинков считал, что Шпайзман отказался, так как не мог примириться с риском для Школьник, в которую он был влюблён[61], однако в январе 1906 года Шпайзман и Школьник, уже отойдя от «Боевой организации», совершили покушение на жизнь черниговского губернатора Хвостова. Шпайзман был приговорён к смертной казни, а Школьник — к 20 годам каторги[62].

Поиски провокатора

В конце 1905 года для ЦК партии эсеров уже не являлось секретом, что в самом высоком её руководстве есть провокатор. В начале сентября Савинков приехал в Женеву, где говорил с Гоцем о возможном провокаторе. Вскоре было проведено собрание ЦК, на котором, кроме Савинкова и Гоца, присутствовали Николай Татаров, Осип Минор, Виктор Чернов, Николай Тютчев[63]. На совещании Гоц отметил подозрительный момент в биографии Татарова, а именно: неизвестное происхождение крупных денег, на которые он вёл свои издательские дела. Татаров утверждал, что деньги предоставил ему земский деятель Чарнолусский. По предложению Гоца к Чарнолусскому был послан представитель партии, и последний в разговоре с ним отрицал спонсирование Татарова. За Татаровым было установлено наблюдение, и выяснилось, что он неверно дал ЦК свой адрес в Женеве. Татарову был устроен формальный допрос Черновым и Савинковым. Татаров не раз путался и был изобличён во лжи. Было решено «устранить Татарова от всех партийных учреждений и комитетов, дело же расследованием продолжать». Татарова отпустили, к неудовольствию ряда членов партии, которые считали, что он уже изобличён. Татаров уехал в Россию, откуда неоднократно писал своим бывшим товарищам письма, уверяя в собственной невиновности, но его послания не возымели действия. Когда по манифесту 17 октября из Петропавловской крепости были освобождены эсеры Рутенберг и Новомейский, они дали новые изобличающие Татарова показания. Рутенберг сообщил, что обстоятельства его ареста дают возможность предполагать, что он был выдан Татаровым. То же заявил и Новомейский, который отметил, что полиции был во всех подробностях известен разговор, который происходил между ним, Татаровым и Фриденсоном, и на следствии его предъявляли для опознания неизвестному человеку со скрытым лицом[64]. Фигурой он якобы напоминал Татарова. Татаров, в свою очередь, заявлял, что через своего родственника, полицейского пристава Семёнова, выяснил, что агент полиции в руководстве партии действительно существует, но это не он. Как позже выяснилось, агентом был Азеф. Эсеры Татарову не поверили и сочли его вину полностью доказанной, после чего Савинков предложил ЦК организовать убийство Татарова, на что получил согласие[65]. Впоследствии Савинков писал:

…Я сделал это по двум причинам. Я считал, во-первых, что Татаров принес вред боевой организации и в её лице всему террористическому движению в России. Он указал полиции Новомейского… Указание это привело к арестам 17 марта. Ему было известно о «съезде» боевой организации в Нижнем Новгороде летом 1905 года. После этого съезда началось наблюдение за Азефом, Якимовой и за мной. Наблюдение это привело к ликвидации дела барона Унтербергера[66] и приостановке покушения на Трепова. Таким образом, Татаров фактически прекратил террор с весны 1905 г. по октябрьский манифест… Я считал, во-вторых, что распространение позорящих слухов о главе боевой организации Азефе задевает честь партии, в особенности честь каждого из членов боевой организации. Защита этой чести являлась моим партийным долгом[67]…

4 апреля 1906 года приговор был приведён в исполнение. Татаров был убит в Варшаве на глазах родителей, при этом двумя пулями была ранена его мать[68].

Решение о приостановке деятельности и временном прекращении террора

После манифеста 17 октября 1905 года в партии эсеров стали появляться мнения о том, что партийная тактика не соответствует политическим реалиям и требует пересмотра. «Боевая организация» была ослаблена после арестов и прекращения действий на период поиска провокатора. Вскоре в Женеве на квартире у Гоца было проведено совещание с участием всех членов ЦК (около 30 человек на тот момент) и Савинкова по вопросу о прекращении террора[69]. Подавляющее большинство во главе с Черновым высказались против продолжения террора и за приостановку деятельности организации. Азеф высказался за полное прекращение террора и роспуск организации. Его поддержал и Гоц[70]. Савинков выступил против прекращения террора:

…Я доказывал, что прекращение террористической борьбы будет грубой исторической ошибкой, что нельзя руководствоваться только параграфом партийной программы, воспрещающей террор в конституционных странах, но необходимо считаться и с особенностями политического положения страны. Я резко настаивал на продолжении деятельности боевой организации[70]…

Тютчев же поддержал Савинкова лишь частично, заявив, что необходимо сделать исключение для Трепова, виновника расстрела 9 января 1905 года. После долгих споров его поддержал и Азеф. Члены партии в ноябре 1905 года вернулись в Российскую империю и провели в Петербурге вторичное совещание по данному вопросу. Члены ЦК Чернов, Потапов, Натансон, Ракитников и Аргунов высказались за прекращение террора, но при этом против роспуска организации[71]. Азеф снова высказался за роспуск организации, заявляя, что такая формулировка вопроса невозможна[71]:

«Держать под ружьем» невозможно. Это — слова. Я беру на свою ответственность: боевая организация распущена. Центральный комитет согласился с его мнением. Я считал и считаю это решение центрального комитета ошибкой. Опрошенные мной товарищи-террористы держались одного мнения со мной. Но выбора не было. Нам приходилось либо подчиниться центральному комитету, либо идти на открытый разрыв со своей партией. Мы выбрали первое, как наименьшее из двух зол. Наша самостоятельная от партии деятельность была тогда невозможна: организация была слаба, собственных средств у нас не было и поддержки в обществе при господствовавшем оптимистическом настроении мы ждать не могли[72]…

Савинков был огорчён решением партии, решившей в конечном счёте временно приостановить террор, но не распускать организацию, и впоследствии писал в своих воспоминаниях:

…Таким образом, был пропущен единственный благоприятный в истории террора момент. Вместо того, чтобы воспользоваться паникой правительства и усилением престижа партии и попытаться возродить боевую организацию во всей её прежней силе, центральный комитет из теоретических соображений воспрепятствовал развитию террора. Члены боевой организации разъехались по провинции, боевая организация распалась. Были отдельные люди, принимавшие участие в отдельных террористических актах, но не было единого целого, сильного своим единством. Я должен оговориться. В моих глазах вина этого постановления ни в коем случае не лежит на центральном комитете. Центральный комитет добросовестно выражал в этот момент взгляды громадного большинства партии, и не его, конечно, вина, если партия в решительную минуту оказалась не террористической и недостаточно революционной[72]…

Подготовка восстаний. Аресты

После фактической ликвидации военной организации эсеров был по настоянию Азефа создан «Особый боевой комитет». Целью его создания была подготовка вооружённых восстаний. В состав комитета вошли Азеф и Савинков. Савинков был назначен главой петербургского отделения комитета. Савинков пытался отказаться от назначения, ссылаясь на своё незнание офицерской и солдатской среды, но Азеф настоял на назначении[73].

Когда в декабре 1905 года в Москве начались массовые беспорядки, Рутенберг созвал совещание, на котором присутствовали Азеф и Савинков. Рутенберг заявил, что в Петербурге со дня на день тоже должно произойти восстание. Савинков сказал, что «Боевая организация» может принять участие в восстании по одному из трёх направлений — совершение террористических актов против высокопоставленных лиц, участие в восстании непосредственно путём овладения городом либо защита от верных правительству войск исключительно своего квартала. При этом Савинков не скрывал своего мнения о том, что восстание в Петербурге обречено на провал, так как рабочие не подготовлены и не вооружены, а в город стянуты войска. Он по-прежнему видел необходимость поддержки восстания в Москве террором, но деятельность «Боевой организации» была приостановлена, и никого из её состава, кроме Савинкова, Азефа, Моисеенко и Бриллиант, не было в городе. Моисеенко в то время пытался освободить из психиатрической больницы Дулебова, Бриллиант работала в химической лаборатории, поэтому Азеф и Савинков лично занялись подготовкой к возможным терактам[74].

Савинков и Азеф организовали передачу динамита работникам Николаевской железной дороги, которые должны были взорвать железнодорожный мост, перерезав тем самым сообщение между Москвой и Петербургом. Группа работников во главе с неким Соболевым чудом избежала ареста полицией и отказалась от этих планов. Остальные теракты, предложенные Савинковым, — диверсии на электрических, телефонных и осветительных проводах, взрыв охранного отделения, захват дома Витте — были невозможны, так как многие из этих объектов хорошо охранялись. Савинков, как он впоследствии писал в своих воспоминаниях, чувствовал за собой слежку. В декабре 1905 года Азеф уехал в Москву, оставив Савинкова за главного. Савинков организовал две лаборатории по производству динамита. Обе мастерские были ликвидированы полицией практически сразу же, а их работники, задержанные на месте изготовления взрывчатки, были отданы под суд. Среди них была и Дора Бриллиант, которая умерла в Петропавловской крепости в 1907 году. Остальные арестованные были осуждены к ссылке в каторжные работы на длительный срок[75].

Воссоздание

После подавления Московского восстания в партии был поднят вопрос о воссоздании «Боевой организации». Главной причиной этого было то, что правительство вновь встало на путь сохранения и укрепления существовавшего порядка, подавления революционных сил. Был созван съезд партии, проходивший в конце декабря 1905 года — начале января 1906 года в гостинице «Туристен» в городе Иматра в Южной Финляндии. На съезде был избран новый состав ЦК, в который вошли Чернов, Ракитников, Азеф, Аргунов, Крафт, Слётов и Савинков[76]. ЦК провёл заседание в узком кругу, на котором было решено возобновить центральный и местный террор. Члены партии Анненский, Мякотин и Пешехонов предложили направить работу организации на поддержку вооружённого восстания, но их идеи не нашли поддержки, и после этого все трое вышли из партии. Немедленно после съезда Азеф и Савинков приступили к воссозданию «Боевой организации»[77]. Базой для террористического движения стала Финляндия, которая имела значительные автономии и право не выдавать преступников Российской империи. Поддержку «Боевой организации» стали оказывать члены партии активного сопротивления: они укрывали у себя террористов, снабжали их оружием и взрывчаткой. Узнав о воссоздании организации, в Финляндию приехали почти все её члены, в том числе Моисеенко, Борис Вноровский, брат Азефа Владимир, брат Михаила Гоца Абрам, Владимир Зензинов и другие[78].

Центральный комитет принял решение о проведении террористических актов в отношении министра внутренних дел Российской империи Петра Дурново[79] и московского генерал-губернатора Фёдора Дубасова[80]. В то же время Зензинов уехал в Севастополь в надежде организовать покушение на адмирала Чухнина, подавившего восстание на крейсере «Очаков». Планировались также покушения на генерала Мина, отдавшего приказ стрелять по восставшим в Москве в декабре 1905 года, и на ряд других ответственных за это офицеров Семёновского полка[81].

Террористический акт против Фёдора Дубасова

Дубасов проживал в том же губернаторском доме, где некогда жил великий князь Сергей Александрович, на Тверской площади. Наблюдали за Дубасовым Борис Вноровский, некий Шиллеров и Михаил Соколов по кличке «Медведь». Как выяснилось, губернатор ездил с конвоем из конных драгунов, реже — с одним лишь адъютантом. Когда Савинков приехал в Москву, Соколов заявил, что прежние методы «Боевой организации» изжили себя и что он покидает её. Впоследствии Соколов создал особую партию эсеров-максималистов, принимал участие в организации взрыва дома Столыпина на Аптекарском острове и экспроприации в Фонарном переулке и был повешен за это 2 декабря 1906 года[82].

Савинков поехал в Териоки (ныне Зеленогорск), где взял бомбы для акции, и вернулся в Москву. 2 и 3 марта 1906 года были проведены первые попытки покушений на Дубасова. Когда Дубасов уехал в Петербург, Вноровский и Шиллеров ожидали его возвращения на двух улицах (Домниковской и Каланчёвской), идущих от Николаевского вокзала, по которым губернатор должен был с высокой долей вероятности возвращаться домой. В обоих случаях им это не удалось. 24, 25, 26 марта и 29 марта были предприняты ещё четыре попытки покушений, которые также окончились неудачей. Савинков решил, что полиция следит за их группой, и дал приказ временно уехать из Москвы. Савинков приехал в Гельсингфорс и встретился там с Азефом. Азеф отнёсся к его словам с недоверием и приказал ему вернуть группу в Москву, что и было сделано в начале апреля[83].

15 апреля 1906 года член организации Беневская во время неудачной сборки взрывного устройства, приведшей ко взрыву, сильно пострадала и была задержана прибывшими сотрудниками полиции. Впоследствии она была осуждена на 10 лет каторги. Шиллеров, живший вместе с Беневской, не вернулся на квартиру и тем самым избежал ареста. Вскоре случайно был арестован Моисеенко и административным порядком выслан в Сибирь[84].

Несмотря на аресты, было принято решение о продолжении операции. 20 и 21 апреля были совершены новые попытки покушений и вновь неудачные. 23 апреля в Москву приехал Азеф, который приказал провести покушение в тот же день. Дубасов должен был присутствовать на богослужении в Кремле. По возвращении с него и планировалось бросить бомбу в Дубасова. Дубасов выехал через Троицкие ворота и поехал к своему дому через Чернышевский переулок. Во время проезда по улице Тверской террорист Борис Вноровский бросил бомбу в экипаж Дубасова. От взрыва погибли сам Вноровский и один из охранников Дубасова — граф Коновницын. Ранения получили кучер Птицын и сам Дубасов[80].

Подготовка других террористических актов

Покушение на Дурново было признано более сложной задачей, нежели покушение на Дубасова, поэтому основные силы были сосредоточены в Санкт-Петербурге. В обоих случаях было решено применить наружное наблюдение. В целях конспирации петербургская группа была разделена на две части, не знавшие о существовании друг друга[85].

Теракт требовалось совершить до открытия Государственной Думы. Абрам Гоц предложил два варианта: либо взорвать дом Дурново, либо поезд, на котором он ездил к царю. При этом возникли две основные проблемы: во-первых, не хватало взрывчатки, а для обоих вариантов могло потребоваться несколько пудов динамита, во-вторых, при взрыве дома Дурново мог остаться в живых (как и случилось со Столыпиным во время взрыва его дачи в апреле 1906 года). Кроме того, не было известно, на каком точно поезде ездит министр, и был велик риск взорвать обычный пассажирский поезд[86]. Азеф предложил своё личное участие в покушении, но Савинков и Гоц удержали его от этого. Несмотря на все усилия, добыть нужное количество взрывчатки им не удалось, и теракт был отменён[87].

Параллельно с покушениями на Дубасова и Дурново готовились также покушения на Чухнина и Мина, а также заведующего политическим розыском Рачковского вместе со священником Гапоном и полковника Римана, причастного к подавлению декабрьского восстания в Москве. Но ни одно из этих покушений не было осуществлено руками членов «Боевой организации». 22 января 1906 года эсерка, но не член «Боевой организации» Екатерина Измайлович, стреляла в Чухнина, но лишь ранила его. Измайлович была на месте, без суда и следствия, расстреляна матросами. Впоследствии, 29 июня 1906 года Чухнина застрелил матрос Акимов, который после совершения убийства скрылся[88].

Покушение на Римана было предотвращено полицией, а Мин был убит в августе 1906 года Зинаидой Коноплянниковой[89]. Рутенберг, узнавший о предательстве Гапона, имел об этом разговор с Азефом и Савинковым, после чего было принято решение о ликвидации бывшего священника. Рутенберг совершил убийство Гапона вместе с несколькими сообщниками, членами своей боевой дружины, в том числе с Александром Дикгоф-Деренталем, на даче в Озерках. Боевики считали, что исполняют приговор ЦК партии, но ЦК партии отказался это признать. Впоследствии Рутенберг пытался убедить ЦК в том, что убийство было совершено с ведома и одобрения Азефа, и просил признать убийство «партийным», но получил отказ. Рачковский, которого должны были убить вместе с Гапоном, не приехал на встречу и остался в живых[90].

  • Durnovo Petr (1842-1915).jpg

    Пётр Дурново

  • Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

    Григорий Чухнин

  • Georgiy Min.jpg

    Георгий Мин

  • Father Georgiy Gapon.jpg

    Георгий Гапон

Арест Бориса Савинкова. Суд. Побег

В начале мая 1906 года Савинков уехал из Гельсингфорса в Харьков с целью организации убийства адмирала Чухнина[91]. Помимо него, в группу для совершения убийства вошли также эсеры Шиллеров, Двойников, Назаров и Калашников[92]. После обсуждения деталей плана члены группы уехали в Севастополь. 12 мая туда прибыл и Савинков, а 14 мая в центре Севастополя два члена партии социалистов-революционеров некие Макаров и Фролов совершили покушение на убийство генерал-лейтенанта В. С. Неплюева, бросив ему под ноги бомбу. В результате взрыва погибли Фролов и ещё шестеро человек прохожих[93]. Как писал Савинков, совет партии незадолго до этого принял решение о прекращении террора, но Фролов и Макаров явно действовали по поручению либо с ведома севастопольского отделения партии. Полиция устроила массовые облавы, в результате чего в тот же день были арестованы Назаров и Двойников[94]. Через несколько дней был арестован Савинков[93], а 20 мая на Финляндском вокзале в Санкт-Петербурге был задержан Калашников[95].

Всем арестованным было предъявлено обвинение в организации убийства Неплюева и принадлежности к тайному обществу, имеющему в своём распоряжении взрывчатые вещества. Суд был назначен на 18 мая 1906 года, однако, когда была установлена личность несовершеннолетнего Макарова, суд был отложен до того момента, как вышестоящие инстанции решат вопрос о степени возможно применимого наказания[96].

В Севастополь прибыли мать, жена и шурин Савинкова, а также его соученик по гимназии присяжный поверенный Земель и присяжный поверенный В. А. Жданов, помогавшие ему в организации защиты на суде. В это же время в Севастополь прибыл член «Боевой организации» Зильберберг, который решил на свой страх и риск организовать побег арестованных по делу об убийстве Неплюева. Денежную помощь Зильбербергу оказал Азеф, пытавшийся в течение долгого времени отговорить его. Савинков узнал о готовящемся побеге и завязал знакомства с сочувствующими революционерам солдатами 50-го Белостокского полка, нёсшими караульную службу по охране арестованных. Савинкову удалось договориться с одним из них, причём тот не потребовал с него никаких денег, а лишь попросил помочь выехать за границу, но вскоре охрана была сменена на солдат 57-го Литовского полка. С помощью подкупленного жандарма все арестованные устроили совещание в камере Назарова, и, когда зашёл вопрос о том, кто будет бежать, если будет возможность бежать только одному, все единогласно высказались, что бежать должен Савинков. Тем временем начальник департамента полиции Максимилиан Трусевич пытался добиться перевода Савинкова в Петропавловскую крепость. Второе заседание суда, назначенное на 26 мая, также не состоялось. Савинков пытался совершить три побега, назначенных ему Зильбербергом, но по разным причинам они провалились. Тем не менее, в ночь с 15 на 16 июля 1906 года он бежал. Состоявшийся впоследствии суд, грозивший Савинкову смертной казнью, не вынес смертный приговор ни одному из арестованных. Калашников получил семь лет каторги, Назаров и Двойников — по четыре, несовершеннолетний Макаров — 12 лет тюрьмы. Впоследствии, летом 1907 года, Макаров бежал из тюрьмы и совершил убийство начальника петербургской тюрьмы Иванова, за что в сентябре того же года был повешен[97].

26 июля 1906 года Савинков был тайно вывезен в румынский город Сулина на корабле[98].

После побега Савинкова. Возобновление террора

Савинков приехал в Германию, где встретился с Михаилом Гоцем. Гоц высказал своё неудовольствие действиями «Боевой организации», члены которой в нарушение постановления ЦК о приостановке террора поехали в Севастополь готовить теракт против Чухнина. Савинков оправдывался, что о постановлении ему сообщено не было и узнал он о нём лишь в тюрьме[99]. Вместе с тем Гоц сообщил Савинкову[100] о взрыве на Аптекарском острове, устроенном членами организации эсеров-максималистов, отмежевавшимися от основной организации[101]. ЦК партии, в свою очередь, объявил о своей непричастности к организации теракта против Столыпина и его семьи. Савинков впоследствии писал, что лично он и Гоц в целом поддерживали действия максималистов, но их «смущала моральная сторона вопроса — гибель невинных людей». Это была последняя встреча Савинкова с Гоцем — 8 сентября 1906 года последний умер[102]

После того как в июле 1906 года была распущена Государственная Дума, ЦК принял решение о возобновлении террора. «Боевая организация» понесла существенные потери: с апреля по август было арестовано около десяти её членов. Помимо Савинкова и Азефа, в организацию входили ещё 16 человек[103]. Слабость организации стала предметом критики со стороны ряда членов партии эсеров, в том числе высокого ранга. Азеф и Савинков поставили на ЦК вопрос о доверии к ним, доверие было им выражено, и основными направлениями работы БО стали организации покушений на петербургского градоначальника фон дер Лауница и премьер-министра Российской империи Столыпина[104].

Приблизительно в то же самое время с каторги бежал Григорий Гершуни, первый руководитель «Боевой организации». Он вновь вошёл в состав ЦК партии и вместе с Азефом возглавил террор[105]. От покушения на Столыпина вскоре пришлось отказаться, так как тот предпринял весьма серьёзные меры по обеспечению собственной безопасности[104].

Убийство Владимира фон дер Лауница

Новой целью террористов был избран градоначальник Санкт-Петербурга Владимир Фёдорович фон дер Лауниц, активно противодействовавший революционным организациям и поддерживавший монархистов. Первоначально покушение строилось на основе прежней тактики, но вскоре участники наблюдения за градоначальником сами заметили за собой слежку. Тем не менее подготовка свёрнута не была, и 21 декабря 1906 года эсер из Тамбова Евгений Кудрявцев убил Лауница в клинике накожных болезней, на открытии которой присутствовал градоначальник. Когда Лауниц со своей свитой спускался по лестнице, Кудрявцев произвёл в него три выстрела. Градоначальник скончался на месте. Охрана Лауница набросилась на убийцу, который не прекратил стрельбу. Впоследствии при вскрытии было установлено, что Кудрявцеву было нанесено семь рубленых ранений шашкой и три огнестрельных. Тело Кудрявцева было сильно изуродовано, и сразу опознать его не смогли[7].

По воспоминаниям Савинкова, на открытии той же клиники готовилось покушение и на Столыпина, который по неизвестным причинам не приехал. Стрелять в Столыпина должен был Василий Сулятицкий. Непосредственное руководство обоими покушениями осуществлял Лев Зильберберг, который ранее организовал побег Савинкова[106]. 9 февраля 1907 года Зильберберг и Сулятицкий были арестованы. Суд приговорил их к смертной казни через повешение. Приговор был приведён в исполнение в Петропавловской крепости 16 июля 1907 года[107].

Подготовка покушения на императора

Азеф занялся подготовкой ещё в 1906 году. Основной идеей покушения было применение только появившейся в то время авиационной техники. Азеф решил раздобыть аэроплан, который должен был нанести бомбовый удар по царской резиденции — Зимнему дворцу. Этим вопросом занялся инженер Сергей Иванович Бухало, проживавший в Мюнхене. Он планировал создать воздухоплавательный аппарат скоростью около 140 вёрст в час и способностью поднимать большие грузы. На строительство аэроплана планировалось выделить 20 тысяч рублей[108]. Такой суммы в кассе «Боевой организации» не нашлось, и тогда Азеф достал деньги через Гершуни, который согласился на это, заявив:

У меня голова кружится от этого дела, это такой грандиозный план[108]…

Борис Савинков сомневался в идее Азефа, но тот отвечал на его вопросы, что он практически полностью уверен в Бухало, что он лично проверял чертежи и формулы, предварительно тщательно изучив теорию воздухоплавания. Вместе с тем Азеф признался Савинкову, что не знает, сможет ли Бухало построить летательный аппарат. Разработке этого плана помешало разоблачение Азефа как предателя. Когда в 1910 году Бухало приступил к сборке аппарата, эсеры отказались вкладывать деньги. Через некоторое время Бухало пришлось продать своё изобретение немецким промышленникам[108]. В 1913 году он написал Савинкову письмо, в котором были такие слова:

…Работал для России, получит Пруссия; работал для мира, получит военное ведомство[108]…

Разоблачение Азефа

О сотрудничестве руководителя «Боевой организации» Евно Азефа с полицией уже давно ходили слухи. Ещё в 1902 году эсер Крестьянинов обвинял его в предательстве. Это обвинение рассматривалось на партийном «суде чести». Писатели Пешехонов, Анненский и Гуковский, члены этого суда, высказались о невиновности Азефа. В адрес ЦК партии и местных органов неоднократно приходили анонимные письма с указанием на виновность Азефа, но руководство не обращало на них внимания в связи с его участием в самых серьёзных террористических акциях. Азефа очень уважали в партии эсеров. Доверие Азефу выражал и Гершуни, уже тяжело больной раком лёгких, который предложил руководству партии в случае сомнений лично устроить вдвоём с ним покушение на Николая II[109]. В марте 1908 года Гершуни умер. Но осенью 1907 года главный редактор журнала «Былое» Владимир Львович Бурцев, близкий к партийным кругам, заявил некоторым своим знакомым о том, что у него есть основания подозревать Азефа в сотрудничестве с полицией. ЦК партии, узнав об этом, постановил провести «суд чести». Бурцев был обвинён в распространении слухов, порочащих одного из руководителей партии, и нанесении тем самым ей ущерба. Судьями были избраны известные революционеры Герман Лопатин, Вера Фигнер и Пётр Кропоткин[110].

К тому времени (в 1907—1909 годах) «Боевая организация» переживала не лучшие времена. В неё входили всего десять человек — семеро мужчин и три женщины[111]. По воспоминаниям Савинкова, он до последнего не верил в предательство Азефа и, более того, пытался убедить членов ЦК партии в том, что суд революционеров над Бурцевым оскорбителен для «Боевой организации» и невыгоден для собственно партии. С этой целью он обращался к Чернову и Натансону, но те заявили, что не видят дискредитации «Боевой организации», так как суд не над Азефом, а над Бурцевым. Чернов заявил, что «Бурцев будет раздавлен» и что «ему придётся каяться на суде»[112].

Савинков поехал к Бурцеву и попросил его рассказать, какие есть основания подозревать Азефа в провокации. С его слов Савинков писал в воспоминаниях, что в 1906 году в редакцию журнала «Былое» явился человек, представившийся Бакаем, чиновником для особых поручений при варшавском охранном отделении, который заявил о том, что с полицией сотрудничает высокопоставленный член партии социалистов-революционеров, известный ему под псевдонимом «Раскин». Среди обвинений, которые впоследствии на суде выдвинул Бурцев, были: выдача полиции Гершуни после покушений на Сипягина и Богдановича, выдача сведений о покушении на Плеве и Сергея Александровича, выдача ряда эсеровских типографий и боевых отрядов местного значения, а также ряда членов самой «Боевой организации», в том числе и арестованных 17 марта 1905 года. Сопоставив полученные от Бакая сведения, Бурцев пришёл к выводу, что предатель — Азеф. В октябре 1908 года Бурцев встретился в поезде с бывшим начальником департамента полиции Алексеем Лопухиным. Бурцев спросил Лопухина, действительно ли Азеф работал на «охранку», и тот ответил утвердительно[113].

Суд над Бурцевым начался в октябре 1908 года в Париже. Бурцев изложил суду все свои подозрения. Его заявление поколебало Лопатина и Кропоткина, которые не были знакомы с Азефом, Фигнер же, знавшая его, не поверила Бурцеву. В суд был вызван Бакай, подтвердивший все свои показания. Азеф, приехавший в ноябре, отвечал, что Бакаю верить невозможно, так как он полицейский, а показания Лопухина невозможно проверить. Его поддержали Чернов, Натансон и Савинков. Тем не менее Азеф был встревожен обвинениями. 11 ноября он явился лично к Лопухину и буквально умолял его взять показания обратно, что вскоре стало известно суду. Когда Лопухин отказал Азефу, к нему пришёл начальник Охранного отделения Герасимов и попросил за Азефа. Лопухин отказал и ему, после чего написал письма в адрес Столыпина, министра внутренних дел Макарова и начальника департамента полиции Трусевича с требованием оградить его от подобных нападок. Проверявший эти сведения от суда Аргунов читал эти письма в подлиннике. Суду были представлены на рассмотрение также анонимные письма, поступавшие в разные годы в ЦК и содержащие обвинения против Азефа[114].

В конце декабря 1908 года, когда стала ясна вся лживость показаний Азефа, стал вопрос о том, что делать с ним дальше. В Париже состоялось совещание, на котором присутствовали Чернов, Натансон, Аргунов, Ракитников, Фигнер, Зензинов, Слётов, Савинков и ряд других высокопоставленных партийных работников. Был поставлен вопрос о возможности немедленного убийства Азефа, без приговора суда, либо ожидание приговора. Четыре человека, в том числе Савинков, Слётов и Зензинов, высказались за немедленную ликвидацию провокатора, но большинство, посчитав, что это вызовет раскол в партии, заняли противоположную позицию[115]. 5 января 1909 года Чернов, Савинков и некто, кого последний в своих воспоминаниях называет «Николаем», приехали на квартиру Азефа в Париже. Азефу дали прочесть письмо 1907 года с анонимным доносом на него, присланным в ЦК, после чего заявили, что им известно, что 11 ноября 1908 года он был у Лопухина и просил его отказаться от показаний. Азеф уверял, что тот день провёл в Берлине, в меблированных комнатах «Керчь». Азефу было предложено напрямую рассказать о его сношениях с полицией и спокойно уехать в США по примеру провокатора-народовольца Сергея Дегаева, но и тогда Азеф не рассказал правды. Ему было предложено подумать в течение 12 часов, после чего Чернов, Савинков и Николай удалились. Азеф вышел вслед за ними в 2 часа ночи вместе с женой и исчез. 7 января 1909 года он прислал в ЦК партии письмо с требованиями прекращения нападок на него, но 30 января 1909 года суд признал виновность Азефа и оправдал Бурцева. Ещё раньше, 23 декабря, ЦК признал провокаторскую деятельность Азефа на протяжении многих лет, а 20 января 1909 года выпустил листок с подробным описанием всего ущерба, нанесённого партии Азефом[116].

В феврале в Государственной Думе состоялось заседание по вопросу о деле Азефа. Премьер-министр Столыпин подтвердил, что Азеф сотрудничал с полицией в период с 1892 по 1907 год включительно. Вместе с тем Столыпин заявил, что скандал был раздут для «большей славы революции». Лопухин же был вскоре арестован за выдачу государственной тайны[117].

Разоблачение Азефа нанесло тяжёлый удар авторитету партии и «Боевой организации». Оно показало, что во главе последней в течение долгих лет стоял полицейский агент. Стало ясно, что все провалы операций являлись результатами работы Азефа[117].

Период руководства Бориса Савинкова

После бегства Азефа Савинков, по-прежнему уверенный в необходимости революционного террора, возглавил «Боевую организацию». Впоследствии он писал, что взял на себя ответственность за попытку её восстановления по двум причинам — ему нужно было восстановить «честь террора» после дела Азефа и быть уверенным, что организация при отсутствии провокаций может привести к успеху политического терроризма[118]. Об этом Савинков в январе 1909 года и заявил ЦК партии, который выразил ему доверие и постановил:

1. Б[оевая] о[рганизация] п[артии] с.-р. объявляется распущенной. 2. В случае возникновения боевой группы, состоящей из членов п[артии] с.-р. под руководством Савинкова, ЦК: а) признаёт эту группу, как вполне независимую в вопросах организационно-технических б[оевой] о[рганизации] п[артии] с.-р., б) указывает ей объект действия, в) обеспечивает её с материальной стороны деньгами и содействует людьми, г) в случае исполнения ею задачи, разрешает наименоваться б[оевой] о[рганизацией] п[артии] с.-р. 3. Настоящее постановление остаётся в силе впредь до того или другого исхода предпринятого б[оевой] о[рганизацией] дела и во всяком случае не более года[118]…

Тем не менее Савинкову доверяли не все члены ЦК. После развода Савинкова с женой некоторые партийные лидеры, в том числе Фигнер, возложили всю вину за это на него и демонстративно разорвали с ним отношения. Савинкова упрекали также в недальновидности и неумении даже при близком сотрудничестве разглядеть истинную личину Азефа. Негативную реакцию эсеров вызывала и литераторская деятельность лидера организации. Дело Азефа привело также к тому, что резко сократился приток добровольцев в «Боевую организацию» и понизился их моральный уровень. В партии выросли антитеррористические настроения. Было утрачено былое взаимопонимание между членами организации. К террору в то время уже изменилось и отношение «общества», сократились пожертвования и финансирование от ЦК. Вскоре в рядах «Боевой организации» был обнаружен ещё один провокатор — некий Кирюхин[119].

В период руководства Савинковым «Боевой организацией» в неё входило 13 мужчин и 4 женщины, 6 из них — дворяне[120].

Савинков считал методы наружного наблюдения исчерпанными и пытался внедрить в деятельность организации технические изобретения. Он пытался построить работу по методам Азефа с той лишь разницей, что при нём была введена более жёсткая дисциплина и что Савинков получил особые полномочия, в результате чего он мог принимать все решения единолично[119].

«Боевая организация» оказалась готова действовать лишь в марте 1910 года. Она предприняла ряд терактов, но все они оказались неудачными[119]. Настроение Савинкова резко изменилось, 13 декабря 1910 года он писал:

…Я знаю, что я два года трудился, и из моих трудов не вышло ничего, хуже, много хуже, чем ничего[119]…

Следственная комиссия по делу Азефа осенью 1910 года окончательно завершила свою работу, после чего в докладе её председателя Алексея Баха прозвучало осуждение террора, применяемого «Боевой организацией». В начале 1911 года Савинков собрал оставшихся членов организации, которые голосованием решили её распустить[119].

Итоги деятельности

В период своей террористической деятельности члены партии социалистов-революционеров совершили 263 террористических акта. В результате террористических актов погибли 2 министра, 33 генерал-губернатора, губернатора и вице-губернатора, 16 градоначальников, 7 адмиралов и генералов, 26 разоблачённых агентов полиции. Большая часть этих терактов совершена руками членов «Боевой организации»[1].

Деятельность «Боевой организации» стала примером для ряда других, более мелких террористических группировок народнических партий, в том числе отколовшихся от неё «эсеров-максималистов», устроивших ряд громких терактов, в том числе подрыв дачи Столыпина на Аптекарском острове, повлёкший за собой гибель 27 человек[121]. «Боевую организацию» в качестве примера взяла также террористическая группа социал-демократов, возглавляемая будущим видным политическим деятелем Советского государства Леонидом Красиным[122].

Нежелание отказаться от индивидуального террора привело к ослаблению региональной сети партийных организаций. Вследствие этого партия не могла создать единый центр управления своими организациями по всей Российской империи[121]. Террор отнимал у партии огромное количество сил и средств, более того, вызывал размежевание её членов[121]. Так, из-за несогласия с ЦК эсеров по вопросу о необходимости террора из партии вышел ряд членов во главе с писателем Пешехоновым, образовавшим новую партию народных социалистов (энесов). Эта партия исключила терроризм из своей официальной политики, оставив при этом другие составляющие программы эсеров[121].

Напишите отзыв о статье "Боевая организация партии социалистов-революционеров"

Примечания

  1. ↑ 1 2 Латышева М. [www.agentura.ru/terrorism/women/ Женский взгляд]. [www.agentura.ru/ Agentura.Ru]. Проверено 22 января 2011. [www.webcitation.org/615W8ifZj Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  2. ↑ Лимонов Э. Другая Россия. — М.: Ультра. Культура, 2003. — 270 с.
  3. ↑ Гейфман, 1997, с. 22-23.
  4. ↑ А. П. Новиков. [www.chernov.h12.ru/bibl.html В. М. Чернов: биографический очерк] // Чернов В. М.: Жизнь и Деятельность / Авторы: А. И. Аврус, А. П. Новиков.
  5. ↑ Гейфман, 1997, с. 67.
  6. ↑ Гейфман, 1997, с. 68.
  7. ↑ 1 2 3 4 5 Кошель П. История сыска в России: В 2 кн. — Мн.: Литература, 1996. — (Энциклопедия тайн и сенсаций). — 20 000 экз. — ISBN 985-437-142-5.
  8. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Спиридович А. И. Революционное движение в России. — Выпуск 2-й: Партия Социалистов-Революционеров и её предшественники. — Петроград, 1916.
  9. ↑ Газета «Новости дня» за 3 апреля 1902 года.
  10. ↑ Лонге Ж. и Зильбер Г. Террористы и охранка. — С. 99.
  11. ↑ Лонге Ж. и Зильбер Г. Террористы и охранка. — С. 100.
  12. ↑ 1 2 3 4 5 Лонге Ж. и Зильбер Г. Террористы и охранка. — С. 101.
  13. ↑ 1 2 Лонге Ж. и Зильбер Г. Террористы и охранка. — С. 102.
  14. ↑ Лонге Ж. и Зильбер Г. Террористы и охранка. — С. 103.
  15. ↑ Лонге Ж. и Зильбер Г. Террористы и охранка. — С. 103-104.
  16. ↑ Лонге Ж. и Зильбер Г. Террористы и охранка. — С. 105-106.
  17. ↑ Городницкий Р. А. Боевая организация партии социалистов-революционеров. — С. 79-84.
  18. ↑ Лонге Ж. и Зильбер Г. Террористы и охранка. — С. 106-107.
  19. ↑ 1 2 Лонге Ж. и Зильбер Г. Террористы и охранка. — С. 108.
  20. ↑ Городницкий Р. А. Боевая организация партии социалистов-революционеров в 1901-1911 гг. — С. 235-236.
  21. ↑ Савинков, 2009, с. 7.
  22. ↑ 1 2 Лонге Ж. и Зильбер Г. Террористы и охранка. — С. 109.
  23. ↑ Лонге Ж. и Зильбер Г. Террористы и охранка. — С. 110.
  24. ↑ Савинков, 2009, с. 28.
  25. ↑ Савинков, 2009, с. 33.
  26. ↑ Савинков, 2009, с. 34.
  27. ↑ Лонге Ж. и Зильбер Г. Террористы и охранка. — С. 115.
  28. ↑ Карабчевский Н. П. [www.proknadzor.ru/analit/show_a.php?id=677&pub_name=%D0%E5%F7%FC+%E2+%E7%E0%F9%E8%F2%F3+%D1%E0%E7%EE%ED%EE%E2%E0 Речь в защиту Созонова]. Закон. Проверено 19 января 2011. [www.webcitation.org/615V06eGI Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  29. ↑ Лебедев С. [www.hrono.ru/biograf/bio_p/pleve_vk.php Плеве Вячеслав Константинович]. Хронос. Проверено 19 января 2011. [www.webcitation.org/615V1R4pZ Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  30. ↑ Иоффе Г. [magazines.russ.ru/nj/2009/254/io17-pr.html То, что было]. Новый журнал (2009 год). Проверено 19 января 2011. [www.webcitation.org/615V2MhK4 Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  31. ↑ Савинков, 2009, с. 75.
  32. ↑ Савинков, 2009, с. 76.
  33. ↑ Савинков, 2009, с. 86.
  34. ↑ Савинков, 2009, с. 88.
  35. ↑ Савинков, 2009, с. 89.
  36. ↑ Савинков, 2009, с. 90.
  37. ↑ Троцкий Л. Д. Наша первая революция/ Л. Троцкий. Сочинения. Том 2. М.—Л., 1925
  38. ↑ Савинков, 2009, с. 96.
  39. ↑ Зензинов В. М.. Пережитое. — С. 81.
  40. ↑ Зензинов В. М.. Пережитое. — С. 82.
  41. ↑ Савинков, 2009, с. 98-99.
  42. ↑ Рогоза В. [shkolazhizni.ru/archive/0/n-30152 За что террористы-эсеры убили великого князя Сергея Александровича?]. Школа жизни (26 августа 2009 года). Проверено 19 января 2011. [www.webcitation.org/615V2zZvV Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  43. ↑ Савинков, 2009, с. 102-103.
  44. ↑ В семье князя собственных детей не было, однако находились на воспитании великая княжна Мария Павловна и её брат, великий князь Дмитрий Павлович, мать которых умерла при преждевременных родах.
  45. ↑ [www.peoples.ru/state/criminal/killer/kalyaev/ Иван Платонович Каляев]. [www.peoples.ru/ Peoples.Ru]. Проверено 19 января 2011. [www.webcitation.org/615V66hft Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  46. ↑ Савинков, 2009, с. 111-113.
  47. ↑ Секачёв В. [www.nsad.ru/index.php?issue=15&section=11&article=257 Великий князь Сергей Александрович: тиран или мученик?]. Нескучный сад (19 июля 2005 года). Проверено 19 января 2011. [www.webcitation.org/615V6p8kj Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  48. ↑ Павлова В. [www.religare.ru/print14801.htm Иван Каляев: «Я верю в террор больше, чем во все парламенты мира»]. Религия и СМИ (22 февраля 2005 года). Проверено 19 января 2011. [www.webcitation.org/615V96zcF Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  49. ↑ 1 2 3 Савинков, 2009, с. 135.
  50. ↑ [www.hrono.ru/dokum/190_dok/1905bo_psr.html Отношение петербургского охранного отделения начальнику С. Петербургского губернского жандармского управления В. А. Безсонову о ликвидации БО ПСР]. Хронос (23 марта 1905 года). Проверено 20 января 2011. [www.webcitation.org/615V9pmHn Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  51. ↑ Савинков, 2009, с. 135-136.
  52. ↑ Савинков, 2009, с. 143.
  53. ↑ Маньков А. [www.rusnauka.com/ESPR_2006/Istoria/2_man_kov%20a.v..doc.htm К 100-летию I съезда партии социалистов-революционеров]. [www.rusnauka.com/ Ульяновское высшее военное инженерное училище связи]. Проверено 20 января 2011. [www.webcitation.org/615VAfmOR Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  54. ↑ 1 2 Савинков, 2009, с. 145.
  55. ↑ Пыхалов И. [www.specnaz.ru/article/?690 Государство из царской пробирки]. Спецназ России (Апрель 2005 года). Проверено 20 января 2011. [www.webcitation.org/615VBCyyi Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  56. ↑ Савинков, 2009, с. 153.
  57. ↑ 1 2 Савинков, 2009, с. 152.
  58. ↑ Черкалихин А., Краснова Р. [www.journal-ufa.ru/index.php?num=46&id=211 Печальный вальс]. журнал «Уфа» (Сентябрь 2005 года). Проверено 20 января 2011. [www.webcitation.org/615VD2zGH Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  59. ↑ Савинков, 2009, с. 159.
  60. ↑ Савинков, 2009, с. 161-163.
  61. ↑ Кальницкий М. [mycityua.com/articles/history/2009/05/15/090554.html Любовь и революция]. Газета по-киевски (15 мая 2009 года). Проверено 20 января 2011. [www.webcitation.org/615VIyXRn Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  62. ↑ Савинков, 2009, с. 168-169.
  63. ↑ Савинков, 2009, с. 180.
  64. ↑ Савинков, 2009, с. 197.
  65. ↑ Савинков, 2009, с. 198.
  66. ↑ Нижегородский губернатор, покушение на которого также входило в планы «Боевой организации».
  67. ↑ Савинков, 2009, с. 189.
  68. ↑ Герасимов А. В. На лезвии с террористами // «Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. — М.: Новое литературное обозрение, 2004. — Т. 1—2.
  69. ↑ Савинков, 2009, с. 204-205.
  70. ↑ 1 2 Савинков, 2009, с. 206.
  71. ↑ 1 2 Савинков, 2009, с. 207.
  72. ↑ 1 2 Савинков, 2009, с. 208.
  73. ↑ Савинков, 2009, с. 211.
  74. ↑ Савинков, 2009, с. 212-217.
  75. ↑ Савинков, 2009, с. 217-219.
  76. ↑ Савинков, 2009, с. 220.
  77. ↑ Савинков, 2009, с. 227.
  78. ↑ Савинков, 2009, с. 228-229.
  79. ↑ Николаевский Б. И. [hronos.km.ru/libris/lib_n/ni_azef11.html История одного предателя. Глава 11. Примирение Азефа с Департаментом Полиции]. Хронос. Проверено 20 января 2011. [www.webcitation.org/69fUzwgwp Архивировано из первоисточника 4 августа 2012].
  80. ↑ 1 2 Климаков Ю. [www.rusinst.ru/articletext.asp?rzd=1&id=5768 Дубасов Фёдор Васильевич]. [www.rusinst.ru/ Институт Русской Цивилизации]. Проверено 20 января 2011. [www.webcitation.org/615W0tCna Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  81. ↑ Савинков, 2009, с. 233-234.
  82. ↑ Савинков, 2009, с. 235-237.
  83. ↑ Савинков, 2009, с. 240-247.
  84. ↑ Савинков, 2009, с. 252.
  85. ↑ Савинков, 2009, с. 274.
  86. ↑ Савинков, 2009, с. 281-282.
  87. ↑ Савинков, 2009, с. 282-283.
  88. ↑ Бойко В. [www.simvolika.org/mars_083.htm Вице-адмирал Григорий Павлович Чухнин]. [www.simvolika.org/ Академия русской символики «Марс»]. Проверено 20 января 2011. [www.webcitation.org/615W1YnsB Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  89. ↑ Климаков Ю. [www.hrono.ru/biograf/bio_m/min_ga.html Мин Георгий Александрович]. Хронос. Проверено 20 января 2011. [www.webcitation.org/615W2IVDf Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  90. ↑ Рутенберг П. М. Убийство Гапона: Записки. — М., 1990
  91. ↑ Савинков, 2009, с. 300.
  92. ↑ Савинков, 2009, с. 301.
  93. ↑ 1 2 Якимова Н. [lenta.com.ua/432198.html История Крыма-криминального: как в Севастополь стекались террористы...]. lenta.com.ua (20 августа 2009 года). Проверено 21 января 2011. [www.webcitation.org/615W37VC9 Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  94. ↑ Савинков, 2009, с. 302-303.
  95. ↑ Савинков, 2009, с. 303.
  96. ↑ Савинков, 2009, с. 304-308.
  97. ↑ Савинков, 2009, с. 308-328.
  98. ↑ Савинков, 2009, с. 325.
  99. ↑ Савинков, 2009, с. 329.
  100. ↑ Савинков, 2009, с. 328.
  101. ↑ Бубнова М., Леонтьев Я. [www.politjournal.ru/index.php?action=Articles&dirid=50&tek=6198&issue=176 Охота на Столыпина]. Политический журнал (11 сентября 2006 года). Проверено 21 января 2011. [www.webcitation.org/615W4hEiv Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  102. ↑ Савинков, 2009, с. 330.
  103. ↑ Савинков, 2009, с. 331-332.
  104. ↑ 1 2 Савинков, 2009, с. 332.
  105. ↑ Карташов В. [www.pharmvestnik.ru/text/12707.html Побег с каторги]. Фармацевтический вестник (2008 год). Проверено 21 января 2011. [www.webcitation.org/615W5jrP7 Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  106. ↑ Савинков, 2009, с. 372-380.
  107. ↑ Савинков, 2009, с. 373.
  108. ↑ 1 2 3 4 Широкорад А. [cripo.com.ua/print.php?sect_id=9&aid=97594 Спикировать на царский автомобиль]. Украина криминальная (29 июля 2010 года). Проверено 22 января 2011. [www.webcitation.org/615W6kd9P Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  109. ↑ Савинков, 2009, с. 381-387.
  110. ↑ Савинков, 2009, с. 387.
  111. ↑ Городницкий Р. А. Боевая организация партии социалистов-революционеров в 1901-1911 гг. — С. 227.
  112. ↑ Савинков, 2009, с. 388.
  113. ↑ Савинков, 2009, с. 390-397.
  114. ↑ Савинков, 2009, с. 397-408.
  115. ↑ Савинков, 2009, с. 414.
  116. ↑ Савинков, 2009, с. 415-436.
  117. ↑ 1 2 [www.hrono.ru/biograf/bio_a/azef_ef.php Азеф Евно Фишелевич]. Хронос. Проверено 22 января 2011. [www.webcitation.org/615W7Eshj Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  118. ↑ 1 2 Савинков, 2009, с. 446.
  119. ↑ 1 2 3 4 5 Городницкий Р. А. [www.memo.ru/history/terror/gorodnickij.htm Три стиля руководства Боевой организацией партии социалистов-революционеров: Гершуни, Азеф, Савинков]. [www.memo.ru/ Общество «Мемориал»]. Проверено 22 января 2011. [www.webcitation.org/615W8AoxE Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  120. ↑ Городницкий Р. А. Боевая организация партии социалистов-революционеров в 1901-1911 гг. — С. 235.
  121. ↑ 1 2 3 4 [www.historicus.ru/eseri/ Союз эсеров-максималистов в начале XX века]. Историк. Проверено 28 января 2011. [www.webcitation.org/615W9efiz Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  122. ↑ Гейфман, 1997, с. 136.

Литература

  • Гейфман А.. Революционный террор в России. 1894—1917 (Серия: Экспресс) (пер. с английского Е. Дорман). — М.: КРОН-ПРЕСС, 1997. — 445 с. — ISBN 5-232-00608-8.
  • Герасимов А. В. На лезвии с террористами // «Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. — М.: Новое литературное обозрение, 2004. — Т. 1—2.
  • Городницкий Р. А. Три стиля руководства боевой организацией партии социалистов-революционеров: Гершуни, Азеф, Савинков // Индивидуальный политический террор в России XIX — начало XX в. — М., 1996.
  • Городницкий Р. А. Боевая организация партии социалистов-революционеров в 1901—1911 гг. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 1998. — 239 с. — ISBN 5-86004-120-9.
  • Кошель П. История сыска в России: В 2 кн. (Серия: Энциклопедия тайн и сенсаций) — Мн.: Литература, 1996. — 20 000 экз. — ISBN 985-437-142-5.
  • Лонге Ж., Зильбер Г. Террористы и охранка. — М.: Прометей, 1924 (переиздание: 1991).
  • Савинков Б.. [www.nbp-info.ru/new/lib/sav_vosp/ Воспоминания террориста]. — АСТ: Зебра Е, 2009. — 445 с. — ISBN 978-5-17-058737-7.
  • Спиридович А. И. Революционное движение в России. — Выпуск 2-й: Партия Социалистов-Революционеров и её предшественники. — Петроград, 1916.
  • Книга скорби русского народа. Вып. 1-3. — СПб., 1905
Лидеры и видные фигуры
Отделившиеся партии
Терроризм
События и конфликты
Издания


Отрывок, характеризующий Боевая организация партии социалистов-революционеров

Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что то на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое то приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из ножен. Но всё еще никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам.
«Поскорее, поскорее бы», думал Ростов, чувствуя, что наконец то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей гусаров.
– С Богом, г'ебята, – прозвучал голос Денисова, – г'ысыо, маг'ш!
В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и сам тронулся.
Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.
– Прибавь рыси! – послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.
Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», думал Ростов, сжимая в руке ефес сабли.
– О о о а а а!! – загудели голоса. «Ну, попадись теперь кто бы ни был», думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.
«Что же это? я не подвигаюсь? – Я упал, я убит…» в одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы – он не знал. Никого не было кругом.
Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» – он спрашивал себя и не мог ответить. «Уже не дурное ли что нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» – спросил он сам себя вставая; и в это время почувствовал, что что то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была, как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, – подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. – Они мне помогут!» Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.
«Верно, наш пленный… Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди?» всё думал Ростов, не веря своим глазам. «Неужели французы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» – Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может, – и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная чуждая физиономия этого человека, который со штыком на перевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что нибудь не так, – подумал он, – не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешана к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.


Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: «отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.
– Обошли! Отрезали! Пропали! – кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста полковника и свою генеральскую важность, а главное – совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда то красивая, представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости – старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние, Пьер и Элен, – рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой – рассказ о неуспехе какой то Марьи Викторовны. У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее – в среду – заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи и т. д.
– Так таки и не пошло дальше, чем «Сергей Кузьмич»? – спрашивала одна дама.
– Да, да, ни на волос, – отвечал смеясь князь Василий. – Сергей Кузьмич… со всех сторон. Со всех сторон, Сергей Кузьмич… Бедный Вязмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова за письмо, но только что скажет Сергей … всхлипывания… Ку…зьми…ч – слезы… и со всех сторон заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И опять платок, и опять «Сергей Кузьмич, со всех сторон», и слезы… так что уже попросили прочесть другого.
– Кузьмич… со всех сторон… и слезы… – повторил кто то смеясь.
– Не будьте злы, – погрозив пальцем, с другого конца стола, проговорила Анна Павловна, – c'est un si brave et excellent homme notre bon Viasmitinoff… [Это такой прекрасный человек, наш добрый Вязмитинов…]
Все очень смеялись. На верхнем почетном конце стола все были, казалось, веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений; только Пьер и Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах обоих сдерживалась сияющая улыбка, не зависящая от Сергея Кузьмича, – улыбка стыдливости перед своими чувствами. Что бы ни говорили и как бы ни смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны, невнимательны к ней, чувствовалось почему то, по изредка бросаемым на них взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и смех, и кушанье – всё было притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на эту пару – Пьера и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея Кузьмича и в это время обегал взглядом дочь; и в то время как он смеялся, выражение его лица говорило: «Так, так, всё хорошо идет; нынче всё решится». Анна Павловна грозила ему за notre bon Viasmitinoff, а в глазах ее, которые мельком блеснули в этот момент на Пьера, князь Василий читал поздравление с будущим зятем и счастием дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным вздохом вина своей соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как будто говорила: «да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодежи быть так дерзко вызывающе счастливой». «И что за глупость всё то, что я рассказываю, как будто это меня интересует, – думал дипломат, взглядывая на счастливые лица любовников – вот это счастие!»
Среди тех ничтожно мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило всё и парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были невеселы, новости неинтересны, оживление – очевидно поддельно. Не только они, но лакеи, служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали порядки службы, заглядываясь на красавицу Элен с ее сияющим лицом и на красное, толстое, счастливое и беспокойное лицо Пьера. Казалось, и огни свечей сосредоточены были только на этих двух счастливых лицах.
Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и радовало и стесняло его. Он находился в состоянии человека, углубленного в какое нибудь занятие. Он ничего ясно не видел, не понимал и не слыхал. Только изредка, неожиданно, мелькали в его душе отрывочные мысли и впечатления из действительности.
«Так уж всё кончено! – думал он. – И как это всё сделалось? Так быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного, но и для всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого , так уверены, что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это будет? Не знаю; а будет, непременно будет!» думал Пьер, взглядывая на эти плечи, блестевшие подле самых глаз его.
То вдруг ему становилось стыдно чего то. Ему неловко было, что он один занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других, что он с своим некрасивым лицом какой то Парис, обладающий Еленой. «Но, верно, это всегда так бывает и так надо, – утешал он себя. – И, впрочем, что же я сделал для этого? Когда это началось? Из Москвы я поехал вместе с князем Васильем. Тут еще ничего не было. Потом, отчего же мне было у него не остановиться? Потом я играл с ней в карты и поднял ее ридикюль, ездил с ней кататься. Когда же это началось, когда это всё сделалось? И вот он сидит подле нее женихом; слышит, видит, чувствует ее близость, ее дыхание, ее движения, ее красоту. То вдруг ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно красив, что оттого то и смотрят так на него, и он, счастливый общим удивлением, выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастью. Вдруг какой то голос, чей то знакомый голос, слышится и говорит ему что то другой раз. Но Пьер так занят, что не понимает того, что говорят ему. – Я спрашиваю у тебя, когда ты получил письмо от Болконского, – повторяет третий раз князь Василий. – Как ты рассеян, мой милый.
Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все улыбаются на него и на Элен. «Ну, что ж, коли вы все знаете», говорил сам себе Пьер. «Ну, что ж? это правда», и он сам улыбался своей кроткой, детской улыбкой, и Элен улыбается.
– Когда же ты получил? Из Ольмюца? – повторяет князь Василий, которому будто нужно это знать для решения спора.
«И можно ли говорить и думать о таких пустяках?» думает Пьер.
– Да, из Ольмюца, – отвечает он со вздохом.
От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости стали разъезжаться и некоторые уезжали, не простившись с Элен. Как будто не желая отрывать ее от ее серьезного занятия, некоторые подходили на минуту и скорее отходили, запрещая ей провожать себя. Дипломат грустно молчал, выходя из гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в сравнении с счастьем Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену, когда она спросила его о состоянии его ноги. «Эка, старая дура, – подумал он. – Вот Елена Васильевна так та и в 50 лет красавица будет».
– Кажется, что я могу вас поздравить, – прошептала Анна Павловна княгине и крепко поцеловала ее. – Ежели бы не мигрень, я бы осталась.
Княгиня ничего не отвечала; ее мучила зависть к счастью своей дочери.
Пьер во время проводов гостей долго оставался один с Элен в маленькой гостиной, где они сели. Он часто и прежде, в последние полтора месяца, оставался один с Элен, но никогда не говорил ей о любви. Теперь он чувствовал, что это было необходимо, но он никак не мог решиться на этот последний шаг. Ему было стыдно; ему казалось, что тут, подле Элен, он занимает чье то чужое место. Не для тебя это счастье, – говорил ему какой то внутренний голос. – Это счастье для тех, у кого нет того, что есть у тебя. Но надо было сказать что нибудь, и он заговорил. Он спросил у нее, довольна ли она нынешним вечером? Она, как и всегда, с простотой своей отвечала, что нынешние именины были для нее одними из самых приятных.
Кое кто из ближайших родных еще оставались. Они сидели в большой гостиной. Князь Василий ленивыми шагами подошел к Пьеру. Пьер встал и сказал, что уже поздно. Князь Василий строго вопросительно посмотрел на него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий дернул Пьера вниз за руку, посадил его и ласково улыбнулся.
– Ну, что, Леля? – обратился он тотчас же к дочери с тем небрежным тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с детства ласкающими своих детей, но который князем Василием был только угадан посредством подражания другим родителям.
И он опять обратился к Пьеру.
– Сергей Кузьмич, со всех сторон , – проговорил он, расстегивая верхнюю пуговицу жилета.
Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василия; и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил что то и вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен. Вид смущенья этого старого светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен – и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: «что ж, вы сами виноваты».
«Надо неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу», думал Пьер, и заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивая, в чем состоял этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что она тоже не знает.
Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила с пожилой дамой о Пьере.
– Конечно, c'est un parti tres brillant, mais le bonheur, ma chere… – Les Marieiages se font dans les cieux, [Конечно, это очень блестящая партия, но счастье, моя милая… – Браки совершаются на небесах,] – отвечала пожилая дама.
Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и сел на диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он очнулся.
– Aline, – сказал он жене, – allez voir ce qu'ils font. [Алина, посмотри, что они делают.]
Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным, равнодушным видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же сидели и разговаривали.
– Всё то же, – отвечала она мужу.
Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так необыкновенно торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.
– Слава Богу! – сказал он. – Жена мне всё сказала! – Он обнял одной рукой Пьера, другой – дочь. – Друг мой Леля! Я очень, очень рад. – Голос его задрожал. – Я любил твоего отца… и она будет тебе хорошая жена… Бог да благословит вас!…
Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его дурно пахучим ртом. Слезы, действительно, омочили его щеки.
– Княгиня, иди же сюда, – прокричал он.
Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась платком. Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через несколько времени их опять оставили одних.
«Всё это так должно было быть и не могло быть иначе, – думал Пьер, – поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо, потому что определенно, и нет прежнего мучительного сомнения». Пьер молча держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь.
– Элен! – сказал он вслух и остановился.
«Что то такое особенное говорят в этих случаях», думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось.
– Ах, снимите эти… как эти… – она указывала на очки.
Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно растерянным выражением.
«Теперь уж поздно, всё кончено; да и я люблю ее», подумал Пьер.
– Je vous aime! [Я вас люблю!] – сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя.
Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безухих.


Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, – писал он, – и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)
– Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, – неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.
Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.
Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.
Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю.
– Слышите, как ходит, – сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. – На всю пятку ступает – уж мы знаем…
Однако, как обыкновенно, в 9 м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.
– А проехать в санях можно? – спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
– Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.
Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. «Слава тебе, Господи, – подумал управляющий, – пронеслась туча!»
– Проехать трудно было, ваше сиятельство, – прибавил управляющий. – Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству?
Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.
– Что? Министр? Какой министр? Кто велел? – заговорил он своим пронзительным, жестким голосом. – Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров!
– Ваше сиятельство, я полагал…
– Ты полагал! – закричал князь, всё поспешнее и несвязнее выговаривая слова. – Ты полагал… Разбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, – и, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. – Полагал! Прохвосты! – торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости – отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая кричать: «прохвосты! закидать дорогу!» не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты.
Перед обедом княжна и m lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: «Я ничего не знаю, я такая же, как и всегда», и княжна Марья – бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m lle Bourime, но не могла этого сделать. Ей казалось: «сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила», и т. п.
Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.
– Др… или дура!… – проговорил он.
«И той нет! уж и ей насплетничали», подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой.
– А княгиня где? – спросил он. – Прячется?…
– Она не совсем здорова, – весело улыбаясь, сказала m llе Bourienne, – она не выйдет. Это так понятно в ее положении.
– Гм! гм! кх! кх! – проговорил князь и сел за стол.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить.
– Я боюсь за ребенка, – говорила она m lle Bourienne, – Бог знает, что может сделаться от испуга.
Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его.
– Il nous arrive du monde, mon prince, [К нам едут гости, князь.] – сказала m lle Bourienne, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. – Son excellence le рrince Kouraguine avec son fils, a ce que j'ai entendu dire? [Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала?] – вопросительно сказала она.
– Гм… эта excellence мальчишка… я его определил в коллегию, – оскорбленно сказал князь. – А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына сюда. Мне не нужно. – И он посмотрел на покрасневшую дочь.
– Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч сказал.
– Нет, mon pere. [батюшка.]
Как ни неудачно попала m lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.
После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.
Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.
– Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
– Не нужно ли чего?
– Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.]
– Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.
– Закидана дорога?
– Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
– Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»
– Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? – спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
– Полно. Глупости! Главное дело – старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.
– Ежели он будет браниться, я уйду, – сказал Анатоль. – Я этих стариков терпеть не могу. А?
– Помни, что для тебя от этого зависит всё.
В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.
«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может быть! – говорила она себе, взглядывая в зеркало. – Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m lle Bourienne получили уже все нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти сведения, маленькая княгиня с m lle Bourienne,еще из коридора слышные своими оживленно переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
– Ils sont arrives, Marieie, [Они приехали, Мари,] вы знаете? – сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m lle Bourienne тоже появилось уже незаметно какое то усовершенствование наряда, которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.
– Eh bien, et vous restez comme vous etes, chere princesse? – заговорила она. – On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette! [Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть чуть принарядились!]
Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее, и еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали, чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за них, это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения, которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице, она отдалась во власть m lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивой. Она была так дурна, что ни одной из них не могла притти мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.
– Нет, право, ma bonne amie, [мой добрый друг,] это платье нехорошо, – говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. – Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!
Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не чувствовали m lle Bourienne и маленькая княгиня; им все казалось, что ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой шарф с коричневого платья и т. п., то всё будет хорошо. Они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье, маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны.
– Нет, это нельзя, – сказала она решительно, всплеснув руками. – Non, Marie, decidement ca ne vous va pas. Je vous aime mieux dans votre petite robe grise de tous les jours. Non, de grace, faites cela pour moi. [Нет, Мари, решительно это не идет к вам. Я вас лучше люблю в вашем сереньком ежедневном платьице: пожалуйста, сделайте это для меня.] Катя, – сказала она горничной, – принеси княжне серенькое платье, и посмотрите, m lle Bourienne, как я это устрою, – сказала она с улыбкой предвкушения артистической радости.
Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно всё сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в глазах ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.
– Voyons, chere princesse, – сказала m lle Bourienne, – encore un petit effort. [Ну, княжна, еще маленькое усилие.]
Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне Марье.
– Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, – говорила она.
Голоса ее, m lle Bourienne и Кати, которая о чем то засмеялась, сливались в веселое лепетанье, похожее на пение птиц.
– Non, laissez moi, [Нет, оставьте меня,] – сказала княжна.
И голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что лепетанье птиц тотчас же замолкло. Они посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что настаивать бесполезно и даже жестоко.
– Au moins changez de coiffure, – сказала маленькая княгиня. – Je vous disais, – с упреком сказала она, обращаясь к m lle Bourienne, – Marieie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du tout, du tout. Changez de grace. [По крайней мере, перемените прическу. У Мари одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.]


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Боевая_организация_партии_социалистов-революционеров&oldid=78656755»