Бой при Мартинике (1780)

Battle of Martinique (1780)
Основной конфликт: Война за независимость США
Бой при Мартинике между Родни и де Гишеном; гравюра, 1781
Дата	17 апреля 1780
Место	в районе о-вов Мартиника и Доминика
Итог	ничья
Противники
Великобритания Франция
Командующие
вице-адмирал сэр Джордж Родни вице-адмирал граф де Гишен
Силы сторон
20 линейных кораблей 23 линейных корабля
Потери
120 убитых, 354 раненых 222 убитых, 537 раненых

Бой при Мартинике (1780), англ. Battle of Martinique, также фр. Combat de la Dominique — бой между кораблями английского флота адмирала Родни и французского, адмирала де Гишена, у острова Мартиника, во время Американской революционной войны. Первый крупный бой, где была попытка нарушить линейную тактику.

Предыстория

В начале 1780 года и Англия, и Франция послали в Вест-Индию подкрепления, а с ними новых командующих. Обе стороны ожидали генерального сражения, и уделили театру больше внимания, чем зимой. В январе граф де Гишен (фр. de Guichen) повел конвой (83 «купца») и эскадру из 16 линейных кораблей и 4 фрегатов на смену ла Мотт-Пике́ (фр. Toussaint-Guillaume de la Motte-Picquet), а в марте на место Хайд Паркера прибыл Родни.

Де Гишен официально вступил в командование 22 марта, и на следующий же день пошёл к Сент-Люсии, рассчитывая застать её врасплох. Но Хайд Паркер расположил имевшиеся 16 кораблей на якоре, защитив гавань. Де Гишен, имея 22 корабля, отказался от нападения и вернулся на Мартинику, где встал на якорь 27 марта. В тот же день на Сент-Люсию пришёл Родни с 4 линейными, доведя суммарную линию британцев до 20.

13 апреля 1780 года де Гишен вышел с Мартиники с 23 линейными кораблями, имея на борту 3000 войск. Его намерением было выманить Родни в море, затем оторваться и захватить десантом один из британских островов — Сент-Люсию или Барбадос, смотря по обстановке. Родни получил сведения о его выходе и немедленно вышел сам. 16 апреля он обнаружил противника, лавирующего с подветренной стороны Мартиники (см. схему 1). Сам Родни находился с юго-востока, и начал маневрировать, чтобы выиграть ветер (что к вечеру удалось) и представить противнику регулярную линию. Сближение было слишком медленно, и бой в тот день не состоялся. В течение ночи Родни поддерживал контакт и сохранял выстроенную линию.

Замысел Родни

Недавно одержавший решительную победу в Битве при лунном свете, причём одержавший погоней, Родни был нацелен разгромить французский флот, полагая бои за конвои второстепенными. Зная, что силы примерно равны и что линейные бои при этом редко приносят решительную победу, Родни намеревался создать превосходство над противником на одном участке. Вместо того чтобы, согласно линейной тактике, ставить авангард против авангарда, центр против центра, а арьергард против арьергарда, он задумал атаковать двумя дивизионами против арьергардного дивизиона французов. Он рассчитывал прорезать линию противника, после чего передовые корабли того будут вынуждены выбираться на ветер, если захотят оказать помощь отрезанным. За это время он собирался разбить арьергард.

Но здесь сказались личные качества 62-летнего Родни. Всегда отличавшийся, кроме несомненного тактического гения, экстравагантностью и дурным характером, он в своём высокомерии не счёл нужным подробно объяснить капитанам нестандартный замысел. Он также упустил из виду, что имеющийся набор сигналов не позволяет выражать мысли так же свободно, как речь или письменный приказ.

Ход боя

17 апреля 1780 флота были уже далеко под ветром Мартиники; оба шли правым галсом, кильватерными колоннами в целом на север, вдоль цепи Подветренных островов. Французы были по носу и с подветра у англичан, те несли все возможные паруса. Когда Родни счёл, что нужная позиция достигнута, он поднял сигнал уваливаться на восемь румбов и спускаться всеми силами на центр и арьергард противника (1, поз b-b; XI, поз. A-A). Де Гишен, увидев опасность своим концевым, скомандовал поворот фордевинд «все вдруг», стремясь выправить положение. Родни, видя что его попытка не удалась, в 10:10 утра привелся еще на восемь румбов и лег на курс SE, параллельно противнику но уже на левом галсе. Около 11:00 он снова сделал сигнал приготовиться к бою, а спустя примерно час, в 11:50, еще один:

Каждому кораблю спускаться на своего противника во вражеской линии, согласно ст. 21 Дополнения к боевым инструкциям.

По его собственным словам, это должно было значить «на корабль, находящийся в тот момент напротив». В рапорте о бое он писал: «В сходящихся линиях я имел бы возможность моим авангардом завязать бой с ведущими кораблями противного центра, а весь британский флот имел бы перед собой только две трети флота противника». Позднее он утверждал, что когда во второй раз увалился, линия французов была очень растянута (а он держал дистанции в 2 каб), и если бы его приказ был выполнен, он мог уничтожить центр и арьергард раньше, чем авангард успел бы привестись.

Но капитан головного HMS Stirling Castle, Каркетт (англ. Robert Carkett) понял приказ в духе старой линейной тактики, где «противником» был соответствующий по номеру корабль противостоящей линии. Очевидно, он был не одинок. Когда Stirling Castle направился к головному французу (2, поз. a), за ним последовали ещё шесть или семь британских кораблей. В итоге бой вылился в обмен залпами корабль-корабль, которого Родни как раз стремился избежать.

План Родни был полностью нарушен, но это его не остановило. Хотя шансы на победу резко уменьшились, он не колеблясь повёл свой флагман, HMS Sandwich, против флагмана де Гишена La Couronne (80) и следующий за ним Actionnaire (64), пытаясь выиграть бой традиционной канонадой. Он сделал это так решительно, что на некоторое время оба флагмана оторвались от своих и сражались друг с другом без поддержки (2, поз. S₂−С₂). Около 2:30 пополудни, то ли благодаря собственному напору, то ли стремлению французов разорвать дистанцию, Родни оказался даже с подветра французской линии и её флагмана (2, поз. S₃). К тому времени Actionnaire был уже выбит из линии 90-пушечным Sandwich; та же судьба постигла и следующий корабль, вероятно Intrépide (74), пытавшийся закрыть образованный разрыв. В это время Родни указал своему флаг-капитану Янгу (англ. Walter Yong), что HMS Yarmouth и HMS Cornwall, обстенив марсели, держат дистанцию с наветра по носу. Сигналом им было приказано сблизиться и вступить в ближний бой. Оба выполнили приказ.

Де Гишен расценил этот ход как намеренную попытку прорыва, и сигналом скомандовал флоту увалиться, чтобы восстановить линию. Родни, однако, понял его намерение иначе. Его рапорт гласит: «Бой в центре продолжался до 4:15 пополудни, когда мсье Гишен с Couronne, а также Triomphant и Fendant, после полуторачасового боя с Sandwich, отошли. Превосходство нашего огня, а также отвага офицеров и матросов, позволили выдержать столь неравный бой…» После отворота французов бой прекратился.

Последствия

Флоты не потеряли ни одного корабля. Потери Sandwich в людях составили 18 убитыми и 59 ранеными — едва ли не больше всех у англичан. Баланс потерь, однако, был в их пользу : 120 убитых, 354 раненых против 222 и 537 у французов, соответственно, то есть примерно 2 к 3. Это говорит не только о лучшей артиллерийской подготовке, но и о привычке стрелять в корпус, а не по рангоуту.

Результаты боя в целом были неопределённые. Французские отчёты довольно скупы, но де Гишен признает, что британцы имели возможность прорвать его линию. Родни в своих рапортах Адмиралтейству, а также в записке с выговором капитану Каркетту, полностью возлагал ответственность на непонимание приказов подчинёнными и снимал вину с себя. Так, он писал, что его «…капитаны, за малым исключением, не заняли надлежащих им позиций… считаю своим долгом уведомить Ваши милости, что 17-го флагман Его величества не получил должной поддержки». Мэхэн считает также, что подготовка флота была не на лучшем уровне, и Родни, «будучи в командовании недавно, не может нести за это ответственности». Кловс высказался примерно в том же духе. Некоторые современные авторы более взвешены, и говорят, что винить ли плохие отношения командующего с его людьми, или ограниченный набор доступных сигналов, вопрос спорный. Но остаётся фактом, что адмирал не смог ни довести как следует свои намерения до подчинённых, ни вдохновить их примером, как до, так и во время боя. Профессиональные же военные в подобной ситуации пользуются максимой: «Нет плохих частей, есть только плохие командиры».

Позже, в опубликованном в прессе письме, Родни похвалил пятерых капитанов, в том числе Янга, Боера (Albion), Дугласа (Terrible), Хултона (Montague), и Моллоя (Trident). Примечательно, что последний в 1794 году попал под разбирательство за неподобающее поведение по результатам Славного Первого июня. Одновременно Родни публично обвинил в упущенной победе своих младших флагманов — Хайд Паркера и Роули.

В общей картине войны бой почти ничего не изменил. Высадка французов, куда бы она ни была нацелена, сорвалась. Нанести им решительного поражения Родни не смог. Де Гишен дословно выполнил инструкции морского министерства: «держаться в море, пока возможно, и не рисковать без явного преимущества». Он ушёл на Доминику для ремонта. Родни исправил повреждения в море и пошёл к Фор-де-Франс, с намерением перехватить французов там. Но этого не случилось до 15 мая, и новая стычка окончилась нерешительно.

Ожидаемого генерального сражения в 1780 году не состоялось, ситуация в Вест-Индии осталась в неустойчивом равновесии. Бой 17 апреля вошёл в историю как пример упущенных возможностей.

Силы сторон

Британская эскадра			Французская эскадра
Корабль (пушек)	Командир	Примечание	Корабль (пушек)	Командир	Примечание
Авангард
Stirling Castle (64)	Robert Carkett		?
Ajax (74)	Samuel Uvedale		?
Elizabeth (74)	Frederik Lewis Maitland		?
Princess Royal (90)	Harry Harmood	флагман авангарда, контр-адмирал сэр Хайд Паркер	?
Albion (74)	George Bowyer		?
Terrible (74)	John Douglas		?
Trident (64)	Anthony James Pye Molloy		?
Greyhound (28)	William Dickson	фрегат
Центр
Grafton (74)	Thomas Newnham	коммодор Thomas Collingwood	?
Yarmouth (64)	Nathaniel Bateman		Sphinx (64)
Cornwall (74)	Timothy Edwards		?
Sandwich (90)	Walter Young	флагман, вице-адмирал сэр Джордж Родни	Couronne (80)	Mithon de Genouilly	флагман, вице-адмирал граф де Гишен
Suffolk (74)	Abraham Crespin		Actionnaire (64)
Boyne (70)	Charles Cotton		Intrépide (74)
Vigilant (64)	Sir George Home		?
Venus (36)	John Fergusson	фрегат	?
Pegasus (28)	John Bazely	фрегат
Deal Castle (24)	William Fook	post-ship
Арьергард
Vengeance (74)	John Holloway	коммодор Уильям Хотэм	?
Medway (60)	William Affleck		Triomphant (74)
Montagu (74)	John Houlton		?
Conqueror (74)	Thomas Watson	флагман арьергарда контр-адмирал сэр Джошуа Роули	?
Intrepid (64)	Hon. Henry St. John		?
Magnificent (74)	Джон Эльфинстон		Fendant (74)
Andromeda (28)	Henry Bryne	фрегат	?
Centurion (50)	Richard Brathwaite	для прикрытия концевых	?

Литература

• Clowes, William Laird, et al. The Royal Navy: a history from the earliest times to the present, Vol. III. London, Sampson Low, Marston & Co. 1898.
• Mahan, A. T. The Major Operations of the Navies in the War of American Independence. The Uiversity Press, Cambrige, MA, 1913.
• Mahan A. T. The Influence of Sea Power upon History, 1660—1783. Little, Brown & Co. Boston, 1890. Repr. of 5th ed., Dover Publications, New York, 1987. p. 177. ISBN 1-40657-032-X
• Navies and the American Revolution, 1775−1783 / Robert Gardiner, ed. — Chatham Publishing, 1997. — ISBN 1-55750-623-X.

Отрывок, характеризующий Бой при Мартинике (1780)

– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.