Бой у Асана

Бой у Асана
Основной конфликт: Японо-китайская война (1894—1895)
Гибель «Коушинга». Из иллюстрированного журнала того времени
Дата	25 июля 1894 г.
Место	в Желтом море близ бухты Асан
Итог	Победа японцев
Противники
Цинская империя Японская империя
Командующие
Фан Боцянь Кодзо Цубои
Силы сторон
1 бронепалубный крейсер 3-го класса 1 минный крейсер 1 посыльное судно 1 транспорт 3 бронепалубных крейсеров 2-го класса
Потери
более 800 погибших 1 крейсер поврежден 1 крейсер и 1 транспорт потоплены 1 посыльное судно сдалось по официозным данным, потерь нет

Бой у бу́хты Аса́н (Аза́н) или Бой у о́строва Пхундо́ — первое морское сражение японо-китайской войны 1894—1895 гг. Произошло 25 июля 1894 года у западного побережья Кореи недалеко от бухты Асан в Жёлтом море между китайскими и японскими кораблями.

Ситуация перед боем

22 июля 1894 года в корейский порт Асан прибыли китайские военные корабли «Цзиюань», «Гуанъи», «Вэйюань». Корабли сопровождали два зафрахтованных транспортных судна — «Айжэнь» и «Фэйцзин» — с батальоном пехоты и военным снаряжением. После высадки войск транспорты ушли. Старший командир Фан Боцянь, получив сведения от англичан о подозрительных действиях японских крейсеров у берегов Кореи, отправил «Вэйюань» обратно в Китай. В Асане остались бронепалубный крейсер Северной («Бэйянской») китайской эскадры «Цзиюань» (2355 тонн водоизмещения, скорость 15 узлов, капитан Фан Боцянь) и откомандированный из южной Гуандунской эскадры минный крейсер «Гуанъи» (1110 тонн, 17 узлов, капитан Линь Госян). Они ожидали прибытия третьего транспорта «Гаошэн» (в старых русских текстах — «Коушинг»), вышедшего из Дагу позднее и следовавшего вместе с посыльным судном «Цаоцзян».

Япония в этот момент была готова начать военные действия до официального объявления Китаю войны. 23 июля Объединённый японский флот вышел из своей базы в Сасебо. От главной эскадры отделился передовой «Летучий» отряд контр-адмирала Кодзо Цубои из 4 бронепалубных крейсеров: «Ёсино» («Иосино») (4200 тонн, 23 узла), «Такатихо» (3600 тонн, 18 узлов) и однотипный с ним «Нанива» (командир — Х. Того), а также «Акицусима» (3100 тонн, 19 узлов, командир — Х. Камимура). Утром 25 июля японские крейсера подошли ко входу в Асанский залив.

Соотношение сил

По некоторым данным, накануне боя «Такатихо» отделился от Летучего отряда и не принимал участия в сражении. Однако даже три японских крейсера имели полное превосходство перед находившимися в Асане двумя небольшими китайскими кораблями. Китайские «крейсера 3-го класса» по традиционной классификации представляли собой фактически тихоходные канонерские лодки с соответствующим вооружением: у «Цзиюаня» было два 8-дюймовых и одно 6-дюймовое орудие, у «Гуанъи» — три 4,7-дюймовых. Японские бронепалубные крейсера 2-го класса были гораздо крупнее, быстроходней и сильнее вооружены. «Иосино» имела четыре 6-дюймовых и восемь 4,7-дюймовых орудий, «Нанива» — два 10-дюймовых и шесть 6-дюймовых, «Акицусима» — четыре 6-дюймовых и шесть 4,7-дюймовых орудий; всего 30 орудий крупного и среднего калибра против шести китайских. Важнейшим преимуществом японцев был и фактор внезапности — китайцы не были готовы к тому, что японцы нападут на них без формального объявления о начале военных действий.

Первые выстрелы войны

Около 5 часов утра «Цзиюань» и «Гуанъи» снялись с якоря и направились к выходу из бухты. Видимо, китайцы считали, что японцы могут попытаться как-то воспрепятствовать проходу «Гаошэн» в Асан, но едва ли предполагали, что война уже фактически начата. В этом случае, конечно, китайским канонеркам (кораблям береговой обороны) было бы выгоднее остаться в бухте и принять бой в её узостях.

Вблизи острова Пхундо два китайских корабля сблизились с тремя японскими. По официальной японской версии, китайцы не стали салютовать флагу адмирала Цубои, что японцы посчитали достаточным основанием для открытия огня. По другой версии, «Цзиюань», предварительно подняв белый флаг, первый выпустил в сторону «Нанивы» торпеду, прошедшую мимо. Японцы также утверждали, что думали увидеть в Асане посланные ранее в Корею дозорные корабли «Яэяма» и «Такао», а обнаружив вместо них китайцев, решили, что те потопили лёгкие японские суда. Впрочем, практически все независимые наблюдатели приходят к выводу о надуманности японских объяснений. Отряд Цубои с самого начала имел целью атаковать и уничтожить китайские корабли.

Около 8 часов утра крейсер «Нанива» открыл огонь по проходившему мимо «Цзиюаню». Расстояние между кораблями не превышало 300 ярдов (274 м). Это были первые выстрелы японо-китайской войны.

Бой крейсеров

Внезапный огонь с близкой дистанции застал китайцев врасплох. Первыми же залпами «Нанивы» на «Цзиюане» были поражены боевая рубка и носовая башня с двумя 8-дюймовыми орудиями. Китайский крейсер потерял управление и способность сражаться — последнее 6-дюймовое орудие на корме не могло стрелять из-за установленного по мирному времени ютового тента. «Нанива» продолжала осыпать «Цзиюань» снарядами. Один из них, пробив борт, разнёс жилые помещения, другой, взорвавшись на кожухе трубы, убил несколько кочегаров, третий ударил в мачту. Корабль окутал дым пожаров от горящих обломков шлюпок, повсюду виднелись искалеченные трупы, искорёженные палуба и надстройки были залиты кровью.

Несмотря на тяжесть повреждений, «Цзиюань» не потерял ход. Пущенные с близкой дистанции японские снаряды рикошетили от броневой палубы, поэтому укрытые под ней котлы и судовые механизмы не пострадали. Находившийся на «Цзиюане» немецкий инструктор Гофман занялся налаживанием рулевого управления, протягивая под огнём временные румпель-тали. Когда штурвал снова стал действовать, «Цзиюань» получил шанс на спасение.

В это время второй китайский корабль — минный крейсер (торпедная канонерка) «Гуанъи» сам атаковал «Наниву», тем самым отвлекая огонь японцев на себя. В отличие от более старого «Цзиюаня», на «Гуанъи» были новые скорострельные орудия, из которых за короткий бой китайцы успели выпустить почти весь свой боезапас. «Гуанъи» обменивался огнём с «Нанивой», а затем и с подошедшей «Акицусимой». Китайский корабль был сильно поврежден, загорелся и начал тонуть. Капитан Линь Госян приказал выброситься на берег у острова Сиппхальдо. 79 уцелевших членов команды сошли на берег. Котел и минный погреб были подорваны. Через некоторое время к сидящему на рифах «Гуанъи» подошёл крейсер «Акицусима» и сделал по нему более тридцати выстрелов. Между тем «Цзиюань» успел удалиться от занятых уничтожением «Гуанъи» японцев на значительное расстояние. В погоню за тихоходным китайским кораблем устремился флагман адмирала Цубои — «Ёсино», признанный при недавней сдаче в строй самым быстрым крейсером в мире. Тем не менее, «Цзиюаню» удалось оторваться от преследования и уйти в море. Бой продолжался час с четвертью. По официальным сообщениям японской стороны, у японцев убитых и раненых не было, только у нескольких матросов лопнули барабанные перепонки от стрельбы собственных орудий. Команда «Цзиюаня» потеряла 13 человек убитыми (в том числе 5 офицеров) и более 40 ранеными. На «Гуанъи» был 31 убитый, остальные во главе с Линь Госяном смогли добраться до корейского берега и были переправлены в Китай на английском корабле. Один китайский корабль был уничтожен, другой — сильно поврежден, но, всё же, сумел спастись.

Что спасло «Цзиюань»

Успешный прорыв тихоходного «Цзиюаня» через заслон из трёх быстроходных вражеских крейсеров с самого начала вызывал вопросы. Согласно японской версии, догнать китайский корабль «Ёсино» помешал сгустившийся над морем туман и неполадки в машине. По утверждениям китайцев, они отразили нападение вражеского флагмана огнём последней оставшейся у них 6-дюймовой пушки. Чтобы пустить это орудие в действие, пришлось снести выстрелом в упор ютовый тент, хотя это и угрожало взрывом находившихся внизу мин. Против устаревшей 6-дюймовки на корме «Цзиюаня» у «Ёсино» было три стреляющих на нос 6-дюймовых скорострельных орудия. Взрыв японского снаряда уничтожил расчет китайского орудия, остался в живых лишь один человек, который продолжал вести огонь (современная китайская историография утверждает, что героев канониров было двое: наводчик Ван Гочэн и матрос Ли Шимао, подносивший снаряды). Фан Боцянь заявил, что выстрелы с «Цзиюаня» поразили «Ёсино» в боевую рубку, мостик, а также сбили одно из орудий, после чего японцы вышли из боя. Потери японцев, по его рапорту, составили 27 человек убитыми и несколько десятков ранеными, в том числе якобы был убит японский адмирал.

При сомнительности подобной меткости, утверждения о том, что «Ёсино» получил в бою серьёзные повреждения представляются вполне обоснованным. Есть примеры признания этого и японцами. Известны воспоминания начальника медслужбы японского флота, в которых говорится, что в «Ёсино» у Асана попали дважды. Первый снаряд сбил гафель с мачты, второй пробил броневую палубу и влетел в машинное отделения, к счастью для японцев, не разорвавшись. Видимо, именно он стал причиной неполадок в машине японского крейсера, не позволившими ему догнать и добить «Цзиюань».

Потопление «Гаошэн»

Наиболее тяжёлые последствия для Китая имела гибель транспорта «Гаошэн», арендованного парохода британской частной компании, который перевозил из китайского порта Дагу в Корею 1100 китайских солдат и офицеров и 14 полевых орудий, а также большое количество другого военного снаряжения. На пароходе находился отставной немецкий майор К. фон Геннекен — бывший руководитель строительства баз Бэйянского флота, пытавшийся уехать через Корею на родину (по другой версии — остававшийся офицером-инструктором на службе Китая). За «Гаошэн» шло китайское посыльное судно «Цаоцзян» (капитан Ван Юнфа. 950 тонн водоизмещения, 8 узлов хода) — старая деревянная канонерка, с четырьма 90-фунтовыми дульнозарядными орудиями.

В 9:00 25 июля «Гаошэн» подошёл к Асану. Приблизившаяся к пароходу «Нанива» дала сигнал остановиться. На «Гаошэн» был направлен офицер, который потребовал от английского капитана Т. Голсуорси следовать за японским крейсером. Геннекен после формального протеста (корабль являлся нейтральным, а война ещё не была объявлена) согласился принять японские требования. Однако китайские солдаты отказались подчиниться приказу о сдаче. В час дня, дождавшись возвращения своего офицера, с «Нанивы» передали сигнал иностранцам немедленно покинуть судно, после чего выпустили в «Гаошэн» торпеду (прошла мимо) и открыли огонь из орудий. Один из 10-дюймовых японских снарядов взорвал на пароходе котел, «Гаошэн» окутался тучей пара и угольной пыли, накренился и стал медленно погружаться в воду. Китайцы стреляли по «Наниве» из винтовок с палубы тонущего судна, японцы косили их из митральез и скорострельных малокалиберных орудий. Огонь с «Нанивы» не прекращался, даже когда через час «Гаошэн» затонул — японцы расстреливали китайцев на шлюпках и плававших в воде. На «Наниву» было поднято только несколько англичан. Около 300 китайцев всё же спаслись, добравшись вплавь до острова. Потом их вместе с Геннекеном вывезли оттуда в Китай нейтральные суда — французская и немецкая канонерки.

Около 14:00 «Акицусима» перехватила подошедший к району боя «Цаоцзян» и потребовала сдаться. Ван Юнфа не рискнул принять бой, и через полчаса 24 японских матроса и офицера с «Акицусима» высадились на борту «Цаоцзян». 82 плененных члена экипажа «Цаоцзян» были переведены на японский корабль «Яэяма», где их впоследствии видел спасенный японцами капитан Голсуорси.

Итоги сражения

Первый морской бой ещё не объявленной войны принёс Китаю тяжёлые потери — он лишился двух кораблей и двух пехотных батальонов с артиллерией. Потери японцев были несущественны. План японцев оказался выполненным блестяще, но нельзя сказать, чтобы он делал им особую честь,- писал анализировавший события японо-китайской войны русский лейтенант Н. Кладо.

Нападение без объявления войны и, особенно, потопление нейтрального транспорта, варварское истребление его пассажиров, терпящих бедствие — всё это явно нарушало тогдашние европейские нормы, которым Япония старалась соответствовать. Тем не менее, для японцев всё это сошло с рук. Мировая общественность была возмущена, но перевесили политические интересы. Британия даже простила Японии потопление корабля под своим флагом, оправдав в ходе судебного заседания действия японских командиров и сославшись на прецедент 1804 г. (!), когда Нельсон потопил несколько испанских торговых судов до официального начала войны между Испанией и Англией.

Относительно стрельбы по людям, находившимся в воде, нет никаких оправданий; это был акт варварский и вместе с тем жестокий, — писал по горячим следам историк флота Х. Вильсон, но, тут же, замечал. — Правда, японский командир мог сослаться на следующее обстоятельство: если бы он взял врагов к себе на борт, то они явились бы очень опасным элементом на палубе его собственного корабля, так как китайцы — невежественная, вероломная и жестокая раса, от которой нельзя ожидать, чтобы она подчинилась правилам войны" .

Интересные факты

Нетрудно заметить некоторое ситуационное сходство между боем у Асана и состоявшимся через 10 лет боем у Чемульпо в русско-японскую войну. «Цзиюань» и «Гуанъи», как в последующем «Варягу» и «Корейцу», пришлось в отрыве от основных своих сил выдержать бой с гораздо более сильной японской эскадрой. Как и позднее события в Чемульпо в России, в Китае бой у Асана вызвал большой патриотический подъём. Матросы Бэйянского флота были полны решимости отомстить японцам. Адмирал Дин Жучан отдал приказ не щадить врага, даже если он поднимет белый флаг.

Хотя «Цзиюань», в отличие от «Варяга», удалось прорваться, его командир Фан Боцянь награды не получил. Впоследствии капитана Фан Боцяня казнили за трусость в битве у Ялу. Адмирал Дин щедро наградил канонира «Цзиюань», поразившего японский крейсер, тот получил 1000 лян (около 2 тыс. рублей серебром по тогдашнему курсу), денежной премией был награждён и инструктор Гофман, сумевший исправить в бою рулевой привод.

Литература

• [militera.lib.ru/h/wilson_h/20.html Вильсон Х. Броненосцы в бою. Глава 21. Бой при Асане и потопление парохода «Коушинг» 25 июля 1894 г.]
• [militera.lib.ru/h/klado_n/01.html Кладо Н. Л. Военные действия на море во время японо-китайской войны]

Отрывок, характеризующий Бой у Асана

Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.

Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали к нему, заискивая в нем, и всем показалось, что он что то скрывает и готовит.